Точно тяжелый камень надавил сердце. Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: «Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?» Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет судорожно, тихо. Я приподнимаюсь на подушках. «Мама?» – вдруг мелькает в моей голове безумная мысль. Нет, не мама. Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь. – Княжна! Нина! – каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданьями, я широко распахнула объятья. Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами. – Галочка, моя бедная! – шептала между поцелуями Нина, – что я с тобой сделала! И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья. – Ах, милая, глупая! Зачем ты… – лепетала Нина. – За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда? – Родная! – могла только выговорить я, потрясенная до глубины души. – Но как же ты узнала? – спросила я, когда прошли первые острые минуты радости. – Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана… Ну… – Ну?… – невольно дрожащим голосом проговорила я. – Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из «парфеток», а тобой все восхищаются… Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! – шептала княжна. – Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, – встревожилась я. – Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду! – И княжна горячо поцеловала меня. – Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! – торжественно произнесла я. – А как же «триумвират»? – лукаво шепнула княжна. – А как же Бельская? – не потерялась я. И обе мы звонко расхохотались. Княжна прилегла ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время. – Ни есть, ни спать не хотелось… – Как же ты ко мне пробралась? – А вот! – И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым. – Что это? – Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, – гордо зазвенел ее гортанный голосок. – И ты это сделала, чтобы видеть меня! – с дрожью воскликнула я. В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала: – А что ты за меня вынесла, Люда! «Люда!» Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда. – Вы что, шалуньи, притаились, – вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. – Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули… Не дело… Им покой нужен. – Матенька, милушка, дайте еще посидеть, – упрашивала Нина. – Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, – ответила старушка. – Завтра приду, если не выпишешься! – шепнула Нина, целуя меня. – Выпишусь, – с уверенностью произнесла я, находя себя совсем здоровой. Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя – милую, добрую, великодушную Нину! В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою болезнь. На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета. Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперерыв, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину – и на красной доске снова появилось ее милое имя. Только двое из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так недолго господствовавшие надо мной. Им обеим – и Крошке и Мане – было крайне неприятно распадение «триумвирата» и мое примирение с их врагом – моей милой Ниной. Глава XIII Печальная новость. Подписка – Mesdam’очки, mesdam’очки, знаете новость, ужасную новость? Сейчас я была внизу и видела Maman, она говорила что-то нашей немке – строго, строго… A Fräulein плакала… Я сама видела, как она вытирала слезы! Ей-богу… Все это протрещала Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс после обеда… В одну секунду мы обступили нашего «разбойника» и еще раз велели передать все ею виденное. – Это Пугач что-нибудь наговорил на фрейлейн начальнице, наверное Пугач, – авторитетно заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону Крошки: «поди, мол, сплетничай». – Да, да, она! Я слышала, как Maman упрекала фрейлейн за снисходительность к нам, я даже помню ее слова: «Вы распустили класс, они стали кадетами…» У-у! противная, – подхватила Краснушка. – А вдруг фрейлейн уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam’очки, что нам делать? – слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием. – Нет, мы не пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом остаться! – кричала Миля Корбина, восторженная, всегда фантазирующая головка. – Тише! Кис-Кис идет! Мы разом стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться. Она села на кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая, очевидно, скрыть от нас следы недавних слез. Мы тихонько подвинулись к кафедре и окружили ее. Додо, наша первая ученица и самая безукоризненная по поведению из всего класса, робко произнесла: – Fräulein! – Was wollen sie, Kinder? (Что вам угодно, дети?) – дрожащим голосом спросила нас наша любимица. – Вы плакали?… – как нельзя более нежно и осторожно осведомилась Додо. – Откуда вы взяли, дети? – Да, да, вы плакали… Дуся наша, кто вас обидел? Скажите! – приставали мы… Кис-Кис смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами… Губы задрожали от бесхитростных слов преданных девочек. – Спасибо, милочки. Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне и очень, очень горжусь моими детками, – мягко заговорила она, – но успокойтесь, меня никто не обижал… – А зачем же вы давеча плакали в коридоре, когда разговаривали с Maman? Я все видела! – смело вырвалось у Бельской. – Ах ты всезнайка! – сквозь слезы улыбнулась фрейлейн. – Ну, если видела, придется сознаться; я, как мне ни грустно, а должна буду расстаться с вами, дети…