– Потому что не хочу, – ответил Эгтверчи. – И от ваших, приемный отец мой, речей вкрадчивых никак не захочу. Не виноват же я, что родился литианином и что вырос на Земле – но теперь я в полном праве поступать как вздумается и никому не давать отчета, если так нравится. – Тогда зачем ты сюда пришел? – Не вижу, с чего вдруг я должен объясняться, но, так и быть, объяснюсь. Я пришел услышать голос отца. Вот, услышал. Не понимаю, что он там говорит, да и в вашем переводе немногим яснее выходит – вот, собственно, и все тут. Передайте от меня «прощайте», не желаю больше с ним говорить. – Что говорит он? – спросил голос Штексы. – Что он не признает закона целого и домой не вернется, – сказал Руис-Санчес в микрофон; тот едва не выскальзывал из потной ладони. – И он просит сказать «прощайте». – Прощайте тогда, – сказал Штекса. – Прощайте и вы, Руис-Санчес. Вина моя, и горечь переполняет меня; но слишком поздно уже. Может, не поговорить никогда больше уж нам, даже с помощью дивного прибора вашего. Снова прорезался странный, смутно знакомый визг, поднялся до оглушительного, звериного рыка и грохотал добрую минуту. Руис-Санчес выждал, пока тот хоть немного поутихнет. – Почему, Штекса? – хрипло спросил он, когда, как ему казалось, голос мог пробиться сквозь шум. – Вина не только ваша, наша ничуть не меньше. Я по-прежнему ваш друг и желаю вам добра. – И вам друг я и добра желаю, – произнес голос Штексы. – Но, может, не поговорить уж нам. Не слышите разве лесопильных машин вы? Так вот что это за звук! – Да-да. Слышу. – Вот почему, – произнес Штекса. – Спиливает Почтовое дерево друг ваш Хливьер. В квартире Микелиса царило уныние. Близилось время очередной передачи Эгтверчи, и все очевидней становилось, что давешний прогноз оправдывается: ООН, по сути, бессильна. Открыто Эгтверчи не торжествовал, хотя в некоторых газетных интервью его всячески искушали; но он туманно намекнул на некие глобальные планы, которые, может, получат развитие во время следующего эфира. Слушать передачу у Руис-Санчеса не было ни малейшего желания, но хочешь не хочешь, а приходилось признать, что удержаться вряд ли выйдет. Он не мог позволить себе игнорировать новых данных, которые передача наверняка выявит. До сих пор, правда, что б ему ни удавалось узнать, ни к чему хорошему это не приводило, – но упускать шанса, пусть и сколь угодно мизерного, все равно не следовало. Тем временем надлежало как-то разобраться с Кливером и его приспешниками. Как ни крути, а все ж они человеческие души. Если каким-либо образом Руис-Санчесу придется пойти на то, что повелел Адриан VII, и у него получится, исчезнет не просто набор привлекательных галлюцинаций. Несколько сотен душ человеческих подвергнутся мгновенной смерти и – вероятно, и даже более чем – проклятию; как-то не верилось Руис-Санчесу, будто десница Господня протянется с небес во спасение тех, кто замешан в проекте вроде кливеровского. Но так же неколебимо был он убежден, что не ему осуждать на смерть кого бы то ни было, тем более на смерть без покаяния. Сам-то Руис уже осужден – но пока не за убийство. Помнится, Тангейзеру было сказано, что обрести вечное спасение у него не больше шансов, чем у паломнического посоха в его руке – зацвесть. А у Руис-Санчеса – не более, чем убийству получить священную санкцию. Тем не менее так повелел его святейшество; со словами, что это – единственная дорога назад, открытая для Руис-Санчеса и всего мира. Папа явно имел в виду, что разделяет мнение Руис-Санчеса, будто мир стоит на грани Армагеддона; и открытым текстом сказал, что отвратить сие способен один Руис-Санчес. Разница между ними только доктринальная, а именно в вопросах доктрины папа непогрешим… Но если возможно, что неверен догмат о творческом бесплодии Сатаны, почему бы не поставить под сомнение догмат о папской непогрешимости? В конце концов, это сравнительное нововведение; изрядно пап римских обходились и без него. «Ересь, – подумал Руис-Санчес (в который уж раз), – никогда не приходит одна. Невозможно выдернуть лишь одну нить; стоит только потянуть, и на тебя накатывается вся масса. Верую, о Господи; помоги мне в моем неверии. Нет, бесполезно. Такое впечатление, будто молишься – а Бог отвернулся спиной». В дверь постучали. – Рамон, ты идешь? – усталым голосом поинтересовался Микелис. – Через две минуты начинается. – Иду, Майк. Настороженно, заранее ощущая поражение, они расселись перед репродукцией Клее в ожидании… чего? Разве что объявления тотальной войны. Осталось только узнать, в какой