Мелькнули ножки стула, и стекло брызнуло осколками. Последовала тяжелая ваза. Из ульев хлынули пчелы. Руис-Санчес никак не думал, что их там столько. Воздух в лоджии, казалось, сгустился и почернел. Секунду-другую стояло неуверенное гудение. Так и так, бреши в стекле отыскались бы почти сразу, но с соседнего балкона – откуда ж им знать, что тут такое, – чудищам насекомого мира дали идеальную подсказку. Нечто маленькое и тяжелое – может, обломок трубы из ванной – выбило очередное стекло и просвистело в самую гущу роя. Рыча, как древний самолетный двигатель, рой устремился в проем. Повисла мертвая тишина – секундой позже взорвавшаяся воплем, исполненным такой муки и ужаса, что у Руис-Санчеса внутри все сжалось. Затем вопить принялись все. На мгновение одна фигура обрисовалась на фоне неба – безостановочно молотящим руками воздух, устремленным в никуда силуэтом в пестром черно-желтом ореоле. Громкий топот выбил за дверью барабанную дробь; кто-то упал. Вслед по коридору потянулось басовитое жужжание. Добавились крики откуда-то снизу. На открытом воздухе полосатые чудища долго не протянули бы, зато разлетелись по зданию. Некоторые, может, даже доберутся до улицы, вниз по лестничным пролетам. Через некоторое время все человеческие звуки стихли; здание наполнило насекомое гуденье. Из-за двери донесся стон, и снова стало тихо. Руис-Санчес знал, что должен делать. Он прошел на кухню, где его стошнило, а затем втиснулся в сшитый на Лью комбинезон пасечника. Он был уже не священник; собственно, даже не католик. Благодати его лишили. Но соборовать в случае надобности – долг каждого, кто знает, как это делается; точно так же, как с крещением. Что далее с душой, таким образом соборованной, когда отлетит, – одному Богу ведомо, ибо человек предполагает, а Господь располагает; но Он повелел, чтоб ни одна душа не представала перед Ним, не исповедавшись. Лежавший перед самой дверью был мертв. По привычке перекрестившись, Руис-Санчес переступил через тело, старательно отводя взгляд. Не больно-то это вдохновляющее зрелище – умерший от анафилактического шока. Взломанную квартиру с прилежанием разнесли в пух и прах. В гостиной лежали трое – тут медицина была бессильна. Правда, кухонная дверь оказалась заперта; если у кого-то хватило ума забаррикадироваться там от основного роя, он мог бы пришлепнуть несколько пчел, что проникли-таки, и… Словно в подтверждение, за дверью застонали. Руис-Санчес надавил плечом, но защелка была на полоборота выдвинута. Ему удалось отжать дверь дюймов на шесть и протиснуться в щель. На полу – невероятно опухший, в черных пятнах – корчился Агронски. Рамона геолог не узнал; ему было уже не до того. В стекленеющих глазах не читалось ни капли разума. Руис-Санчес неуклюже опустился на колени; комбинезон был мал и крайне стеснял движения. В уши проникло собственное бормотание – формула обряда, – но едва ли Агронски слышал его латынь, да и сам он не разбирал ни слова. Это ни в коем случае не могло быть случайным совпадением. Он явился сюда отпускать грехи – если такому, как он, все еще дозволено отпускать грехи, – и вот перед ним самый невинный из коллег-комиссионеров, сраженный там, где Руис-Санчес не мог бы на него не наткнуться. Нет, нынче в мире явлен Бог Иова – никак не Бог Псалмопевца или Христа. Лик, склоненный с небес к Руис-Санчесу, был лик Бога ревнителя и мстителя – Бога, сотворившего преисподнюю прежде, чем человека, ибо ведал, что пригодится. Ужасную истину эту запечатлел Данте; и, видя у самого колена своего почерневшее лицо с вываленным языком, Руис-Санчес осознал, что Данте был прав – как в глубине души осознает, читая «Божественную комедию», каждый католик.