– Та-ак. Может, мне лучше на Крайнову горку пойти? – А что у тебя болит? * * * У Обра болело все. Так бывает. Он шел, одержимый одной мыслью: отыскать этого важного Трубежского наместника и спросить, где он взял игрушку, заведомо погребенную под лавиной. Пока шел – держался. В метели, когда дорога лепилась к скалам над полной летучего снега пропастью, в тусклом холоде нагорных пустошей, когда вместо дров пришлось жечь тонкие ветки вереска и жидкого соснового стланика, через два перевала, где дров не было вовсе, и он шел без отдыха, днем и ночью, пока не набрел на зимовьюху, засыпанную почти до крыши, но с заботливо оставленным кем-то топливом. Там он проспал почти двое суток и снова едва не замерз, потому что печка прогорела, а ветхая избушка выстудилась очень быстро. Неуклонно, день за днем он двигался вниз, а зима отступала наверх. Сначала он бросил снегоступы, потом рукавицы. Потом пустой мешок, в котором не осталось ни крошки хлеба, потом где-то обронил шапку и не стал за ней возвращаться. Теперь из вещей при нем снова остались только нож да кресало. Вчера еще целый день шел, перебираясь через блестящие лужи, под грохот и гомон горных ручьев, и вот на теплой, наполненной солнцем поляне силы закончились. Наверное, не стоило так на мясо набрасываться. Полусырое слопал. Сам во всем виноват, как всегда. Перед ним лежала чужая страна. Все было иначе, чем в Усолье, нежнее и ярче. Белое сияние близких гор, легкие весенние очертания лесистых холмов, теплый пар над зелеными всходами на деревенских полях. Странно, тревожно и дивно. Горы не на месте. И солнце тоже. Горы Обр привык видеть с юга, с солнцем, медленно ползущим над вершинами. А здесь они высились с севера и уже не казались ни темными, ни холодными. Он знал, что это обман. Что там, откуда он спустился, еще ревут метели. Там, наверху, лютая злоба, холод и смерть. Это и есть самая настоящая правда. А здесь так, случайно выдался теплый денек. Пользоваться надо. Идти себе да радоваться. Но отчего-то три дня пути до Трубежа сейчас казались делом совсем непосильным. – Слышь, мелкий, а как ты сюда забрался? – А во-он там. Сначала по снегу, потом так. Валенок потерял. Теперь ругать будут. – А слезать как? О том, что придется слезать, Тавря подумать не успел. Снизу все казалось очень даже легко и нестрашно. А сверху посмотришь – жуть. Мальчонка поразмыслил, лег на живот, свесил вниз голову и заревел. Способ был проверенный. На рев рано или поздно кто-нибудь прибегал и хоть и ругался, но выручал непременно. – А обещал не орать! – возмутился чужак-неразбойник, подхватил его поперек живота и, не тратя время на ползанье и карабканье, сиганул в снежную кучу прямо с порожка. Провалился чуть ли не по пояс, спихнул с кучи мальчонку, швырнул вдогонку потерявшийся валенок, выбрался и съехал сам. – Ух ты! – одобрил Тавря, любивший решительные действия. – Беги к мамке! – посоветовал чужак. И точно, в деревне уже орали, выкликали Таврю заполошными бабьими голосами. – Влетит, – вздохнул мальчуган. – Пошли со мной! При тебе не влетит. Забудут. – Не, мне в Трубеж надо. Гляди, во-он мамка твоя! Тавря вытянул шею, чтобы посмотреть, а когда оглянулся, чужака уже не было. Пропал. На сухой траве сиротливо лежал полный снега валенок. Тавря Цвет подхватил его под мышку и заковылял к мамке. * * * Обр нырнул в лес, подальше от мамаши шустрого дитяти и прочих его родственников, которые непременно начнут интересоваться судьбой козы. Нырнул – и будто зарылся в теплый и косматый волчий мех. Даже ахнул тихонько. Вот это лес! Буйный, вольный его дух Хорт почуял, еще