Мы вошли. Fräulein Генинг, донельзя удивленная нашим появлением, встала из-за стола, у которого сидела за письмом. На ней была простая утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки. – Was wünscht Jhr, Kinder? (Что вы желаете, дети?) – Fräulein, дуся, – начала Нина, робея, и выступила вперед, – мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить нас. Но, Fräuleinchen-дуся, мы пришли вам сказать, что «всем классом» пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и даем слово «всем классом» не шалить в ваше дежурство. А это, Fräulein, – прибавила она, подавая альбом, – на память о нас… Мы вас так любим!.. Голос княжны оборвался, и мы увидели то, чего никогда еще не видали: Нина плакала. Тут произошло что-то необычайное. Весь класс всхлипнул и разревелся, как один человек. – Останьтесь!.. Любим!.. Просим!.. – лепетали, всхлипывая, девочки. Fräulein, испуганная, смущенная и растроганная, с альбомом в руках, не стесняясь нас, плакала навзрыд. – Девочки вы мои… добренькие… дорогие… Liebchen… Herzchen… – шептала она; целуя и прижимая нас к своей любящей груди. – Ну как вас оставить… милые! А вот зачем деньги тратите на подарки?… Это напрасно… Не возьму подарка, – вдруг рассердилась она. Мы обступили ее со всех сторон, стали целовать, просить, даже плакать, с жаром объясняя ей, как это дешево стоило, что Нина, самая богатая, и та дала за себя и за Влассовскую только три рубля, а остальные – совсем понемножку… – Нет, нет, не возьму, – повторяла Кис-Кис. С трудом, после долгой просьбы, удалось нам уговорить растроганную Кис-Кис принять наш скромный подарок. Она перецеловала всех нас и, обещав остаться, отослала скорее в класс, «чтобы не волновать m-lle Арно», прибавила она мягко. – И чтобы это было в последний раз, – заметила еще Кис-Кис, – никаких больше подарков я не приму. Этот день был одним из лучших в нашей институтской жизни. Мы могли наглядно доказать нашу горячую привязанность обожаемой наставнице, и наши детские сердца были полны шумного ликования. Уже позднее, через три-четыре года, узнали мы, какую жертву принесла нам Fräulein Генинг. Ее действительно не любили другие наставницы за ее слишком мягкое, сердечное отношение к институткам и не раз жаловались начальнице на некоторые ее упущения из правил строгой дисциплины, и она уже решила оставить службу в институте. Брат ее достал ей прекрасное место компаньонки в богатый аристократический дом, где она получала бы вчетверо больше скромного институтского жалованья и где занятий у нее было бы куда меньше… Уход ее был решен ею бесповоротно. Но вот появилось ее «маленькое стадо» (так она в шутку называла нас), плачущее, молящее остаться, с доказательствами такой неподкупной детской привязанности, которую не купишь ни за какие деньги, что сердце доброй учительницы дрогнуло, и она осталась с нами «доводить до выпуска своих добреньких девочек». Глава XIV 14 ноября Тезоименитство Государыни Императрицы – 14 ноября – праздновалось у нас в институте с особенною пышностью. После обедни и молебна за старшими приезжали кареты от Императорского двора и везли их в театр, а вечером для всех – старших и младших – был бал. С утра мы поднялись в самом праздничном настроении. На табуретках подле постелей лежали чистые, в несколько складочек праздничные передники, носившие название «батистовых», такие же пелеринки с широкими, жирно накрахмаленными бантами и сквозные, тоже батистовые рукавчики, или «манжи». За утренним чаем в этот день никто не дотронулся до казенных булок, предвкушая более интересные блюда. Старшие явились в столовую тоненькие, стянутые в рюмочку, с взбитыми спереди волосами и пышными прическами. Ирочка Трахтенберг воздвигла на голове какую-то необычайную шишку, пронзенную красивою золотою пикой, только что входившую в моду. Но, к несчастью, Ирочка попалась на глаза Елениной, и великолепная шишка с пикой в минуту заменилась скромной прической в виде свернутого жгута. – Mesdames, у кого я увижу подобные прически – пошлю перечесываться, – сердилась инспектриса. Богослужение в этот день было особенно торжественно. Кроме институтского начальства были налицо почетные опекуны и попечители. После длинного молебна и зычного троекратного возглашения дьяконом «многолетия» всему царствующему дому, мы, разрумяненные душной атмосферой церкви, потянулись прикладываться к кресту. Проходя мимо Maman и многочисленных попечителей, мы отвешивали им поясные поклоны (реверансов в церкви не полагалось) и выходили на паперть. – Ну что, привыкаешь? – раздался над моей почтительно склоненной головой знакомый голос начальницы. – Oui, maman, – смущенно прошептала я. Княгиня-начальница стояла передо мной величественная, красивая, точно картина, в своем синем шелковом платье с массою орденов на груди и бриллиантовым шифром. Она трепала меня по щеке и ласково улыбалась. – C’est la f'ille de Wlassovsky, héros de Plévna (Это дочь Влассовского, героя Плевны), – пояснила она толстому, увешанному орденами, с красной лентой через плечо, господину. – А-а, – протянул тот и тоже потрепал меня по щечке. Потом я узнала, что это был министр народного просвещения. За завтраком нам дали, вместо кофе, по кружке шоколаду с очень вкусными ванильными сухариками. Старшие наскоро позавтракали и, не обращая внимания на начальство, заглянувшее в столовую, побежали приготовляться к выезду в театр. – Счастливицы, – кричали мы им вслед, – возьмите нас с собою. Праздничный день тянулся бесконечно… Мы