[41][42] В мире явлен демонопоклонник. Лишить благодати должно его, а затем призвать соборовать друга. По этому знамению пусть осознает, кто он есть такой. Вскоре Агронски задохнулся, подавившись собственным языком. Но это еще не всё. Теперь необходимо досконально прочесать квартиру Майка, избавиться от пчел, которые могли туда проникнуть, и позаботиться, чтобы из разлетевшегося роя никто не уцелел. Задача не ахти какая сложная. Руис-Санчес просто затянул бумагой рамы с выбитым стеклом. Питаться пчелам было негде, кроме как у Лью в солярии; через несколько часов они вернутся; не в силах проникнуть внутрь, примерно часом позже они умрут от голода. Для полета пчелы приспособлены не лучшим образом; поддерживают себя в воздухе они, постоянно расходуя энергию, – короче, грубой силой в чистом виде. Обычные пчелы в подобной ситуации продержались бы полдня; тетраплоидным чудищам Лью хватит и нескольких часов свободной жизни. Пока Руис-Санчес управлялся с этими безотрадными делами, стереовизор продолжал себе бормотать. Ясно было одно: хаос царит отнюдь не местного значения. По сравнению с этим Коридорные бунты 1993 года представлялись не более чем упреждающим сполохом. Четыре «потенциальные цели» – как, по старой памяти, называли подземные мегалополисы – оказались в полной блокаде. Откуда ни возьмись появились давешние молодчики в черной форме и захватили центры управления. В данный момент они держали заложниками – в качестве своего рода охранного свидетельства для Эгтверчи – двадцать пять миллионов человек, из которых миллионов, наверно, пять находились с захватчиками, можно сказать, в тайном сговоре. В прочих же местах все происходило куда хаотичней – правда, некоторые выплески вандализма явно были тщательно спланированы, судя хотя бы по грамотной установке взрывпакетов, – но в любом случае ни о какой «пассивности», ни о каком «ненасилии» и речи не было. Удрученный, в тоске, да еще и проклятый, Руис-Санчес пережидал грозу в тиши микелисовских домашних джунглей – будто бы часть Литии отправилась за ним следом и, нагнав, обволокла кругом. По истечении трех первых дней страсти поостыли достаточно, чтобы Микелис и Лью рискнули вернуться домой на ооновском броневике. На них лица не было – как, подозревал Руис-Санчес, и на нем самом; похоже, недосып у них накопился чудовищный. Про Агронски он решил ничего не говорить – хоть от этого ужаса он их избавит. Правда – ничего не попишешь, – пришлось объяснять, что случилось с пчелами. Лью грустно повела плечиком; и почему-то видеть это Руис-Санчесу было куда тяжелее, чем даже Агронски – три дня назад. – Как, нашли его уже? – хрипло поинтересовался Рамон. – То же самое мы у тебя хотели спросить, – сказал Микелис. Краем глаза высокий химик углядел свое отражение в зеркале над цветочными ящиками и скривился. – Ничего себе щетина. В ООН все слишком деловые, рассказывать, что творится, им некогда – только на бегу и урывками. Мы-то думали, ты слышал объявление какое-нибудь. – Нет, ничего не слышал… «QBC» передавали, что в Детройте тамошние линчеватели сдались. – У-гу, и смоленские головорезы тоже; через час или чуть раньше должны сообщить. Никогда бы не подумал, что эту операцию удастся успешно провернуть. В коридорах-то ооновский спецназ наверняка ориентируется хуже, чем даже местный. В Смоленске просто перекрыли пожарные двери и отвели кислород – те голубчики и понять не успели, что происходит. Двоих, правда, так и не откачали. Руис-Санчес автоматически перекрестился. На стене продолжала глухо бормотать картинка Клее; стереовизор не выключался с самой передачи Эгтверчи. – Не уверен, что меня тянет эту хреновину слушать, – мрачно сказал Микелис; громкость тем не менее