– Похоже, что так, – с надеждой в голосе сказал Микелис. – С тех пор они как воды в рот набрали, так что я могу только догадываться; но не исключено, что твое возвращение спутало им все карты. Они рассчитывали, что тебя публично лишат сана – и теперь все их планы, когда оглашать решение по Литии, пошли наперекосяк. Может, они ждут, что предпримешь ты. – И я, – мрачно отозвался Руис-Санчес, – жду того же. Может, я ничего и не предприму – что, вероятно, окончательно собьет всех с толку. По-моему, Майк, у них связаны руки. Продукцию «Бифалько» он упомянул открытым текстом только тогда, первый раз – и, наверно, продажи подскочили просто сказочно, раз спонсоры не снимают Эгтверчи с эфира. А какое основание могла бы подвести комиссия ООН по средствам связи, просто ума не приложу. – Он издал смешок. – Они чуть ли не полвека из кожи вон лезли, пытались подвигнуть программы новостей смелее комментировать события; что ж, Эгтверчи – гигантский шаг в этом направлении. – А я думал, они попытаются привесить ему подстрекательство к бунту, – сказал Микелис. – Насколько я знаю, ни к какому бунту он не подстрекал, – ответил Руис-Санчес. – Беспорядки во Фриско, судя по всему, вспыхнули совершенно спонтанно – кстати, среди всего, что показывали, я нигде не заметил в толпе тех его молодчиков, в форме. – Но он издевался над полицией и восхвалял бунтарский дух, – вставила Лью. – И вообще, всячески потворствовал. – Потворство и подстрекательство – не одно и то же, – заметил Микелис. – Рамон, я, кажется, понял, о чем ты. Он достаточно ушлый, чтобы не предпринимать ничего, что могло бы подвести под статью – а если арестовать без законных оснований, это равносильно политическому самоубийству. Вот уж действительно будет подстрекательство к бунту – со стороны ООН. – К тому же, что они станут с ним делать, если вынесут обвинительный приговор? – спросил Руис. – Гражданин-то он гражданин, но физиология ведь совершенно другая; впаяй ему тридцатидневный срок, и они уже рискуют получить на руки труп. Полагаю, его можно было бы депортировать – но персоной нон грата его не объявишь, если не признать Литию иностранной державой; а пока доклад не обнародован, Лития считается протекторатом с полным правом вступления в ООН! – Как же, как же, – сказал Микелис. – Тогда весь Кливеров проект – псу под хвост. И снова у Руис-Санчеса душа ухнула куда-то далеко-далеко вниз, точно так же, как когда Микелис первый раз поделился новостью. – Как там у него дела? – поинтересовался он. – Толком не знаю. Слышал только, что оборудования ему туда шлют тьму-тьмущую. Очередной груз – через две недели. Говорят, сразу по получении Кливер собирается ставить какой-то решающий эксперимент. Значит, довольно скоро – новые корабли летят всего месяц. – Снова предан, – с горечью произнес Руис-Санчес. – И что, Рамон, ты совершенно бессилен? – спросила Лью. – Максимум, что могу, это выступить переводчиком между Штексой и Эгтверчи – если выйдет связаться. – Да, но… – Понимаю, о чем ты, – сказал он. – Да, есть одно решительное действие, которое мне под силу. Может, оно и сработает. Собственно, попытаться я просто обязан. – Он уставился на них, не видя. В уши настойчиво лезло пчелиное жужжание, крайне напоминая неумолчную песнь литианских джунглей. – Но, – сказал он, – вряд ли я на это пойду. Микелис сдвинул брови. И обычно-то он был весьма грозен, а когда его приперли в угол и оставили единственную лазейку, соперничать с ним мог бы разве что мощный бульдозер. Люсьен Дюбуа, граф Овернский, экс-прокурор Канарский и пожизненный член научного братства, сердечно принял всю компанию в своем канадском пристанище. Даже при виде сардонически молчаливого Эгтверчи он и бровью не повел; рукопожатие их было таким, будто они старые друзья и не виделись буквально несколько недель. Графу было за пятьдесят, заметно выдавалось брюшко; с ног до головы он казался коричневым: редкие пряди каштановых волос на дочерна загорелом черепе, шоколадного цвета костюм, а в зубах – длинная сигара. Строение, где он их принял – Руис-Санчеса, Микелиса, Лью и Эгтверчи, – было чем-то средним между лабораторией и охотничьим домиком. В глаза бросались открытый камин, грубоватая мебель, стойка с ружьями, лосиная