форме. – Добрый вечер, – тепло поприветствовал их из рамы Эгтверчи. – Сегодня новостей не будет. Надоело излагать, займемся-ка для разнообразия чем-нибудь более творческим. Очевидно, настало время тем, кто обычно попадает в новости, – тем бедолагам, чьи скорбные потрясенные лица вы видите в газетах и передачах стереовидения вроде моей, – отбросить свою беспомощность. Сегодня я призываю всех вас проявить презрение к лицемерствующим большим шишкам и продемонстрировать, что в полной вашей власти освободиться от них… У вас есть что им сказать. Скажите им вот что. Скажите: «Господа, мы не скот, мы – великий народ». Я буду первым. Начиная с сегодняшнего дня, я отказываюсь от гражданства Объединенных Наций и от подданства катакомбных государств. Отныне я – гражданин… Микелис, вскочив на ноги, выкрикивал что-то нечленораздельное. – …гражданин единственно той державы, что ограничена пределами моего «я». Понятия не имею, что это за пределы, может, и никогда не узнаю, но посвящу свою жизнь их отысканию – теми способами, какие угодны мне, и никакими иными… Вы должны сделать так же. Порвите свои регистрационные карточки. Если спросят ваш серийный номер, отвечайте, что нет и никогда не было. Не заполняйте никаких бланков. Оставайтесь на поверхности после гудка сирены. Столбите участки; растите урожай; не возвращайтесь под землю. Никакого насилия; просто отказывайтесь подчиняться. Никто не вправе ни к чему вас принудить, раз вы не являетесь гражданами. Главное – это пассивность. Отрекайтесь, противьтесь, отрицайте!.. Начните прямо сейчас. Через полчаса будет поздно, вас подавят. Когда… Резкий, настойчивый зуммер перекрыл голос Эгтверчи, и на мгновение экран заполнило черное с красным шашечное поле – ооновская заставка срочного вызова. Затем в своем неподражаемом головном уборе возник ооновец, сквозь которого едва-едва, силуэтно просматривался Эгтверчи, и проповедь его доносилась тихим фоновым шепотом. – Доктор Микелис, – возбужденно выпалил ооновец. – Готов, голубчик наш! Перестарался. Как негражданин он теперь в наших руках. Давайте скорее сюда – вы нужны нам немедленно, пока передача не кончилась. И доктор Мейд тоже. – Зачем? – Подписать заявление насчет nolo contendere. Вы оба под арестом за незаконное содержание дикого животного – не волнуйтесь, это простая формальность. Но вы нам нужны. Мы собираемся засунуть мистера Эгтверчи в клетку до конца жизни – звуконепроницаемую клетку.[40] – Вы совершаете ошибку, – тихо проговорил Руис-Санчес. Ооновец – чье лицо являло маску триумфа – на мгновение скосил на него горящий взгляд. – А вас никто и не спрашивал. На ваш счет приказов не поступало, но, что касается меня, вы тут уже сбоку припеку. И не стоит соваться опять, обожжетесь. Доктор Микелис, доктор Мейд? Так как, сами приедете или за вами послать? – Сами приедем, – холодно отозвался Микелис. – Конец связи. – И, не дожидаясь ответа, погасил экран. – Что скажешь, Рамон – ехать или не ехать? – спросил он. – Если нет, остаемся здесь, и пусть катится ко всем чертям. Или, если хочешь, можешь поехать с нами. – Нет-нет, – ответил Руис-Санчес. – Поезжайте. Станете артачиться, только хуже выйдет. Сделайте мне только одно одолжение. – С удовольствием. Какое? – Не высовывайтесь на улицу. Доберетесь до ООН – пусть они подыщут вам местечко. Раз вы под арестом, есть же у вас право на кутузку. Микелис и Лью изумленно уставились на него. Наконец до Микелиса дошло. – По-твоему, это так серьезно? – спросил он. – Да. Обещаете? Микелис перевел взгляд на Лью; потом сумрачно кивнул. Они вышли. Начинался развал катакомбного государства. XVIII На три дня воцарился хаос. Руис-Санчес с самого начала наблюдал за ходом событий по микелисовскому стереовизору. Временами его тянуло еще и выглянуть с балкона на улицу, но от рева толпы, выстрелов, взрывов, полицейских свистков, сирен и прочих неопознанных шумов пчелы совершенно обезумели; так что Руис-Санчес не рискнул бы доверить свою жизнь защитным комбинезонам Лью – даже если бы какой-нибудь на него и налез. Ооновский спецназ достаточно грамотно попытался перехватить Эгтверчи прямо в телестудии, но его там уже не было – собственно, его там не было вообще. Аудио-, видеосигнал и коды стереоразвертки передавались в студию неизвестно откуда по коаксиальному кабелю. Подсоединение произошло в последнюю минуту, когда стало ясно, что Эгтверчи не появится, а некий техник добровольно пролил свет на реальное положение дел и произвел подключение; жертва пешки при розыгрыше гамбита. Телевизионное