* * * Мело и завывало три дня. Замковый двор покрылся снегом. Занятия на ристалище прекратились. На улицу никто старался не высовываться. Зато слухи множились, как блохи, и расползались, как тараканы. На кухне, в прачечной, в девичьей, в людской без конца обсуждали одно и то же. Мол, господский любимчик Свен притащил в замок неизвестную девицу. Назвал женой, Тоська своими ушами слышала. Только, ключница говорит, кольца-то у нее нет. Кольца нет, а в комнате у него ночует. Тощая, бледная, будто и неживая уже. Ой, страсти! Федор дрова туда носил, сказывает: Свен-то этот сам на полу спит, будто зверь какой, и рычит, как пес. Не то что к девчонке этой подойти, внутрь никого не пускает. Может, он оборотень. Украл где-то девицу, а как полная луна встанет, он ее и того… сожрет. К концу третьего дня всем уже было ясно: любимчик господина Стрепета на самом деле упырь с повенецкого кладбища. А девица ему нужна, чтобы кровь сосать. Потому и бледная такая. А когда она помрет, он другую выберет. Ту же Тоську. Мужское население замка в упырей не верило. В казармах и на конюшне все объясняли соображениями высшими, политическими. Свен, молчун себе на уме, похитил девицу из высшей знати, может, из самого княжеского дома и тайком обвенчался с ней, да не просто так, а по приказу господина Стрепета. Тут большая игра идет. Понимать надо! Сам похититель девиц, он же вампир-убийца, ничего об этом не знал. Стерег Нюськин сон, поил по часам отварами, едва не прирезал замкового лекаря, который попытался заикнуться о том, что случай, мол, безнадежный. Беда в том, что ни лекарь, ни господин Стрепет, ни тем более брадобрей не понимали, что с ней. Горит девица в жару, тает, как свеча, а отчего, почему – неизвестно. Нюська то спала, то просто лежала в забытьи, водила рукой по одеялу, звала кисоньку. Обр всю крепость перетряхнул в поисках подходящей кисоньки. Но пара солидных котов, обитавших на поварне, и пуховая подушка с лапками и хвостом, принадлежавшая ключнице, бедную кисоньку заменить никак не могли. Впрочем, отвары господина Стрепета пошли на пользу. На четвертый день поутру Нюська открыла глаза, чистые, ясные, без болезненной поволоки, поглядела осмысленно, попросила хлебушка. Хорт одним духом слетал на поварню, принес белой булочки, молока, малинового варенья в горшочке. За ним прокралась целая толпа девиц в надежде чего-нибудь подглядеть-подслушать. Упыри-упырями, а все-таки страх как любопытно! Обр девиц не заметил. Всю добытую еду утвердил на табурете перед Нюськой, помог сесть повыше, подушку поправил не хуже любой горничной. Нюська взяла кусок булочки, надкусила, но глядела теперь задумчиво, чуть не со страхом. – Ты на меня еще сердишься? – Че? – не понял Хорт. Потом вспомнил, скривился. – Ну я… это… и вправду… Не то чтобы пьяный был, а так… не в себе малость. Нюська посмотрела на него странно и вдруг покраснела, вцепилась ручонками в перину. – Это твои волосы были. – Че?! – Ну помнишь, там, на косе ты велел седую прядь отрезать. – Ну. – Ау меня не осталось ничего от тебя. Кольцо-то ты отобрал. Вот я и спрятала ее. Последние слова могла услышать только перина, но Обр, сидевший на полу у постели, тоже был не глухой. От расстройства аж застонал и даже слегка стукнулся головой о кроватную спинку. Таким дураком он себя не чувствовал с раннего детства. И даже обругать некого. Сам кругом виноват. Не было там никого и быть не могло. Он отчетливо припомнил песок на косе, сырой, волнистый, без единого человеческого следа. Сам все выдумал и сам же из-за этого две недели на стену лез. Нюська молчала. Затаилась под своей периной. Оберон вытащил нож, отхватил у себя порядочный клок волос. – На, пользуйся, мне не жалко. Нюська всхлипнула, завозилась под периной, но ручонку высунула, взяла. – Я так и не понял, с чего тебя в трущобы-то понесло, – нарочно грубым голосом, чтобы заглушить эти всхлипывания, спросил Обр, – обиделась на меня и сбежать решила? – Нет. Нюська выкопалась из-под перины, села ровно, ворот рубахи затянула туго. – Я подумала, ты посердишься, посердишься, да и придешь. В ту лавочку сходила, где, помнишь, мы вместе были. Продала кое-что. Новую работу начала. А ты все не приходил. И вдруг мне так боязно стало. Так боязно, что всякая работа из рук валилась. А потом привиделось, будто стоишь ты на горе. Высоко стоишь. Черный такой, страшный. Кругом все в огне, а небо, – она побледнела, даже зажмурилась от ужаса, вспоминая, – небо кровью сочится. – Это ты заболевала уже, – как мог ласково сказал Обр. Нюська тяжело вздохнула. – Я тогда целую ночь просила-молила… За тебя, за