голова и невероятная мешанина проводов и аппаратуры. – Ни в коей мере не уверен, что оно сработает, – тут же сообщил граф. – Как видите, до сих пор все на стадии доводки. Не упомню уж, сколько лет не приходилось брать в руки паяльник или вольтметр, так что где-нибудь в этой куче проводов легко может что-то закоротить… Но подпустить электронщика со стороны я просто не мог. Кивком он пригласил их садиться, подкручивая в то же время какие-то последние верньеры. Эгтверчи остался стоять в тени у дальней стенки, совершенно неподвижно – только едва заметно вздымалась и опадала грудная клетка, да вдруг дергались веки. – Изображения, разумеется, не будет, – рассеянно произнес граф. – Этот исполинский пьезоэлектрик, что вы описывали, явно не передает в оптическом диапазоне. Но если очень повезет, кое-какой звук, может, и поймаем… Ага. Динамик, едва выглядывающий из лабиринта проводов, издал треск, а затем приглушенно, сериями коротких импульсов, зашипел. Не иди шипение сериями, Руис-Санчес подумал бы, что это обычные помехи, но граф тут же сказал: – Что-то поймал в том диапазоне. Никак не ожидал так быстро. Правда, ничего не понимаю. Руис понимал не больше, да и вообще ему понадобилось какое-то время, чтобы справиться с изумлением и снова обрести дар речи. – Это… это Почтовое дерево… и сейчас? – все еще недоверчиво поинтересовался он. – Надеюсь, – сухо отозвался граф. – Зря, что ли, я целый день отфильтровывал все остальное? Уважение, которое испытывал иезуит к математику, переросло едва ли не в благоговение. Подумать только, эта мешанина – из проводов, черных радиолампочек-желудей, красных и коричневых цилиндриков наподобие хлопушек, конденсаторов переменной емкости с их перекрывающимися плоскостями яркого железа, тяжелых катушек индуктивности и перемигивающихся датчиков – прямо сейчас, в этот момент, тянулась незримым ухом в обход пятидесяти световых лет нормального пространства – времени и подслушивала импульсы, излучаемые кристаллическим утесом под Коредещ-Сфатом… – Можете немного сдвинуться по диапазону? – наконец спросил он. – По-моему, это «маячок» – тамошние навигационные импульсы, вроде координатной радиосетки. Где-то еще тут должна идти аудиоволна… Но, вспомнилось ему вдруг, та волна никак не могла быть аудиоволной. Никто не общался с Почтовым деревом напрямую – только с литианином, который стоял в центре зала. А уж как там он преобразовывал послание в радиоволны, никому из землян не объяснялось. Но вдруг прорезался голос. – …от Дерева энергоотвод мощный, – четко, ясно, бесстрастно произнес голос по-литиански. – Принимает кто? Слышите меня? Направление приема не понимаю я. Кажется, изнутри Дерева, невозможно что. Понимает меня кто-нибудь? Ни слова не говоря, граф сунул микрофон в руки Руис-Санчесу. Рамон обнаружил, что его колотит. – Мы вас понимаем, – с дрожью в голосе ответил он по-литиански. – Мы на Земле. Как слышите? – Удовлетворительно, – тут же отозвался голос. – Поняли мы, невозможно то, что говорите вы. Но выяснили позже мы, не всегда верно то, что говорите вы. Что нужно вам? – Я хотел бы поговорить со Штексой, металлургом, – сказал Руис. – Это Руис-Санчес, я был в Коредещ-Сфате в прошлом году. – Можно вызвать его, – бесстрастно произнес далекий голос; прорезались помехи и, пошипев несколько секунд, стихли. – Если пожелает говорить с вами он. – Передайте, – сказал Руис-Санчес, – что его сын, Эгтверчи, тоже хочет поговорить с ним. – Не сомневаюсь тогда, – произнес голос после паузы, – что подойдет он. Но нельзя долго говорить на канале этом. Направление, откуда идет сигнал ваш, вредит рассудку моему. Можете ли модулированный сигнал принять вы, если удастся послать нам? Микелис зашептал на ухо графу; тот энергично закивал, указывая на динамик. – Мы вас и так принимаем через демодулятор, – сказал Руис. – Как вы передаете? – Не могу этого объяснить я, – произнес бесстрастный голос. – Не могу дольше говорить с вами я, поврежусь иначе. Позвали Штексу. Голос умолк, и надолго стало тихо. Руис-Санчес тыльной стороной ладони отер пот со лба. – Телепатия? – пробормотал за спиной Микелис. – Нет, где-то идет включение в электромагнитный спектр. Но где? Бог ты мой, да мы почти ничего о Дереве и не знаем! Граф