– А у нас в Трубеже говорят, померла она. – Не вашего ума дело, – отрубил Фома, – наваливайтесь лучше, пока каша не остыла. * * * До злой мокрухи дело не дошло. Но кашлять полоумный припадочный парень все-таки начал. Фома действовал решительно. Велел как следует вытопить печь, выгрести золу и запихнул мальчишку туда с головой. Помогло хорошо. Покашлял где-то с неделю да носом похлюпал, а так ничего. Только с тех пор парня будто подменили. Вел себя по-прежнему смирно, вот только взгляд у него стал другой. Цепкий, быстрый. Чего уж там говорить, разбойничий взгляд. Но за взгляды к ответу не призовешь. Оставалось посматривать да ждать беды. Похоже, снулая рыбка, которую навязали ему на шею, на поверку оказалась шустрой опасной змеюкой. * * * Обр решил было, что окочурится прямо в заполненной горячим паром печке, но лечение помогло. На улицу его не пускали, приказали вместо этого наводить чистоту в горнице. Он скреб стол, оттирал половые доски и думал, что занимается Нюськиной работой. Ей бы это понравилось. От скуки обшарил холодные летние горницы и нашел себе еще дело. В сенях под зачем-то припасенными досками отыскались старые, порванные снегоступы. Принялся чинить их, умело сшивая, сплетая широкие полосы кожи. Дело было привычное. Но оказалось, что в Пригорье это мало кто умеет. Зато охоту любили все. Тимоха, пошарив по углам и чердаку, отыскал еще две пары снегоступов, и тоже рваные-поломанные. Пришел Фома, мрачно растолковал, что в позапрошлом году в тогдашнем отряде повадились ходить в горы, охотиться на козу, да так двое и сгинули. С тех пор охота воспрещается, и пусть никто не надеется, в горы без дела он никого не пустит. Но все загорелись и то и дело заговаривали о том, чтоб хоть из ворот выйти, прогуляться немного. Под эти разговоры Обр наладил шесть пар с кожаным плетением на гнутых ивовых рамах. Пока толковали, кто, как и где тут охотился, слушал внимательно, обиняками расспрашивал про путь вниз, до Креста у Козьего брода, до приметных скал Столбцов, от которых и начиналась дорога в гордый город Трубеж. Хлеб, положенный к трапезе, складывал в тряпицу, по ночам втихомолку подсушивал на печке. Дознался, что внизу, за перевалом, не только голые скалы: дорога идет и пустошами, и лесом. Старинная дорога, многими поколениями наезженная. Сейчас замело, конечно, снег везде по пояс, а местами по самые уши, но ежели идти – не заблудишься. Тем временем морозная дымка сменилась яркой, почти весенней синевой. До весны у Врат Вьюги было еще далеко, но стало чуть теплее. На крыше казармы повисли витые сосульки. В один прекрасный день на кухне обнаружили, что пропало кресало. Проверка, устроенная лично Фомой, показала, что вместе с кресалом исчез солидный шмат солонины, остатки намедни выпеченного каравая, казенный полушубок Петра Ознобыша, его же валяные сапоги, тоже казенные, треух Тимохи, пара снегоступов, веревка и полоумный парень, подобранный на дороге в начале зимы. Веревка нашлась быстро. Болталась с наружной стороны, привязанная к заклиненной в бойнице крепкой палке. Все остальное исчезло бесследно. Глава 11 Гавря Цвет искал козу. Вчера, когда она не вернулась со стадом, ее искали все члены многочисленного семейства Цветов, но так и не нашли. А почему не нашли? Потому что Гаврю с собой не взяли. Обозвали мелкотой, пузырем, малявкой и заперли дома. Он ревел, пока не заснул. Проснулся, когда уже все воротились без козы, злые и взъерошенные. Только и разговору было, что про горных волков. Умный Гавря сделал вид, что спит, потом и вправду снова заснул, но с утра пораньше сполз с лавки, из-под теплого материнского бока и натянул штаны. Никто не заметил. Все дрыхли без задних ног. Уморились после вчерашнего. И козу не нашли. А почему? Потому что никто не вспомнил про Болотов порожек. Спросили бы Гаврю. Он бы им сказал. Ровное поле, как ступенька, приподнятое над землей на два человеческих роста, тянулось до самых Столбцов. Сбоку стенка почти отвесная. Сразу и не подумаешь, что наверху поросшая травкой гладкая поляна. И правда, как порог великаньего крыльца. От бабки Гавря слыхал: два каменных столба над деревней – это и есть два волота[51]. В незапамятные времена хотели спуститься в Пригорье. Но крайны их не пустили. Забрали у них души, и стали волоты камнем. Так с тех пор и стоят на порожке. Человеку забраться на порог было трудно, но Тавря видал: козы наловчились карабкаться туда по кучам еще не растаявшего в подгорной тени снега. На самом пороге солнце припекало вовсю, и там уже показалась ранняя травка. Ради нее рогатые дуры были готовы сигать куда угодно. Так что Тавря Цвет подхватил шапку, влез в валенки, потому что босиком было холодно, а башмаки еще томились в мамкином сундуке, выкатился из дому и, запинаясь о кочки, путаясь в сухой траве, побежал к порожку. Не забыл прихватить с собой палку покрепче. Козу гнать. А как же! Он же не телепень какой-нибудь обо всем загодя заботиться. По снежной куче вскарабкался в два счета. Всего-то пару раз провалился по пояс и потерял правый валенок. Но это не беда. На порожке и вправду было тепло даже ранним