Обр не понял. Видел только, что помогать никто не торопится. – Там девочка. – Какая такая девочка? – Маленькая. Глаза серые. – Девочка, говоришь? – склонился над ним старший. – Так она… того… Она, небось, уже там. Оберон проследил за толстым пальцем старшего, указывавшего на закопченный потолок, и внезапно все понял: и про весну, и про Нюську, и про небесный Ирий-сад далеко над грязным потолком и холодной зимней землей. * * * Фома Стреляный был человек многоопытный, всякого повидал, но и то малость напугался. Тощий помороженный отрок, найденный на дороге, успел неслабо вмазать и Петру, и Никите, и самому Фоме. Ну прям как взбесился парень. Рвался наружу, бился и выл, в кровь расшиб о дубовую дверь и лоб, и руки, до хрипоты звал какую-то Нюську. Водой облили – не помогло. Пришлось связать. Сунули в угол за печку, накрыли старым тулупом. Хотели рот заткнуть, да пожалели. Как бы не задохся. Спать, конечно, никому не пришлось. Утих он лишь к утру, да и то потому, что кричать уже не мог, сорвал голос. В конце концов не то чтоб упокоился, но впал в полузабытье и только вздрагивал, как от ударов. «Что ж это будет? – уныло размышлял Фома. – Эк его разбирает. А с чего – непонятно. Вот еще навязалась забота. Ведь теперь зимовать вместе. А как с таким зимовать?» Обр лежал, вдыхая овчинную темноту, и думал, что вот Нюськи нет и больше не будет, а он все-таки шевелится, дышит, и голова болит, и есть хочется. Сутки ведь не емши. Кормили в Привратной крепости не худо, но как-то скучно. Баб здесь не было, а из двадцати мужиков, отбывавших зимнюю смену на северной границе, не нашлось ни одного любителя кашеварить. Еду варили в двух здоровенных горшках. Один раз и на целый день. Так весь день и ели. Кашу так кашу, горох так горох. С утра поевши, тянулись по делам. Сменять сторожей на башнях, чистить от снега двор, таскать дрова наверх, где на надвратной башне по ночам полагалось разжигать огонь. В общем, стояли на посту, чтоб ни один супостат не проник в родимое Пригорье. Конечно, дорогу замело в обе стороны, и каждому было ясно, что никакой супостат в глухую метель перевал штурмовать не полезет. Но это никого не волновало. Приказано охранять – будем охранять. Днем и ночью. В метель костер не палили, зато стучали в било ради заблудившихся путников. Свободные от дежурства, почистивши двор, рубились на палашах или стреляли из арбалетов. Здешний старший, Фома, не любил, чтобы слонялись без дела. Был он немного похож на господина Рада, только постарше, явно из простых, и лицо изуродовано гораздо хуже. Обр покорно делал что велят. Давали ложку – ел, совали лопату – чистил снег, вручали палаш – бился. Оставляли в покое – забивался за печку, под тулуп, будто в нору. Наверх, на башни его не посылали, да он и не рвался. Хватало и того, что видно с крепостного двора. Ровный замкнутый круг серых стен. Над ними – иззубренный круг снежных вершин. Белые горы. Век бы их не видеть! Не спасли никого Лебединые девы. Даже белое перышко не помогло. Стены были очень старые, хоть и недавно починенные. А казарма посреди двора новая, из свежих бревен. Здешние ей страшно гордились и растолковали Обру, хоть он ни о чем и не спрашивал, что два года подряд у всех проходящих туда-обратно купцов пошлину брали не деньгами, а бревнами и тесом. Привратная крепость запирала перевал. Обойти ее было невозможно, так что на постройку собрали довольно быстро. Сейчас казарма стояла почти пустая, два десятка стражников жили в одной большой горнице, берегли топливо. Да у старшего, у Фомы, была отдельная каморка. Летом народу тут сидело побольше. Стерегли границу от горных разбойников, от Угорских степняков, да и князю Донату не особо верили. Зимой же, пока дороги закрыты, держали малый отряд. Для порядка. Если, скажем, полезут пластуны на снегоступах или еще какая неведомая напасть грянет с сурового севера. Тогда велено было подать сигнал черным дымом, для чего были припасены промасленные тряпки, и ждать подкрепления. Отчего все так уверены, что дым увидят и подкрепление