сумрачно кивнул. В датчики свои он вперился совершенно по-ястребиному, но, судя по выражению лица, ничего нового они ему не сообщали. – Руис-Санчес, – произнес динамик. Руис подскочил. Голос был Штексы, громкий и четкий. Обернувшись, Руис махнул рукой, и из тени выступил Эгтверчи. Тот не торопился. Даже походка его казалась вызывающей. – Штекса, это Руис-Санчес, – сказал Руис – Я говорю с Земли – один из наших ученых разработал новую экспериментальную систему связи. Мне нужна ваша помощь. – Сделать что смогу, рад буду я, – отозвался Штекса. – Жаль, не возвратились вы с землянином другим. Ему не столь рады были мы. Выкорчевали один из прекраснейших лесов наших возле Глещтъэк-Сфата он и друзья его и построили здесь, в городе, здания некрасивые. – Мне тоже жаль, – произнес Руис-Санчес. Слова не выражали и малой доли того, что он чувствовал, но всего Штексе не объяснишь, да и это было бы незаконно. – Я не теряю надежды когда-нибудь вернуться. Но я звал вас поговорить о вашем собственном сыне. Повисла недолгая пауза, в течение которой динамик приглушенно и нехарактерно резко шипел, едва ли не повизгивал – смутно знакомо, но вспомнить звук никак не удавалось; видимо, некий фоновый шум – то ли из зала, то ли даже снаружи Дерева. Четкость приема была изумительной; никак не верилось, что Дерево в пятидесяти световых годах. – Взрослый уже Эгтверчи, – произнес голос Штексы. – Повидал много чудес мира вашего он. С вами он? – Да, – ответил Руис-Санчес, и снова его прошиб пот. – Но он не знает вашего языка. Я попробую переводить. – Странно это, – сказал Штекса. – Но послушаю я голос его. Когда домой собирается, спросите у него; много что есть рассказать ему. Руис перевел вопрос. – Нет у меня дома, – безразлично отозвался Эгтверчи. – Эгтверчи, не могу же я так ему и передать. Скажи что-нибудь вразумительное, ради всего святого. Сам знаешь, ты ведь обязан Штексе своим существованием. – Может, как-нибудь и надо бы навестить Литию, – произнес Эгтверчи; на глазах у него опустилась мигательная перепонка. – Но я никуда не тороплюсь. Пока у меня много дел и на Земле. – Я слышу его, – сказал Штекса. – Тонок голос его; не так высок сын мой, как наследственностью обусловлено, если не болен он. Что ответил он? Переводить с пояснениями попросту не было времени. Руис-Санчес передал ответ фактически дословно. – Значит, – произнес Штекса, – дела важные у него. Хорошо это, и щедро крайне со стороны вашей. Правильно, что не торопится он. Чем занимается, спросите у него. – Сею раздор, – отозвался Эгтверчи, и ухмылка его стала чуть шире. Перевести такое дословно Руис-Санчес не мог; подобного понятия в литианском не было и быть не могло. Потребовались четыре длиннейших фразы, чтобы кое-как – и то с большими неточностями – донести до Штексы смысл сказанного. – Значит, действительно болен он, – произнес Штекса. – Сказать надо было мне, Руис-Санчес. И лучше к нам отослать его. Не вылечить как должно там его вам. – Он не болен и никуда не полетит, – тщательно подбирая слова, проговорил Руис-Санчес. – Он земной гражданин, и никто не вправе его заставить. Вот почему я просил позвать вас. Штекса, у нас с ним неприятности. Он… делает нам плохо. Я надеялся, у вас получится его переубедить; мы тут бессильны. Снова – только громче – прорезался тот же нехарактерный звук, визгливый металлический рык, и стих. – Ненормально и неестественно это, – сказал Штекса. – Не распознаёте его болезнь вы. Я – тоже, но не врач я. Отправить его нам должны вы. Ошибся, как вижу, с даром я. Передайте, что призывается домой он, по закону целого. – Не слышал ни о каком законе целого, – заявил Эгтверчи, когда ему перевели. – Сомневаюсь, что вообще такой есть. Я сам себе закон, по мере надобности. Передайте ему, что если будет продолжать в том же духе, я в эту дыру вообще никогда не сунусь; скукотища там, должно быть, жуткая. – Эгтверчи, чтоб тебя!.. – взорвался Микелис. – Тихо, Майк, хватит. Эгтверчи, до настоящего момента ты соглашался с нами сотрудничать; по крайней мере, сюда явился. Ты что это – специально ради удовольствия перечить отцу и оскорблять его? Штекса гораздо умнее тебя; почему бы тебе хоть на минутку не прекратить это ребячество и не послушать его?