– Ну… про ворону… Вроде жалко ее, ворону-то. – Может, галку? – Да кто ж ее знает! Может, и галку. – Что ж, начнем. Смотри на огонь. – И чего будет? – Ничего. Просто смотри. Потрескивали дрова. Тихонько гудело в трубе. Бедный, бедный мой галчонок, Черен телом и душой, И никто его не любит, И никто ему не рад. Голос у крайна был тихий, хрипловатый, но красивый, мягкий. Обр подумал, что и впрямь сейчас заснет. Меня матушка любила, Коршун матушку сгубил. Коршун матушку сгубил, Гнездо наше разорил. Широкий язык пламени тянулся вверх, светлея и распрямляясь, пока не превратился в длинную золотистую прядь. Гребень со светлыми камушками скользил по волнистым густым волосам. Обр тянулся к нему, но гребешок не давался. Белая рука с узким ободком стершегося от времени и работы кольца отнимала его, отводила в сторону. – Не тронь, галчонок, поломаешь! * * * Золотой ободок кольца сверкал в густой белой пене. Красные, распаренные от воды и щелока руки ходили вверх и вниз по стиральной доске. Терли, скручивали, отжимали. Высокая, угловатая, очень усталая женщина двигалась под низким косым, но старательно выбеленным потолком, встряхивала, расправляла, развешивала белье на жердочках у топящейся печки. Галчонок жмурился от летящих брызг, но не отходил ни на шаг. Он любил быть рядом, сжимать руку с колечком или, на худой конец, подол застиранного синего платья. На выцветшем шелке еще виднелись вышитые цветы и птицы, галчонок любил рассматривать их и гадать, какими они были раньше. Кружева на рубашечках, одеяльцах и простынях галчонка тоже давно истрепались, превратились в сплошные дыры. Нового у него ничего не было. Все доставалось от старших братьев. Братья появлялись в Доме галчонка редко. Приходили, неловко топтались у печки, говорили отрывисто и зло, а потом исчезали за дверью, а мать принималась тихонько плакать. Галчонок знал – за дверью Дома есть Мир. В Мире водились очень страшные вещи: громадные лошади, всклокоченные собаки, вечно злые, обвешанные гремящими железками бородатые люди. Разговаривать, как галчонок и его мама, они не умели. Только ржали, рычали, орали и рявкали. Галчонок любил быть дома, с расписной лошадкой, которая умела, качаясь, скакать по наклонной дощечке, с медведем без лапы, но мохнатым и мягким, с потрепанной пестрой книжкой, в которой жили буквы. Галчонок выучил их имена, но делать слова, как мама, пока не научился. Однажды из Мира пришел отец. Галчонку тогда было скверно. Голова стала очень тяжелой, глядеть на свет было больно, а руки и грудь зудели от красной горячей сыпи. Отца галчонок видел редко и очень его боялся. Поэтому перестал хныкать и тихо затаился в своей постели. Мама галчонка, которой тоже, наверное, было скверно, металась по Дому и, сжимая руки, твердила непонятное про какого-то лекаря. – Нет, – отрезал отец, огромный, как темная туча, – послать за лекарем мы не можем. – Ему совсем худо. – Нас кругом обложили. Не стану я ради этого людьми рисковать. Сам оклемается. – А если… если он… – Ты у меня еще молодая. Красивая. Другого родишь. – Зачем? Чтобы ты сделал из него зверя, как из остальных? – Я сделал из них воинов, Исонда. – Псов. Бешеных псов. – Идет война. Каждый человек на счету. – За что вы воюете, Свен? С кем вы воюете? Хлопнула распахнувшаяся дверь, пропуская неуклюжую темную тень, и галчонок обрадовался. Страшное закончилось. Нет. В Мире не было ничего хорошего. А Лес галчонок любил. Вот если бы Дом поставить прямо в Лесу и жить там тихонько, только он и мама. Галчонок любил играть с Лесом, и Лес любил играть с ним. – Мам, давай играть, как будто Дом – это Лес понарошку. – Мы поедем в Лес, галчонок. Вот придет весна, и поедем. В седле было неудобно, жестко и тряско. Галчонок жмурился, боялся, что хлестнут по глазам летящие навстречу зеленые ветки. – Не ерзай, горе мое! Упадешь! Впереди моталась светлая лошадиная грива, блестело колечко на сжимавшей поводья руке. – Лучше бы мы пешком гуляли. – Погуляем еще, галчонок. Держись крепче! Ветки кончились, открылся небесный простор над высоким обрывом. Вровень с дорогой, почти рядом с конем скользили белые чайки. – Куда вы направляетесь, госпожа Исонда? Три всадника поперек дороги. Отец, дядька Ольгерд и самый страшный человек в Мире – Дед. – Разве я пленница в вашем замке, господин Сигурд? – Вам решать, госпожа Исонда, вернетесь ли вы в Твердыню Хортов хозяйкой или пленницей. – Продать нас вздумала твоя женушка, Свен, – ухмыльнулся Ольгерд. – К папеньке своему наладилась. Или сразу к князю? – Поехали домой, Исонда! – отцовская рука в ратной перчатке легла на повод рядом с тонкой рукой матери. – В Лесу небезопасно. Ребенка-то зачем с собой потащила? – Чтобы он не стал зверем! Плеть взвилась, ударила по отцовской руке, наискось прошлась по шее его коня. – Держись, галчонок! Дорога над обрывом устремилась навстречу. Пустая, свободная. Желтый песок с полоской травы посредине несся назад, исчезал под копытами. Звонкий щелчок, свист, слившийся с криком чаек. И галчонок остался в седле один. – Мама! Чайки всполошились, захлопали крыльями, бросились в лицо. Весь свет закрыли сверкающие белые перья. * * * – Ой, чего это с ним? Заорал как резаный. Я уж думала, на нас напали. – Не суетись, рыжая. На обморок похоже. Вы что, пытали его?