– Расстаться? – ахнул весь класс в один голос. – Расстаться навсегда! За что? Разве мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? – раздавались здесь и там печальные возгласы седьмушек. Потерять горячо любимую фрейлейн нам казалось чудовищным. Многие из нас уже плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали кафедру. – Но, Fräulein-дуся, – говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы, – зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас? Глаза Булочки уже начали разгораться. – О нет! Вы были всегда милые, добрые детки, – ласково потрепав по щечке княжну, произнесла она, – я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не огорчите вашу сердитую Fräulein, но другие находят, что я очень слаба с вами и что вы поэтому много шалите. – Я знаю, кто это сказал… У-у! Это проклятый Пугач, это Арно! – пылко воскликнула княжна. – Wie kannst du so sprechen?! (Как ты позволяешь себе так говорить?!) – строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурясь, добавила: – Вы должны уважать ваших классных дам. – Мы вас уважаем и очень любим, Fräulein, дуся! – вырвалось, как один голос, из груди тридцати шести девочек. – Да, да, знаю… я тронута, спасибо вам, ich danke sehr für ihre Liebe (благодарю вас за вашу любовь), но вы не меня одну должны любить, у вас есть еще другая дама – m-lle Арно… – Мы ее ненавидим! – звонко крикнула Бельская и юркнула за спины подруг. – Стыдись, Бельская, так отзываться о m-lle Арно, твоей наставнице. Она заботится о вас не меньше меня. Она строгая – это правда, но добрая и справедливая, – усовещивала Кис-Кис. – А за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? – не унимались девочки. – А почему Нюшу в прием не пустила? Иванову за что в столовой поставила?… – Ну, Иванова стоит, – серьезно произнесла Нина, недолюбливавшая Иванову. – Ну довольно, genug! Что делать, что делать, расстаться нам с вами все-таки придется, – покачала головою добрая фрейлейн. – Нет, нет, мы вас не пустим, мы знаем, что на вас наябедничали, и Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да, да, наверное! Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор. Тихая и кроткая, она не любила историй и теперь раскаивалась в том, что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института. А девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по нескольку сразу, так что чуть не задушили, одним словом – всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек. Растроганная и напуганная этими шумными проявлениями любви, Кис-Кис кое-как уговорила нас успокоиться. Весь остаток дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу. Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке, и наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами. Придя в дортуар, мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обыкновенного, и ничем ненарушимая тишина воцарилась в дортуаре. Утром держали совет всем классом и после долгих споров решили: 1) изводить всячески Пугача, не боясь наказаний; 2) идти в случае чего к начальнице и просить не отпускать Fräulein; 3) сделать любимой немочке по подписке подарок. К исполнению последнего решения было приступлено немедленно. Распорядителем-казначеем по покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся у нас знанием счета. В следующий же прием все посещаемые родными седьмушки выпросили у своих родных денег, кто рубль, кто двадцать-тридцать копеек, каждая сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение. Краснушка тщательно пересмотрела, пересчитала серебро и уложила в большой ящик от печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми красивыми буквами: «Касса». – А как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у Fräulein! – искренно взволновалась я. – Ты, Людочка, не беспокойся, – ласково проговорила княжна (она уже давно заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). – У меня еще много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе. – А если она спросит, зачем? – Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок Fräulein. – Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? – восторгались наши. – Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится, когда узнает, что мы все за нашу немку. И действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля. – Зачем так много? – удивилась та. – Мы хотим делать по подписке подарок нашей Fräulein. Дайте мне, пожалуйста, m-lle, для меня и на долю Влассовской, она отдаст, как только мы купим подарок, а то ведь ее деньги у Fräulein, и она, наверное, не даст ей, узнав, на что мы берем деньги. – Пустые выдумки! – процедила озлобленно m-lle Арно, однако, отказать не решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила их к сумме, лежащей уже в кассе. После вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в котором все должны написать что-нибудь самым лучшим почерком на память. «Только из своей головы, а не выученное», – прибавила Додо Муравьева, враг зубрежки. Альбом было поручено купить матери Федоровой, которая охотно исполнила нашу просьбу. В ближайшее же воскресенье Надя Федорова не без труда притащила в класс тяжелый, в папку увязанный сверток. Краснушка влезла на кафедру и, развязав бумаги, торжественно извлекла альбом из папки. Все мы запрыгали от радости. Это оказалась прелестная, крытая голубым плюшем и с бронзовыми застежками книга, с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом углу на бронзовой же доске было четко награвировано: Незабвенной и дорогой нашей заступнице и наставнице Fräulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих девочек. В середине был вензель Кис-Кис. Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: – Приложи клякс-папир… тише… не замажь… Не спутай: «ять», а не «е»… Ах, какая!.. Ну вот, кляксу посадила! – пришла она в неистовство, когда Бельская действительно сделала кляксу. Слижи языком, сейчас слижи, – накинулась она на нее. И Бельская, не долго думая, слизала. Лишь только надписи были готовы, Краснушка на весь класс прочла их. Тут большею частью все надписи носили один характер: «Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска». И при этом прибавление самых нежных и ласковых наименований, на какие только способны замкнутые в четырех стенах, наивные, впечатлительные девочки. Не обошлось, конечно, без стихов. Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом: Бьется ли сердце, ноет ли грудь, Скушай конфетку и нас не забудь. – Ну уж и стихи! – воскликнула Федорова, заливаясь смехом. – А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? – спросила Бельская. – Нет, – коротко ответила княжна. Я невольно обратила внимание на надпись Нины. «Дорогая Fräulein, – гласили каракульки моего друга, – если когда-нибудь вы будете на моем родном Кавказе, не забудьте, что в доме князя Джаваха вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая вам столько хлопот, будет рада вам, как самому близкому человеку». – Как ты хорошо написала, Ниночка! – с восторгом воскликнула я и, не долго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны: «Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже. Люда Влассовская». Когда все уже написали свое «на память», решено было торжественно всем классом нести альбом в комнату Кис-Кис. – Мы попросим ее остаться, а если она не согласится – пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, – пылко и возбужденно говорила Федорова. – Да, да, идем, – подхватили мы и толпою бросились через коридор на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно. – Куда? Куда? – спрашивали нас с любопытством старшие. – Седьмушки бунтуют! – кричали нам вдогонку наши соседки – шестые, ужасно важничавшие перед нами своим старшинством. Никому ничего не отвечая, мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты Fräulein. – Ты, ты говори, – выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией очень умной и красноречивой. – Каnn man herein? (Можно войти?) – произнесла княжна, постучав в дверь. Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения. – Herein! (Войдите!) – раздалось за дверью.