стоя на порожке. Но все-таки справился, приказал себе не отвлекаться, искать дорогу. Ту самую, которая к замку. Дорога нашлась легко. Всего-то и надо было обогнуть деревенское поле по опушке. Была она ровная, не битая тяжелыми телегами, очищенная от кустов, аккуратно проложенная в болотистых местах слегами, кое-где покрытая не растаявшей еще наледью. Некоторое время Обр терпеливо шел по ней. Не особенно быстро. Это в начале пути он почти бежал. А теперь плелся, как сонная муха. Болели стертые, помороженные ноги. Он шел, а лес, прекрасный лес, жил, дышал, шевелился вокруг. Не выдержав, Хорт махнул рукой на постылую дорогу и двинул просто по солнышку, к горам на северо-западе. Добрался до чистого пригорка, где снег давно уже стаял и все хорошо обсохло, уселся под старой толстой березой, вытянул усталые ноги, выговорил: «Я ваш!» – и с маху нырнул в бурный поток движущихся соков, бегущих повсюду ручьев, теплого ветра, летящих птиц. И тут же встряхнулся, как будто получил хорошую оплеуху. «Чужой! – яростно загудело в ушах. – Чужой! Чужой! Чужой!» – Почему чужой? – обиделся Обр. В лесу он чужим еще не бывал. Никогда. Не то что среди людей. – Чего я вам сделал-то? Береза молчала. Муравьи в просохшем муравейнике занимались своими делами. Шмель жужжал у самой земли, деловито выискивая, чего бы покушать. Над облитой солнцем вершиной медленно прошел журавлиный клин. На север, в Повенец, в Сиверскую чащобу. Оберон покрутил головой. Это что же выходит? Если он чужой, то, значит, тут и свои какие-то есть. Хозяева. Хм. – Не хотите – не надо, – проворчал он. Обида была сильная. Но делать нечего. Надо идти. Сумей он поговорить с лесом, живо увидел бы все дороги и тропы. Ну да ладно. Обр покряхтел, стянул валенки, подпрыгнул и полез на березу. Дерево не только было высоким, оно и стояло удачно, на вершине холма. Береста на теплом стволе шуршала, липли к рукам белые волоконца. Листьев еще не было, так что Хорт тут же все и разглядел. Вон горы. Замка пока не видать. Кругом сплошной лес, холмы и распадки. Вот прогал дороги. Ишь как петлей загибается. Но ведет к горам. Ноги по ней бить – смешно и глупо. На северо-запад держать надо – и все дела. А там, где лес кончится, на подгорной пустоши, и дорога найдется. Куда она денется-то. Обр сполз с березы и пошел, как решил, огибая островки глубокого снега, еще стывшего в колдобинах и овражках, перебираясь через частые ручьи, топча трещащие сучья, шурша прошлогодней листвой. Хорошо. Нисколько беречься не нужно. Никто его здесь не знает, никто не ловит. Торопиться не было сил. Брел потихоньку, как все последние дни, привычно одолевая боль в ногах и тяжкую усталость. Переставлял мокрые валенки, косился на солнышко, чтоб не заплутать, дышал лесом. Когда становилось невмоготу, совал руку под полушубок, сжимая в ладони рубаху, чтоб нащупать твердое. Там, на груди, у сердца, криво и косо, но крепко было пришито полотенце с завернутой в него стеклянной кошечкой. Когда и это уже не помогало – выбирал местечко посуше, садился передохнуть. Иногда забывался коротким сном, но неизменно вставал и шел дальше. Валенки совсем раскисли. Заполненные мокрым снегом ямы, лужи и маленькие кочковатые болотца попадались все чаще. Блуждая между ними, он вдруг обнаружил, что бредет наудачу. Солнце ушло. Прозрачное небо медленно наливалось зеленоватым вечерним светом, мелкими осколками отражалось в талой воде. Надо же! Заблудился! Впервые в жизни. Придется искать ночлег. Утром-то все станет на свои места. Даже если солнца не будет, горы никуда не денутся. А сейчас надо подняться