начальство тут же известило кого положено в ООН, но следующая жертвенная пешка позаботилась, чтобы извещение отправилось путешествовать по инстанциям. Допытаться у техника с «QBC», где подпольная студия Эгтверчи, удалось только к утру (от пешки из ооновского секретариата толку заведомо не было бы) – но к этому времени, разумеется, Эгтверчи там и след простыл. А весть о неудавшейся попытке ареста уже украсила первые полосы подземной периодики по всему миру. Впрочем, даже эти новости дошли до Руис-Санчеса с некоторым опозданием, так как шум на улице поднялся немедленно после первого же объявления. Поначалу шум был нестройным и беспорядочным, будто улицы постепенно наполнялись людом, который чем-то сердит или недоволен, но расходится во мнениях, что бы такое по этому поводу учинить, да и учинять ли что-либо. Потом внезапно звук изменился, и Руис-Санчес понял, что скопление народа превратилось в толпу. Вряд ли крики сделались громче – скорее, слились вдруг в леденящий душу единый рев, словно подавало голос некое исполинское аморфное чудовище. При всем желании Руис-Санчесу было бы не узнать, что послужило толчком к трансформации, да и в самой толпе вряд ли это понимали. Но теперь поднялась стрельба – редкие одиночные выстрелы; однако там, где только что никакой стрельбы не было, и один выстрел – канонада. Часть общего рева выделилась и приобрела еще более леденящее душу, какое-то гулкое звучание; только когда пол под ногами едва ощутимо завибрировал, Рамон догадался, к чему бы это. Щупальце чудовища проникло в здание. Ничего другого, запоздало осознал Руис-Санчес, ожидать и не приходилось. Жить на поверхности не без оснований почиталось за привилегию влиятельных и обеспеченных – тех, кто имел достаточно связей в аппарате ООН, чтобы продраться через все бюрократические рогатки, и кто мог позволить себе столь экзотическую прихоть; все равно что в прошлом веке ездить на службу в Нью-Йорк из Мэна – вот, где живут они… Руис-Санчес торопливо проверил запоры. Замков на двери было изрядно – реликт заключительного этапа гонки убежищ, когда гигантские наземные комплексы, оставаясь безо всякого присмотра, прямо-таки напрашивались на грабеж, – но долгие годы никто замками не пользовался. Теперь Руис воспользовался всеми сразу. И очень вовремя. С пожарной лестницы донесся топот множества ног, затем с площадки сразу за дверью – грязная ругань. Лифтом толпа инстинктивно пренебрегла – слишком уж тот медлителен, чтобы сносить бездумную дикость, слишком тесен для беззакония, вопиюще механистичен для тех, кто передоверил мыслительный процесс мускулатуре. Дверную ручку затрясли, потом что есть сил дернули. – Заперто, – сказал приглушенный голос. – Ломай на фиг. Ну-ка, подвинься… Дверь дрогнула, но легко устояла. Последовал толчок потяжелее, будто несколько человек приложили плечо синхронно и с разбегу; Руис-Санчес четко расслышал натужное хэканье. Потом в дверь увесисто замолотили, пять раз подряд. – Открывай, ты, там! Открывай, стукач вонючий, а то выкурим! Похоже, внезапная угроза изумила всех, в том числе самого крикуна. За дверью неясно зашептались. – Ладно, – хрипло сказал кто-то, – только притащите бумаги, там, или еще чего. Руис-Санчес сбивчиво подумал, что надо бы найти ведро и набрать воды – хотя он с трудом представлял, как тут огню заняться (рамы у двери не было, а порог примыкал вплотную, без малейшей щели), – но откуда-то из дальнего конца лестничной площадки донесся неразборчивый крик, и вся толпа, топоча, устремилась туда. Судя по незамедлительно донесшемуся грохоту, они вломились в какую-то из соседних квартир – либо нежилую и незапертую, либо жилую, но в данный момент пустующую и запертую кое-как. Да, скорее, второе: вслед за звоном бьющихся окон послышался характерный хруст – разносили в щепки мебель. Затем, к ужасу Руис-Санчеса, голоса их стали доноситься откуда-то сзади. Он волчком развернулся, но в квартире никого вроде не было: крики доносились со стороны лоджии-солярия, но там, разумеется, тоже никого не могло быть… – Бог ты мой! Глянь только, балкон застекленный! Целый чертов сад! – Да, блин, под землей никакого тебе чертова сада. – А на чьи всё бабки? На наши, вот на чьи! Они на соседнем балконе, догадался Руис-Санчес. Волной накатило облегчение – совершенно иррациональное, как сам он прекрасно понимал; что следующие крики незамедлительно и подтвердили. – Тащи-ка сюда ту растопку. Нет, что-нибудь потяжелее. Кидать чтобы, дурень. – А переберемся? – Лестницу бы перекинуть… – Высоковато будет…