– Садись. Хорт сел, неловко поджав ноги, торопливо проглотил проклятую корку. – С этим надо что-то делать. С тех пор как Хелена вышла замуж, мы живем так, будто в стране по-прежнему голод. – Да ладно, я по три дня не жрать могу, – осторожно поделился опытом Обр. – Я тоже, – печально поведал господин Лунь, – но мне это не нравится. Предпочитаю обедать каждый день. Однако госпожа Жданна на кухне более чем неуместна. – А вы кухарку наймите, – посоветовал Оберон, – или там повара, как в богатых домах положено. – Это верно, но, к сожалению, совершенно невозможно. – Боитесь, что не пойдет никто? – не подумавши, ляпнул Обр. – Почему не пойдут? – слегка обиделся господин Лунь. – Пойдут. Бегом побегут. Однако присутствие посторонних в моем замке крайне нежелательно. – Почему? – Я никому не доверяю. И не без оснований. Вот ты, когда сюда заявился, что сделал? Хорту захотелось забиться под самую большую подушку и больше из-под нее не вылезать. По крайней мере, пока этот не уйдет. – Я не хотел, – прохрипел он. – Ей даже больно не было. Я женщин сроду не обижал. – Верю. В действительности ты и не мог ничего сделать. Но, к несчастью, я очень привязан к этой непутевой особе. Слишком привязан. Полагаю, ты понимаешь, что это значит? – Понимаю, – выдавил из себя Обр, сразу вспомнив о своих бедах. Хорты не просят помощи. Но сейчас он чувствовал себя так, будто снова задыхался в ледяной воде под гнилыми мостками в Кривых Угорах. – Что мне делать? – давясь каждым словом, выговорил он. Странный собеседник молчал, смотрел на огонь. – Этот ваш Ивар говорил, я чего-то отдать должен, – отчаянно ненавидя себя за унижение, продолжал Оберон. – Отдать? Что ты готов отдать? – Все что угодно. Только нет у меня ничего. Тряпки эти – и то чужие. Правда, я могу украсть, – слегка оживился он. – Но это ведь не поможет? – Нет. – Значит, жизнь, – выдохнул Обр. Ну да, травник так и сказал: жизнь за жизнь. – Так любишь, что готов умереть вместо нее? – Да! Собеседник все смотрел на огонь. Тянул к нему руки, будто ему было холодно. – Хорошо. Представь, что все получилось: ты умер, она поправилась. Похорошела – все парни заглядываются. И в скором времени вышла замуж. – Че?! – А что в этом особенного? Обычное дело. Детишек нарожала. Домом обзавелась и зажила счастливо, как ты и хотел. А тебя вспоминает иногда, с годами все реже и реже. – Нет! Она моя! – Так мы же договорились, что ты умер. Жизнь за жизнь. – Прах гнилой! – Ну, хорошо, давай иначе. Красиво умирать не требуется. Надо только уехать и более никогда ее не видеть. Обр вскочил, распинав подушки. На язык рвалось всякое. Пламя в камине качнулось, опало, грозя потухнуть. – Как много мыслей, и все как одна – черные, – пробормотал крайн. – Покойной ночи, – стиснув зубы, прорычал Хорт, – приятных сновидений! – Сядь! Никто не пытается тебя одурачить, выпроводить из замка, избавиться навек, чтоб женить на Нюське своего белобрысого любимчика. Нельзя думать так громко. Это невежливо. – Прах гнилой! – Уймись! Никуда ты не поедешь, конечно. И от смерти твоей толку не будет. Я рассуждал чисто теоретически. Это был мысленный эксперимент. – Чего? – Мы попытались узнать твои истинные желания. – И как, – строптиво спросил Обр, – узнали? – О да! Ты не хочешь, чтобы она жила. – Че?! – Ты хочешь, чтобы она жила с тобой и для тебя, – крайн протянул руку к огню, успокаивая его, гладя, как взъерошенного пса. – Много лет назад я знал одного человека. Он был похож на тебя. Храбр, умен, с твердыми понятиями о чести и долге и даже, в отличие от тебя, по-своему добр. Как ты, он был женат, как ты, безмерно любил жену. – И? – вырвалось у Оберона, надеявшегося узнать способ одолеть свою беду. – И погубил ее. Сказав это, крайн снова умолк. Так, как будто разговор окончен и сказать уже нечего. Обр глядел, как корчится, извиваясь, горящий кусок березовой коры, и чувствовал, как, скручиваясь, горит и корчится что-то в груди. Душа, должно быть. – Я… я два раза ее уже хоронил. Я… не могу… не смогу снова… Жалкие слова. Нельзя показывать свою слабость. Никому нельзя, особенно этому. Чужому, опасному, чем-то похожему на проклятого господина Стрепета. – Ее жизнь в твоих руках, – негромко сказал господин старший крайн, – попробуй научиться отдавать. Ну вот, пожалуйста! От чего ушли, к тому пришли. Гоняют из пустого в порожнее. – Нет у меня ничего! – Ох, ну как бы растолковать попонятней. Я знаю, ты сирота. Но мать, наверное, помнишь… – Нет, – отрезал Обр, – не помню. – Она умерла родами? – Нет. С лошади упала, а я с ней в седле был. У нас говорили, понесла лошадь-то. Да так неудачно, над самым обрывом. В общем, я головой ударился и память потерял, а она насмерть. – Седая прядь у тебя с тех пор? – Не знаю. Всегда так было. – Хочешь все вспомнить? – А это поможет? – Может быть. Знаешь, матери ведь не делят, не рассчитывают. Только отдают. Вспомнишь хотя бы, как это бывает. – Больно это? – угрюмо спросил Обр. – Нет. Ну что, будем вспоминать? – Ладно. Валяйте. – Грубо. Можно подумать, тебя воспитывали на скотном дворе. – Не, на конюшне. – Это, безусловно, меняет дело. Колыбельную какую-нибудь знаешь? Хорт напрягся. Колыбельных в Укрывище не пели. Как-то обходились. – Вроде сдыхал одну, – наконец, припомнил он, – про птичку. – А точнее? Про какую птичку? Синичку? Голубка?