увеличил. Существенных новостей так и не было. В основном беспорядки постепенно затихали – хотя кое-где и не думали. В должное время объявили насчет Смоленска, предельно сжато. Обнаружить Эгтверчи так до сих пор и не удалось, хотя ооновские чины вот-вот обещали некий прорыв. – «Вот-вот»? Черта с два! – фыркнул Микелис. – Они в полном тупике. Думали, что сцапают его тепленьким наутро после передачи – вычислили, где он собирался отсиживаться и осуществлять общее руководство. Только его там не оказалось – улизнул из-под самого носа и явно в большой спешке. И никто из его организации не в курсе, куда он подался – должен был быть там, и то, что его там нет, подействовало на них как ушат холодной воды. – Значит, в бегах, – предположил Руис-Санчес. – Утешение еще то, – фыркнул Микелис. – Бежать-то ему куда? Что, его где-то не узнают? И, кстати, как бежать? Не будет ведь он голым по улицам мотаться, или, там, на общественном транспорте ездить. Нет, чтобы такому чудику как-то скрытно передвигаться – это хорошая организация в помощь нужна; а его-то организация озадачена не меньше ООН. – Он зло ткнул на стереовизоре кнопку «выкл.». Лью повернулась к Руис-Санчесу; личико ее, устало осунувшееся, перекосила гримаса ужаса. – Значит, ничто еще не кончилось? – безнадежно произнесла она. – Далеко не кончилось, – отозвался Руис-Санчес. – Может, разве что наиболее бурная фаза позади. Если Эгтверчи в течение нескольких дней не проявится, я готов заключить, что он мертв. Если он как-то где-то действует, то просто не может все это время оставаться незамеченным. Конечно, всех наших проблем его смерть не решит, но хоть одним дамокловым мечом станет меньше. «И даже это, – молчаливо признался он, – не более чем благие пожелания. К тому же, как убьешь галлюцинацию?» – Надеюсь, хоть в ООН кое-чему научились, – произнес Микелис. – В одном Эгтверчи надо отдать должное: он заставил выплеснуться наружу все общественное недовольство, копившееся и копившееся под бетоном. А также за внешне монолитным фасадом. Теперь придется что-то делать – хоть даже взяться за молотки и зубила, снести к черту все эти убежища и начать по новой. Обойдется это явно не дороже, чем восстанавливать уже снесенное. В одном можно быть уверенным: задушить лозунгами бунт такого масштаба ООН не удастся. Что-то им придется делать. Картинка Клее издала трель. – И не подумаю отвечать, – сквозь стиснутые зубы процедил Микелис. – И не подумаю. С меня хватит. – Может, не стоит, Майк? – сказала Лью. – Вдруг… новости какие-нибудь? – Новости! – фыркнул Микелис, и прозвучало это как ругательство. Впрочем, уговорить себя он позволил. За пеленой усталости Руис-Санчес явно ощутил огонек живого тепла, будто бы за эти три дня друзья его достигли некой глубины чувств, ранее недостижимой. Видение перемен к лучшему – пусть и столь малых – ошеломило его. Уж не начинает ли он, подобно всем демонопоклонникам, тешиться мыслью о неискоренимости зла – или, по крайней мере, предвкушать неискоренимость? Звонил ооновец. Лицо его под вычурным шлемом искажала диковиннейшая гримаса, а голову он держал набок, будто силясь расслышать первое слово. И внезапно Руис-Санчеса ослепила вспышка озарения; шлем представился ему в истинном свете, а именно как затейливо закамуфлированный слуховой аппарат. ооновец был туг на ухо и, подобно большинству глухих, стыдился этого. Нагромождение архитектурных излишеств служило для отвода глаз. – Доктор Микелис, доктор Мейд, доктор Руис, – произнес тот. – Не знаю даже, как и начать. Впрочем, нет; в первую очередь прощу прощения, что в прошлый раз был так груб. И таким идиотом. Мы ошиблись – Господи Боже, как мы ошиблись! Теперь ваша очередь. Если не откажете в