Она подняла на меня свои сердитые маленькие глазки с вопросительным недоумением. – Mademoiselle, – начала я дрожащим голосом, – я пришла сказать, что… что… ворону принесла я. – Ты? – И еще большее недоумение отразилось в ее взоре. – Да, я, – на этот раз уже ясно и твердо отчеканила я. – Отчего же ты не созналась сразу, в классе? Я молчала, мучительно краснея. – Стыдись! Только что поступила и уже совершаешь такие непростительные шалости. Зачем ты принесла в класс птицу? – грозно напустилась она на меня. – Она была такая исщипанная, в крови, мне было жалко, и я принесла. Боязнь за Нину придала мне храбрости, и я говорила без запинки. – Ты должна была сказать m-lle Арно или дежурной пепиньерке; ворону бы убрали на задний двор, а не распоряжаться самой, да еще прятаться за спиной класса… Скверно, достойно уличного мальчишки, а не благовоспитанной барышни! Ты будешь наказана. Сними свой передник и отправляйся стоять в столовой во время завтрака, – уже совсем строго закончила инспектриса. Я замерла. Стоять в столовой без передника считалось в институте самым сильным наказанием. Это было уж слишком. На глазах моих навернулись слезы. «Попрошу прощенья, может быть, смягчится», – подумала я. «Нет, нет, – в ту же минуту молнией мелькнуло в моей голове, – ведь я терплю за Нину и, может быть, этим поступком верну если не дружбу ее, то, по крайней мере, расположение». И, стойко удержавшись от слез, я быстро сняла передник, сделала классной даме условный поклон и вышла из комнаты. Мое появление без передника в столовой произвело переполох. Младшие повскакали с мест, старшие поворачивали головы, с насмешкой и сожалением поглядывая на меня. Я храбро подошла к m-lle Арно и заявила ей, что я наказана инспектрисой. Но за что я наказана – я не объяснила. Затем я встала на середину столовой. Мне было невыразимо совестно и в то же время сладко. Лицо мое горело как в огне. Я не поднимала глаз, боясь снова встретить насмешливые улыбки. «Если б они знали, если б только знали, за что я терплю эту муку! – вся замирая от сладкого трепета, говорила я себе. Милая, милая княжна, чувствуешь ли ты, как страдает твоя маленькая Люда?» Наши «седьмушки», видимо, взволновались. Не зная, за что я наказана, они строили тысячу предположений, догадок и то и дело оборачивались ко мне. Я подняла голову. Мой взгляд встретился с Ниной. Я не знаю, что выражали мои глаза, но в черных милых глазках Джавахи светилось столько глубокого сочувствия и нежной ласки, что всю меня точно варом обдало. – Ты жалеешь меня, милая девочка, – шептала я восторженно, и, стряхнув с себя ложный, как мне казалось, стыд, я подняла голову и окинула всю столовую долгим торжествующим взглядом. Но меня не поняли, да и не могли понять эти беспечные веселые девочки. – Смотрите-ка, mesdames, наказана да еще и смотрит победоносно, точно подвиг совершила, – заметил кто-то с ближайшего стола пятиклассниц. В ответ я только равнодушно пожала плечами. Лицо мое между тем горело все больше и больше и стало красное как кумач. У меня сделался жар – неизменный спутник всех моих потрясений. M-lle Арно со своего места обратила внимание на мои пылающие щеки, на неестественно ярко разгоревшиеся глаза и, оставив свое место, подошла ко мне. – Тебе нехорошо? Я отрицательно покачала головой, но она, приложив руку к моей пылающей щеке, воскликнула: – Но ты больна, ты вся горишь! – И, подхватив меня под руку, поспешно вывела из столовой мимо еще более недоумевающих институток. Пытка кончилась. Меня отвели в лазарет. Глава XII В лазарете. Примирение Лазарет начинался тотчас за квартирой начальницы. Это было большое помещение с просторными палатами, полными воздуха и света. Этот свет исходил, казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был через темный коридорчик, примыкавший к нижнему длинному и мрачному коридору. Первая комната называлась «перевязочная», сюда два раза в день, по лазаретному звонку, собирались «слабенькие», т. е. те, которым прописано было принимать железо, мышьяк, кефир и рыбий жир. Заведовали перевязочной две фельдшерицы: одна – кругленькая, беленькая, молодая девушка, Вера Васильевна, прозванная Пышкой, а другая – Мирра Андреевна, или Жучка по прозвищу, раздражительная и взыскательная старая дева. Насколько Пышка была любима институтками, настолько презираема Жучка. В дежурство Пышки девочки пользовались иногда вкусной «шипучкой» (смесь соды с кислотою) или беленькими мятными лепешками… – Меня тошнит, Вера Васильевна, – говорит какая-нибудь шалунья и прижимает для большей верности платок к губам. И Пышка открывает шкаф, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает шипучку. – Мне бы мятных лепешек от тошноты, – тянет другая. – А не хотите ли касторового масла? – добродушно напускается Вера Васильевна и сама смеется. Пропишет ли доктор кому-либо злополучную касторку в дежурство Веры Васильевны, она дает это противное масло в немного горьковатом портвейне и тем же вином предлагает запить, между тем как в дежурство Жучки касторка давалась в мяте, что составляло страшную неприятность для девочек. Из перевязочной вели две двери: одна – в комнату лазаретной надзирательницы, а другая – в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный стол для выздоравливающих, а по стенам расставлены были шкафы с разными медицинскими препаратами и бельем. Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки. Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька. Матенька была не совсем обыкновенное существо нашего лазарета. Старая-старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством. – Матенька, – кричит Вера Васильевна, – лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки. И липка, т. е. раствор липового цвета, поспевает в 2–3 минуты по щучьему веленью. – Матенька, помогите забинтовать больную. И Матенька забинтовывает быстро и ловко. И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?! Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчанье ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой. – Матенька, – увивается около нее какая-нибудь больная, – поджарьте булочку, родная. – Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше! А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей. Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая. M-lle Арно дорóгой старалась проникнуть в мою душу и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее. – Что с девочкой? – спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную. И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры. – M-lle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, – посоветовала фельдшерица. – Ведите себя хорошенько! – холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной. – Вы простудились, да? – допрашивала меня добрая девушка. – Да… нет… да… право не знаю! – путалась я. Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня. – У вас повышенная температура, – озабоченно покачала головой Пышка. – Матенька! – крикнула она, – прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки. Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.