куда-нибудь, где посуше, найти дрова, развести огонь, который позволит снова пережить ночь. Вот только сил что-то маловато. Обр огляделся. Небо нежно сияло сквозь черные сплетения голых ветвей, прекрасное и недоступное. Но внизу уже заметно стемнело. Сумерки расползались по лесу, скрывали, скрадывали дорогу. Куда идти? Зачем? Кого он ищет, положившись на глупую стеклянную игрушку? Хватит мучить себя. Сесть, закрыть глаза и более не открывать. Ухватившись за голые ветки какого-то куста, Хорт боролся с набегающей слабостью. «Столько пройти, чтобы помереть в болоте!» – вскинулся было прежний, упрямый разбойник. Но голова кружилась, ноги не держали, а прекрасный лес обернулся непроходимой путаницей зарослей козьей ивы, бурелома, ручьев, оврагов и бесчисленных луж. Завыть, что ли? Или отпустить руки и упасть лицом в холодную воду? Застывшей, изъеденной морозом щеки коснулось тепло. Точно погладил кто-то. Ласковый, упругий ветер. От неожиданности Обр пошатнулся, выпустил скользкие ветки, но не упал. Нет, не ветер. Голос. Негромкий, но слышно хорошо. Кто-то пел здесь, в лесу, в ранних, еще прозрачных сумерках. Медленно текли непонятные слова. Согревали, ласкали сырую темень. Где-то рядом люди. Небось, у них и костер есть. Приободрившись, Хорт пошел на голос, не обращая внимания на хлюпанье под нетвердыми ногами, качающиеся кочки, хлещущие по лицу ветки. Голос слышался совсем близко, но дымом не пахло, и костер не показывался. Вместо этого он едва не свалился в воду. Бестолковые заросли верболаза[52] вдруг кончились, и сразу стало ясно, почему лесная дорога делала такой крюк. Должно быть, летом это было просто болото. Но теперь все его кочки, купы кустов и кривые елки были залиты талой водой. Просторное озеро плескалось среди леса, отражая светлое небо с туманной луной. Над холодной гладью поднимались несколько островков с сиротливо жавшимися друг к другу, замученными болотом осинами. В отдалении, на одном из таких кусочков суши возвышалась громадная старая ветла[53], сплошь покрытая новыми почками. Казалось, дерево тихо светится собственным серебристым светом. Но ни людей, ни огней, ничего такого. А голос звучит, плывет над неподвижной ясной водой, и темные холмы отзываются еле слышным эхом. Обр застыл, прислушиваясь. Так только птицы поют. Не выбирая слов, не заботясь о мелодии. Поют просто потому, что они птицы. Быть этого не может! В лесу голос быстро глохнет, теряется. Чтобы тебя услышали, надо вопить что есть силы. Но невидимый певец нисколько не надрывался. Песня легко касалась воды, неба, потемневшего леса. Сплетала, связывала их в одно нерасторжимое целое. Но кто же все-таки поет? Хорт присмотрелся внимательнее. В мокрых кустах – никого. На островках – никого. Ага, на той самой ветле, на толстой, далеко выступающей над водой ветке что-то чернеется. Он сощурился до боли в глазах. Сидит кто-то. Или мерещится? Нет. Сидит. Одну ногу свесил, обнял колено, прислонился к стволу и поет. Как птица. Не успел Обр подумать о птицах, как на болото тихо опустилась целая стая длинношеих серых гусей. Потом с шумом и плеском плюхнулись на воду, закачались на волнах утки. Прямо под ветлой, на мелком месте – птицы, прежде никогда не виданные. Белоснежные, длинноклювые, на тонких длинных ногах. Из-за островков, храня достоинство, выплыли редкие в Усолье трубачи-крикуны, белые лебеди. Но сейчас они и не думали орать. Слышался только голос. Песня согревала и утешала и… лечила, что ли? «Вот он, хозяин», – догадался Хорт. Это вроде как… в голову неведомо откуда вползло чужое слово «благословение». Вроде как он силу