утром. Трава пробивалась вовсю. Там и сям торчали, раскрывшись навстречу солнцу, желтые цветочки мать-и-мачехи. Тавря потянулся было собирать, но вспомнил про козу, крепко сжал в руке палку. Козы нигде не было. Разве что там, в ивовых кустах, притулившихся над пересекавшим порожек ручьем. Небось, серая дура наелась, забилась туда и спит. Ну конечно. Сквозь покрасневшие от движения соков ветки, усаженные пушистыми почками, ясно виднелся серый лохматый бок. Коза или, может, волк? Интересно. – Ага! – заорал Тавря и лихо ткнул в это серое палкой. Оказалось, не коза. И не волк. Мальчонку пихнули под ребра его же палкой, так что воздуха для крика совсем не осталось, и крепко впечатали в сырую весеннюю землю, украшенную цветочками. – А, – слабым голосом сказал догадливый Гавря, – ты не волк. Ты разбойник, да? И приготовился заорать. Но заорать снова не дали. На ноги поставили, зато рот зажали крепко-накрепко. – Тихо, – раздался над ухом натужный скрип, будто человек был сильно простужен или вовсе забыл, как говорить с людьми, – не разбойник я. – Ты нашу козу съел, – попытался сказать Гавря. Вышло не очень разборчиво, но разбойник понял. – Не ел я вашу козу! – обиделся он. – Серая такая? – Серая, – промычал Гавря. – С белым пятном? – С белым. – Не, не ел. Орать не будешь? – А ты, правда, не разбойник? – Нет. – Ладно. Тогда не буду орать, – солидно пообещал мальчуган и был отпущен на волю. Отступил на шаг, оглядел свою находку. – А если ты не разбойник, отчего же такой страшный? Он все-таки не терял надежды повидать настоящего разбойника. Другие видели, а ему вот не повезло. Горных разбойников под Столбцами извели еще до его рождения. Как крайны вернулись, так сразу и извели. По правде говоря, страшнее этого дядьки Гавря Цвет еще никого не видел. Волосы у него болтались по плечам сальными патлами. Справа на лицо свисала седая прядь шириной с ладонь. Лицо дочерна загорелое, будто закопченное. На щеках, на скулах, на лбу восковые пятна мертвой кожи. Обморозился где-то. Глаза запали и глядят будто сквозь тебя. Худой – страсть! Одежда тоже вся прожженная-закопченная. Костром пахнет. Да и тут, в кустах, он прямо на костровище спал. Ну да, полушубком своим драным накрылся и спал. Стоять ему, видно, было трудно. Выпустил Гаврю и сразу сел, безжалостно приминая желтые цветочки. Может, и вправду не разбойник. И говорит вроде по-нашему, но иначе. – А, – догадался Гавря, – ты из разоренных земель. Давно идешь? – Давно, – проскрипел чужак, – не знаю. Сбился со счета. – А куда идешь? – не отставал мальчонка. – Сначала к Кресту у Козьего брода, потом в Столбцы, – будто затверженный урок выговорил неразбойник, – потом в Трубеж. – В Столбцы ты уже пришел, – порадовал его Гавря. Чужак окинул взглядом окрестные горы, уходящий вниз лесистый склон, желтые цветочки. – Вот они, Столбцы-то, – разъяснил Гавря, вытянув не очень чистый палец в сторону нависшей над поляной двойной скалы. – А деревня где? – Там. С порожка деревню видно не было. Должно быть, заблудился в темноте этот неразбойник, не дошел до Столбцов, и пришлось ему ночевать в кустах. – А кто у тебя в деревне? – спросил он. – Мамка. Дед. Братья. А отец у меня на зиму в Трубеж уехал. Там нынче много строят, в Трубеже-то. – Стало быть, и братья, и дед, и мамка. Что ж ты тут один делаешь? – Козу ищу. Тебя вот нашел. Пошли к нам. Мамка тебя покормит. Она всех кормит. Эти, которые из разоренных земель, всегда есть хотят. – Нет. Мне в Трубеж надо. – В Трубеж – далеко. Вот у меня отец… – А дорогу знаешь? – А как же! – торжественно кивнул Тавря Цвет. – Пошли. – И потянул чужого неразбойника к краю порожка. – Гляди. Это вот наши Столбцы. Во-он наш дом с краю виднеется. Это вот наши козы ходят. Через деревню дорога идет, за околицей на две расходится. Видишь? – Вижу. – Во-он туда, прямо на солнышко – это в Трубеж. А вон та, что к лесу сворачивает, – к замку, на Крайнову горку. – К замку, говоришь? А куда ближе? – К замку, – со знанием дела сообщил Тавря. – В Трубеж три дня ехать, в Язвицах ночевать. А замок у нас близко. Чуть свет выйдешь – к ночи доедешь. Сначала все лесом. Потом по пустоши, а там уж и замок недалеко. Мы с мамкой ездили господина Ивара благодарить. Я в прошлом году маленький был, глупый. На стог залез, на самую верхушку и того, брякнулся. Чего тут началось! Все орут, мамка воет, дед ругается. А я лежу себе, пошевелиться не могу, – подумал немного и добавил: – Больно было. А потом господин Ивар меня лечил. До-олго. Мамка думала, я совсем ходить не буду. А господин Ивар придумал меня на руках носить. Если, говорит, это не поможет, то уж ничего не поможет. Мне понравилось. Высоко. Стра-ашно. – Я гляжу, помогло, – хмыкнул неразбойник и снова уселся на траву. – Помогло! – радостно подтвердил мальчонка и для ясности потопал ногами: одна босая, другая в валенке. – Господин Ивар и сам сначала не поверил. Мамке моей перышко дал. Чтобы сразу звали его, ежели что не так. Мамка перышко в укладку спрятала, укладку в красный угол поставила и никому даже глядеть не дает. – Перышко, говоришь? – Ага. Я подсмотрел. Беленькое.