явится, Обр не интересовался. Это их дела. Но никто посреди зимы в Пригорье не рвался. Не было таких дураков. Поэтому в крепости жили тихо. Обр скоро догадался, что сюда присылали всяких хворых-пораненных, вроде как на отдых. Солдат спит, а служба идет. Были тут и старые бойцы вроде Фомы, и пара сильно битых жизнью мужиков из таких далеких краев, что Хорт и разговор-то их с трудом понимал. И пяток тощих новобранцев, которых, как младших, все гоняли и в хвост и в гриву. Те, в свой черед, попытались гонять Обра. Он не спорил. Ему было все равно: хоть снег для кухни топить, хоть нужник чистить. Но отчего-то за него вступился Фома. Новобранцы присмирели и грязную работу стали делить по-честному. Вообще народ тут был незлобивый, спокойный. Хоть и солдаты, а ничего, терпеть можно. Да и одежда у них была другая. Красных камзолов никто, ясное дело, не носил. Кирасы с гербом у них были синие, плащи синие, да и надевали они их редко, если только Фома для подъема духа решал проверить выправку и заняться строем. Потекло привычное Обру житье без баб и прочих глупостей, как в Укрывище, только не напивались до потери сознания, не дрались, не резались, да и черные слова говорили редко, с опаской, будто боялись чего. Так оно и шло. * * * Напрасно Фома беспокоился. Подобранный на дороге парень оказался тихим, слегка туповатым и медлительным, но припадков никаких более не устраивал и зимовать у Ворот Вьюги никак не мешал. Мело в эту зиму со страшной силой. Не то что дорогу – крепостные ворота завалило до половины. Фома поскреб в затылке, решил, что это непорядок, и отправил всех отгребать снег. Пыхтели, кряхтели, вырыли перед воротами яму глубиной по пояс, шириной саженей десять. Вырезали в снегу ступеньки и бросили это дело. Не чистить же всю дорогу до самых Столбцов. Обру при виде этих снежных куч сделалось совсем паршиво. Где-то там, под всеми этими снегами Нюська. Лежит как живая. «Вот придет весна, – угрюмо размышлял он, притаившись в любимом углу под тулупом, – все таять начнет. Обнажится дорога. Потекут с гор потоки. Вот тогда я ее и найду. Хоть схороню как положено. Где-нибудь тут, на горе. Крест сложу из камней. Высокий. Чтоб все видели». От таких дум ему снова хотелось выть, но он держался. И так уже опозорился перед всеми. Когда становилось совсем невмоготу, зажимал себе рот, грыз руку. Что он станет делать, сложив крест, Хорт не знал. То ли вернуться в Повенец, князю на расправу, то ли спуститься в теплое Пригорье, жить-поживать, добра наживать. Тьфу! Пакость какая! Между тем метели улеглись, сменились морозами. Ночью небо расцветало пышными, косматыми от холода звездами, ложился от хребта к хребту яркий Млечный Путь, на севере поднимались полотенца пазорей[50]. Днем тусклое солнце вставало в тонком ледяном тумане. Холода завернули такие, что все наружные работы прекратились. Дежурные на башнях менялись часто и, отправляясь наверх, цепляли на себя два тулупа. Прочие спали до полудня, потом нехотя собирались к трапезе. Фома хмурился, приказывал всем чинить одежду, подшивать валенки, в который раз наводить блеск на амуницию. Но ничего не помогало. Все скучали, томились, двигались как сонные мухи. В потемках собирались по углам, рассуждали о том, что творится дома. Даже балагурство и соленые сказочки неунывающего Тимохи больше никого не смешили. В один из таких тоскливых дней, только собрались к столу, только выставили горшки с постылой пшенкой, грохнула входная дверь – и в облаке холодного тумана на пороге возник чужой. Обр даже себя ущипнул, проверяя, не видение ли. Не, человек. Настоящий. В добротном полушубке, в толстенных штанах, заправленных в ладные меховые сапоги, в лохматой белой шапке. Лицо до самых глаз завязано шелковым платком. И платок, и брови с ресницами, и свисающий на лицо мех – все густо покрыто инеем. «Толково оделся, – оценил Хорт, – вот только коня не пожалел. На коня-то тулуп не накинешь». Тут его ухватили за шиворот и вздернули на ноги. Фома постарался. Все остальные уже стояли, да с такими