свою отдает. Кому? Да лесу, птицам, воде и небу. Птицам все это очень нравилось. Они окружали островок, иногда пытались встрепенуться, будто собираясь взлететь, но не улетали. А неизвестные длинноногие, похожие на журавлей, принялись танцевать. Подпрыгивали, подлетывали, наскакивали друг на друга, всплескивали белыми крыльями вокруг серебристой ветлы, над темным озером, под бледной луной. Оберон опомнился, только когда голос умолк. Почти совсем стемнело, и луна поднялась высоко, ясно отразившись в стылых водах. Тень на ветке шевельнулась. Неведомый певец встал. И вправду человек. Беспечно, не заботясь о равновесии, прошел вперед прямо над водой. Миг – и не стало никакого человека. С качнувшейся ветки взлетела огромная птица, крылатой тенью прошла между озером и луной и пропала. – Ничего себе, – пробормотал Обр. Птицы на болоте как ни в чем не бывало тихонько возились, укладывались спать. Ему же спать совсем расхотелось. Усталость как рукой сняло. Отчаяние отступило. Глупо сдаваться почти у цели. Всего-то и нужно – обойти болото, добраться до тех холмов на западе, а там уж, верно, и до ихней Крайновой горки недалеко. Как раз и луна хорошо светит. Тут он почувствовал, как ломит ноги. Оказалось, все это время он стоял почти по колено в воде, на опасно колеблющихся под его весом притопленных ветках. Глава 12 – Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!.. Ошарашенный этим заявлением, грубо ворвавшимся в его сладкий сон, Обр зарычал, как разбуженный медведь, заворочался, распихивая в стороны палый лист и сухую хвою, высунулся из-под низко свисающих веток одинокой ели и увидел девицу в белом платочке. Минувшей ночью случайно встреченный хозяин леса, будь он лешак, оборотень или вовсе Лебединая дева, помог здорово, от души. Сил хватило на то, чтобы выбраться из болота и, сверяясь с яркой луной, идти почти до рассвета. С восходом солнца то ли колдовство перестало действовать, то ли силы закончились. К счастью, сухое место для ночлега он нашел быстро. Думал спать до полудня, и вот вам, пожалуйста, девица. На Нюську она была не похожа даже издали. Кое-как повязанный платок с трудом держался на рвущихся во все стороны рыжих волосах. Нет, золотых. Нет, все-таки рыжих. Как солнце ляжет. Юбка и теплая коричневая кофта на девице были добротные, господского покроя, зато ноги почему-то босые. За спиной – берестяной короб. Девица бродила по яркому, сияющему белизной стволов березовому косогору, распевала про любовь и острым ножом срезала ветки с уже набухшими почками, бросала за спину, в короб. Деревья берегла, с каждого брала понемногу, а над срезом нашептывала что-то, будто рану заговаривала. Медленно соображавший со сна Обр наконец скумекал, что девица, небось, здешняя. Может и к замку вывести. Главное, не напугать. Гоняться за вопящей девчонкой по всему лесу ему не хотелось. Подпустив рыжую поближе, он рискнул выбраться из-под ели. Она обернулась на скрип и шорох, но в бега не ударилась, не завизжала. Только глаза распахнула. Зеленые, с золотистыми крапинками. Солнечный свет стекал с плакучих березовых веток, осыпал девчонку легкими брызгами. Золотые порошинки сверкали на волосах, прилипли к щекам и даже к кончику носа. Рыжая, да еще и конопатая. Наверное, поэтому ей все нипочем. Рыжие – они такие. – Не бойся! – сказал Оберон как можно ласковей. – А надо бояться? – весело спросила девица. – Ты такой страшный, да? – Не, – проворковал Обр, как сильно охрипшая голубка, – не страшный. Заблудился я. – Ясное дело, – легко согласилась девица, – здесь заблудиться – раз плюнуть. А куда шел-то?