сновали по залу и коридорам, бегали вниз и вверх, раза четыре попадали на глаза злющей Елениной и никак не могли дождаться обеда. Более деловитые играли в куклы или «картинки»– своеобразную институтскую игру, состоящую в том, чтобы подбросить картинку, заменяющую институтку, кверху; если картинка упадет лицевой стороной – это считалось хорошим ответом урока, а обратною стороной – ошибка. За ответы ставились баллы в особую тетрадку и затем подводились итоги. Игра эта была любимою у маленьких институток. Серьезная Додо извлекла из своего стола толстую книгу с изображением индейцев на обложке и погрузилась в чтение. К обеду вернулись старшие. С шумом и хохотом пришли они в столовую. Их щеки горели от удовольствия, вынесенного ими из театра. Они не дотронулись даже до обеда, хотя обед, с кулебякой и кондитерскими пирожными, с тетеркою на второе, был самый праздничный. В пять часов нас повели в дортуар, чтобы мы успели выспаться до предстоящего в этот вечер обычного бала, на котором нам, седьмушкам, было позволено остаться до 12 часов. На лестнице нас обогнала Ирочка Трахтенберг с неизменной Михайловой под руку. Она с улыбкой сунула в руки смущенной Нины полученную в театре коробку конфет с вензелем Государыни на крышке. – Merci, – могла только пролепетать сконфуженная Нина и ужасно покраснела. Спать легли весьма немногие из нас, остальные же, большая половина класса, разместились на кроватях небольшими группами. Кира Дергунова, «второгодница», т. е. оставшаяся на второй год в классе и, следовательно, видевшая все эти приготовления в прошлом году, рассказывала окружившим ее институткам с большим увлечением. – И вот, mesdam’очки, библиотека будет украшена елками, и там будет гостиная для начальства, а в четвертом классе будет устроен буфет, но чай будут пить только кавалеры. Кроме того, для старших будут конфеты… фрукты… – А для нас? – не утерпела Маня Иванова, начинавшая глотать слюнки от предстоящего пиршества. – А нам не дадут… – отрезала Кира, – нет, то есть дадут, – поспешила она поправиться, – только по яблоку и апельсину да по тюречку конфет… – А-а, – разочарованно протянула Маня. – Тебе скучно? – спросила меня Нина, видя, что я лежу с открытыми глазами. – Да, домой тянет, – созналась я. – Ну, Люда, потерпим, ведь теперь ноябрь уже в середине, до праздников рукой подать, а второе полугодие так быстро промелькнет, что и не увидишь… Там экзамены, Пасха… и лето… – Ах, лето! – с восторженным вздохом вырвалось у меня. – И вот, mesdam’очки, войдет Maman, оркестр заиграет марш… – тем же тянучим голосом повествовала Дергунова. В семь часов началось необычайное оживление; седьмушки бежали под кран мыть шею, лицо и чистить ногти и зубы. Это проделывалось с особенным старанием, хотя седьмушкам не приходилось танцевать – танцевали старшие, а нам разрешалось только смотреть. В восемь часов к нам вошла фрейлейн, дежурившая в этот день. На ней, поверх василькового форменного платья, была надета кружевная пелеринка, а букольки на лбу были завиты тщательнее прежнего. – Какая вы красавица, нарядная! – кричали мы, прыгая вокруг нее. И действительно, ее добродушное, с жилочками на щеках личико, с сиявшей на нем доброй улыбкой, казалось очень милым. – Ну, ну, Dummheiten! (Глупости!) – отмахнулась она и повела нас вниз, где выстроились уже шпалерами по коридору остальные классы. Внизу было усиленное освещение, пахло каким-то сильным, в нос ударяющим куреньем. В половину девятого в конце коридора показалась Maman, в целом обществе опекунов и попечителей, при лентах, орденах и звездах. – Nous avons l’honneur de vous saluer! (Имеем честь вас приветствовать!) – дружно приседая классами, восклицали хором институтки. За начальством прошли кавалеры: ученики лучших учебных заведений столицы, приезжавшие к нам по «наряду». Исключение составляли братья и кузены старших, которые попадали на наши балы по особому приглашению начальницы или какой-нибудь классной дамы. Под звуки марша мы все вошли в зал и прошлись полонезом, предводительствуемые нашим танцмейстером Троцким, высоким, стройным и грациозным стариком, с тщательно расчесанными бакенбардами. Maman шла впереди, сияя улыбкой, в обществе инспектора – маленького, толстенького человечка в ленте и звезде. Наконец начальство подошло к небольшому кругу мягкой мебели, подобно оазису уютно расположенному в почти пустой зале, и заняло место среди попечителей и гостей. Проходя мимо начальства, мы останавливались парами и отвешивали низкий почтительный реверанс и потом уже занимали предназначенные нам места. Полонез сменился нежными, замирающими звуками ласкающего вальса. Кавалеры торопливо натягивали перчатки и спешили пригласить «дам» – из числа старших институток. Минута – и десятки пар грациозно закружились в вальсе. Вон белокурая Ирочка несется, тонкая и стройная, согнув немного талию, с длинным, угреватым лицеистом, а вон Михайлова кружится как волчок с каким-то розовым белобрысым пажом. По окончании условных двух туров (больше двух с одним и тем же кавалером делать не позволялось) институтки приседали, опустив глазки, с тихим, еле уловимым «Merci, monsieur». Отводить на место под руку строго воспрещалось, а еще строже – разговаривать с кавалером, чему плохо, однако, подчинялись старшие. Я с Ниной и еще несколькими седьмушками уселись под портретом императора Павла, основателя нашего института, и смотрели на танцы, как вдруг передо мной, как из-под земли, вырос длинный и худой как палка лицеист.