одолжении… вы нам крайне нужны. Впрочем, если откажете, не вправе настаивать. – Что, даже без угроз? – явно не желая идти на мировую, презрительно поинтересовался Микелис. – Да, без угроз. Пожалуйста, примите мои извинения. Сейчас речь исключительно об одолжении… по просьбе Совета безопасности. – Лицо его внезапно исказилось, но тут же он взял себя в руки. – Я… сам вызвался просить вашей помощи. Вы срочно нужны нам, все трое, – на Луне. – На Луне! Зачем? – Мы обнаружили Эгтверчи. – Невозможно, – сказал Руис-Санчес, гораздо резче, чем намеревался. – Как бы он туда добрался? Он что, мертв? – Нет, не мертв. И он не на Луне – я имел в виду совсем другое. – Так где же он, ради всего святого? – Летит домой, на Литию. Полет на Луну – рейсовым грузовозом – выдался утомительный, бестолковый и долгий. Поскольку при вылазках в пределах лунной орбиты принцип Хэртля оказывался без дела (в противном случае было бы вовек не попасть в цель – сплошные недолеты-перелеты), ракетная техника оставалась на уровне времен фон Брауна. Только когда их пересадили из ракеты в луноход, и тот, вздымая плицами колес фонтанчики лунной пыли, пошлепал к обсерватории графа Овернского, Руис-Санчес удосужился свести воедино разрозненные фрагменты картинки. Эгтверчи обнаружили на борту корабля, который вез Кливеру последнюю партию оборудования. Обнаружили полумертвым, на третий день полета. Это была явная импровизация, последний отчаянный шаг: запереться в контейнер, адресованный Кливеру, с пометкой «Хрупко! Радиоактивно! Не кантовать!» – и обычным почтовым экспрессом проследовать в космопорт. Даже нормальному литианину пришлось бы тут несладко; что уж говорить об Эгтверчи, и без того хиловатом, да еще после стольких часов в бегах. На том же корабле – не такое уж невероятное совпадение – была установлена опытная модель «петардовского» трансконтинуум-радио; в первый же сеанс связи капитан поделился новостью с графом, а тот по обычному радио поставил в известность ООН. Литианина тут же посадили под арест, но он пребывал в добром здравии и, похоже, не унывал. Поскольку повернуть назад корабль никак не мог, ООН де-факто обеспечила Эгтверчи прямой бесплатный проезд, причем с ветерком – в несколько раз быстрее скорости света. В сердце своем Руис-Санчес обнаружил даже что-то вроде жалости к этому прирожденному ссыльному – гонимому, подобно дикому зверю, и загнанному-таки в клетку, и возвращающемуся теперь на родину, где все ему чуждо, и даже язык – тарабарщина. Но когда ооновец принялся всю их троицу расспрашивать – тому требовалось хотя бы примерно прикинуть, что Эгтверчи планирует, – дальнейшего самокопания жалость не пережила. Детей жалеть можно и должно; а вот на взрослых – медленно, но верно убеждался Руис-Санчес – все удары судьбы обрушиваются, как правило, вполне заслуженно. Прибытие Эгтверчи будет для досель безупречного литианского общественного порядка сродни удару молнии в бочку с порохом. На Земле его хоть держали за потешного урода; дома ж его скоро сочтут своим, пусть и со странностями. Вдобавок у землян есть многовековой опыт общения со всевозможными безумными мессиями; но на Литии доселе не приключалось ничего даже отдаленно схожего. Эгтверчи инфицирует сей сад до самых корней, пересотворит по образу и подобию своему – и тот гипотетический враг, против которого готовит арсенал Кливер, обретет плоть и кровь! Впрочем, нечто подобное однажды уже происходило – когда и Земля являла собой безупречный сад. Может – О felix culpa! – именно так происходит всегда и повсюду. И древо познания добра и зла, подобно Иггдразилю из легенд той земли, откуда родом папа Адриан, простирает корни в основание Вселенной, а все планеты свисают