лицами, будто наяву узрели Лебединую деву неземной красоты или другое какое чудо. Пришедший смахнул иней здоровенной рукавицей, стянул с головы шапку, размотал платок. Под платком никакой девы не оказалось, хотя тяжелым золотым кудрям, свободно упавшим на запорошенные инеем плечи, позавидовала бы любая красотка. Лицо у чужака было никак не девичье: правильное, суровое, надменное, обведенное короткой золотистой бородкой. Качнув широкими плечами, он скинул здоровенный мешок, распахнул полушубок и всем телом приник, прижался к печке, нежно поглаживая горячие кирпичи. Знатно промерз, должно быть. – Докладывай, Фома! – бросил он через плечо. Фома отпустил Обра, вытянулся в струнку. – Все благополучно, – гаркнул он, – происшествий не случилось, больных нет! – Это хорошо, – заметил чужак, прислонившийся к печке лбом, – главное – тепло у вас. Обернулся, кивнул в виде приветствия, махнул рукой, позволяя всем сесть. Все послушно уселись. Но глядели по-прежнему почтительно. Чужак был явно начальством, и начальством высоким. Сам он садиться не стал. Сбросил полушубок, трепетно принятый перепуганным новобранцем, подтянул поближе раздутый от груза мешок. – Та-ак. Это от господина Ивара. На стол легла длинная связка розового чеснока. – Приказано передать, чтоб ели каждый день и про кислую капусту тоже не забывали. А не то зубы выпадут. – Приели капусту-то, – вздохнул Фома. – Вот потому и чеснок. А это от госпожи Жданны, из наших садов. Тряпичный мешочек стукнулся о стол неловко. Сквозь раскрытую горловину выкатились яркие золотистые яблоки. Не очень крупные, немного увядшие, но пахло от них так, что свежий чесночный дух и неистребимый запах горелой каши исчезли, как не бывало. Служивый народ взирал на яблоки как на слитки чистого золота. Тронуть их никто пока не решался. Хм, яблочки! Можно подумать, им бутыль сивухи поставили. – Тебе, Фома, от господина Влада, лично. С приказанием вспомнить Лосиную падь. В пухлом бесформенном свертке что-то приятно булькнуло. Ну, там-то уж точно бутыль! – Тимохе Новаку. Это, это. И это. И еще вот это. От… – чужак полез за пазуху, вытащил сложенный список, – ага, от Хелены, от Ефросиньи, от Ивонны Стояновой, от Ивонны Горюновой, от Ханны из Бродов… О, вот еще от Катерины какой-то… За столом осторожно захмыкали. Тимоха сгреб аккуратно завернутые, перевязанные ленточками посылочки, усмехнулся, довольный. Видно было, что никаким хмыканьем его не смутить. – Петру Ознобышу от матери. Этот сверток, предназначенный одному из новобранцев, был плотный, увесистый. Под желтой сарпинкой угадывались круглые бока пирогов. Когда мешок опустел, без письмеца или посылочки остались только Обр и пожилой дядя из дальних – видно, одинокий и в Пригорье чужой. Приезжий еще раз изучил список, порылся в мешке, вытащил берестяную коробочку, протянул Фоме. – От господина Ивара. Для твоего колена. – Премного благодарен, – буркнул польщенный Фома, – не забывает, значит. – Ты Август Комарик? Это тебе для твоей язвы. Перед единственным оставшимся без посылки мужиком встала плоская бутылочка. – Продолжай пить как предписано. Посуду вернешь. А то много вас. На всех не напасешься! – Доброго здоровичка господину Ивару, – робко заметил Август. – Так, а это у нас что? Мазь для обмороженных. Ежели таких пока нету, то наверняка будут. Господин старший крайн изволили предречь, что морозы надолго. Больных точно нет? – У него зуб болит, – выдал Павло Крепыш Петра Ознобыша. – Ниче у меня не болит! – Ага! А по ночам стонешь. – Зуб, говоришь? Золотоволосый чужак тяжко вздохнул и, обойдя стол, ухватил застывшего в ужасе новобранца снизу, под челюстью. Петро дернулся, как цыпленок в лапах коршуна, и затих. – Барахло твой зуб, – сообщил золотоволосый, прикрыл глаза и вдруг, пошатнувшись, разжал пальцы. Новобранец, опасливо косясь на него, потер щеку. Фома, видно знавший, к чему клонится дело, подставил пенек, бывший в горнице вместо табуретки. Золотоволосый плюхнулся на него. Выдохнул с натугой, будто пудовую тяжесть тащил. – Прошло?