всех, за землю нашу… А потом побежала к тебе. Я знала, где ты, хоть ты и не говорил. – Откуда? – Догадалась. Порасспросила людей обиняками. Только они, глупые, заперли меня. Заперли и обувку отобрали. А я тогда через окошко. Как ты научил. А там переулок незнакомый. Я туда, сюда, вот и заплутала. Потом что-то плохо помню. Кажется, по улицам ходила, тебя искала. Кисоньку вот нашла. Худенькую такую, бедную. Хлебушек мне подали и денежку. Хлебушек мы с кисонькой съели, а денежка не знаю где. Потеряла, наверное. Ты знаешь, там такие люди… – Неужто добрые? – Несчастные. Иные до того несчастные, что уже и не люди вовсе. Подумала и добавила: – Страшно там. – Угу. Еще бы! – Вот я и спряталась, чтобы меня никто не нашел. – Я нашел, – сурово сказал Обр, – а мог бы и не найти. – А как же кисонька? – Не пропадет. Там мышей целые тучи. Не пойду я твою кошку искать. Меня самого всюду ищут. Глава 6 Еще через три дня Нюська стала подниматься. Господин Стрепет прислал валяные сапожки – деревенские коты – и платье господского покроя, теплое, темного немаркого цвета. Конечно же, коты оказались велики, а платье и длинно, и широко. Обр пошел в девичью, попросить ниток и был крайне изумлен, когда чуть не все эти Тоськи, Туськи и Дуськи хором выразили желание пойти ушивать Нюськино платье. Однако Нюська со всем справилась сама. Увидев, как она прибирается, сметает в кучку у печки щепочки и ниточки, Обр воспрянул духом. Похоже, дело действительно шло на поправку. Кормил он ее с особой жестокостью. Выцарапывал на поварне лучшие кусочки и заставлял съедать все, до крошки. Нюська, напуганная роскошью обстановки, попискивала, но слушалась. Говоря по чести, Обру следовало бы уйти жить в людскую или еще куда, чтоб не смущать бедную дурочку. Но он просто боялся оставить ее без присмотра. Боялся снова вернуться и обнаружить, что ее нет. Поэтому отворачивался, за дверь, когда надо, выходил, но спал тут же, за печкой, и без нужды старался никуда не отлучаться. Нюська поправлялась медленно, ела плохо, ежилась, куксилась и все просилась на вольный воздух. Когда декабрьские метели, трепавшие Гнилой Кут так, будто хотели снести его с лица земли, немного подустали и успокоились, Обр решился. Хорошенько закутал девчонку в заботливо присланную хозяином замка шубейку и повел на улицу. У самого выхода, как назло, нарвались на господина Рада. – Хм, – сказал тот. – Значит, ты к этой ездил? А я думал – к другой. Другая-то повиднее будет. – У всякого свой вкус, – строптиво пробурчал Хорт. – Ну теперь, когда она у тебя под боком, можно и делом заняться. Ристалище нынче от снега очистили. Приходи, я тебе особый удар покажу. Прямой с перебросом. – Угу, – кивнул Обр и поспешил увести Нюську. Ему не понравилось, как дрожит лежащая у него на локте ручка. – Ты его не бойся, – сказал он, сводя девчонку по расчищенным ступеням, – он хороший мужик. Толковый. И ударчик тот я бы посмотрел. Да что с тобой? – Я его раньше видела, – глядя на носки беленьких котов, мягко ступавших по заснеженному двору, сказала Нюська. – В городе, что ли? Боишься, что следил он за мной? Так это по приказу. Господин Стрепет обо мне больно беспокоится. Будто я дите малое. – Нет. Не в городе. Помнишь, на дороге под Городищем искали тебя? – Ну. – Это он мне твой портрет показывал. – Не-е… С какого перепугу… – Он! Я со страху хорошо запомнила. У него вот тут, на щеке, будто курица клюнула. – Сама ты курица! Это его стрела клюнула. Зачем ему меня искать? И портрет откуда? Нюська только вздохнула. Как всегда. Лучше бы спорила, что ли. Гулять было, по правде говоря, негде. Двор не успели расчистить как следует. Везде лежали кучи уже нечистого, желтоватого снега. Обр повел Нюську на любимое место, на стену. Кругом было бело. Позади над крепостью – белые вершины, впереди – поля и пригорки, затопленные снегом. Лишь кое-где торчали тонкие ветки кустов да крестики – верхушки маленьких елок. Оберон вздохнул. Все умерло, все пропало, вся его жизнь как земля под снегом. Хорошо хоть Нюська на стене разрумянилась, повеселела. Подняла на Обра серые глазищи. Аж сердце зашлось. Посмотрела внимательно и спросила: – А когда мы уедем? – Теперь уж до весны, – старательно сжимая в кулаке податливый снежок, отозвался Хорт. Снежок полетел в ворону, сидевшую на зубце стены шагах в десяти. Ворона с оскорбленным воплем унеслась прочь. Черная клякса на белом поле. – А сейчас уехать нельзя? Ох уж эта Нюська! Если что заберет в голову – колом не выбьешь. – Сейчас нельзя, – терпеливо объяснил Обр, – если бы я еще один был… Ты же больная совсем. – Я уже поправилась.