с веток его, подобно плодам, и кто отведает плодов сих…[43] Нет, непозволительно. Лития представляет серьезнейшую опасность и как лжеэдем; но Лития, обращенная во всепланетный град Дит, – это уже угроза Небесам. Главная обсерватория графа Овернского, выстроенная под его неусыпным присмотром на средства ООН, располагалась примерно в центре кратера Стадий, некогда изрядно выдававшегося над равниной, но давным-давно захлестнутого и оплавленного разливом вулканической лавы, который, застыв, сделался Морем Дождей. Остатки стенок кратера были достаточно высоки, чтобы служить укрытием для обсерваторского персонала на случай метеорных ливней, – но не настолько, чтобы выдаваться над линией горизонта (если смотреть из центра кратера) и заслонять обзор. Граф выглядел точно так же, как в прошлый раз – только сменил коричневый костюм на коричневый комбинезон, – и явно был рад встрече. Временами, подозревал Руис-Санчес, Люсьену Дюбуа бывало одиноко; может, даже не временами, а постоянно – и не только в силу теперешней изоляции на Луне, но давней (и длящейся по сей день) отстраненности от собственного семейства, да и ото всех заурядных представителей рода человеческого вообще. – У меня для вас сюрприз, – сообщил он. – Мы только что закончили монтировать новый телескоп – рефлектор шестисот футов в диаметре, целиком из натриевой фольги – на вершине горы Питон; это несколько сотен миль к северу. Вчера кабели дотянули досюда, и я всю ночь глаз не сомкнул, тестировал установку. Как видите, она уже несколько поаккуратней, чем в прошлый раз. Граф явно скромничал. От памятной мешанины проводов и лампочек не осталось следа; прибор, на который он указывал, являл собой всего лишь черный эмалированный ящичек размером не больше магнитофона и с таким же примерно числом кнопок. – Это, конечно, проще, чем поймать сигнал от передатчика, не оборудованного трансконтинуумной приставкой – вроде Дерева, – признал граф. – Но результаты не менее обнадеживающие. Взгляните. – Драматическим жестом он щелкнул тумблером. И на большой экран на противоположной стенке погруженного в сумрак зала безмятежно выплыла окутанная облаками планета. – Бог ты мой… – просипел Микелис, и у него перехватило дыхание. – Это же… Господин граф, это что, Лития? Готов поклясться… – Пожалуйста, не надо, – произнес граф. – Здесь я доктор Петард. А это действительно Лития; солнце ее видно с Луны двенадцать с небольшим дней в месяц. До планеты пятьдесят световых лет, но мы видим ее как бы с четверти миллиона миль, плюс-минус десяток тысяч – примерно как Землю с Луны. Просто удивительно, сколько света собирает шестисотфутовый натриевый параболоид, когда не мешает атмосфера. Правда, в атмосфере вообще не удалось бы сделать рефлектор из фольги – собственно, даже при здешней силе тяжести мы работаем на пределе прочности. – Потрясающе, – пробормотала Лью. – И это, доктор Мейд, только начало. Мы преодолели не только пространство, но и время – в комплекте, как положено. Перед вами сегодняшняя Лития – собственно, Лития в сей момент, – а не какой была пятьдесят лет назад. – Поздравляю, – понизив голос, сказал Микелис. – Одна теоретическая база чего стоит, но собрать работающую установку в рекордный, как мне кажется, срок… – Мне тоже так кажется, – ответил граф, извлек изо рта сигару и стал не без самодовольства ее разглядывать. – А как корабль садится, мы увидим? – напряженно поинтересовался ооновец. – Боюсь, нет, если, конечно, я не перепутал даты. По вашему расписанию, корабль должен был прибыть вчера – а гонять вперед-назад по временному спектру выше моих возможностей. Суть всей теории в одновременности – и аппарат работает в реальном времени, ни больше ни меньше.