– Эй, парень! А ну-ка, давай, шевелись! Шевелись, тебе говорят! Совсем застыл, что ли? Уши и щеки зверски терли совсем не женские ручки. Большие, как лопата, и грубые, как наждак. – Да ты весь в крови. Ранен? – Нет – сказал Обр, размыкая усталые веки, – заснул, должно быть. – Заснул! Нашел время и место. Вчера таких заснувших пятерых подобрали. Слабый мороз опасней сильного. Незаметно пробирает. А ну, подымайся! Вставай, тебе говорят! Обр поднял голову. Перед ним снова стояло непонятно что. То ли мужик, то ли баба. Снизу из-под потертого полушубка торчала длинная юбка, сверху – ровная рыжая борода. – А, – догадался Хорт, – ты поп. – Поп, – согласился хозяин бороды. Был он длинный, костистый, сильно пожилой, но на вид еще крепкий. – Из той церкви, что у реки, с самого краю? – Отец Антоний. – Антоша, – прошептал совсем запутавшийся Обр, – откуда ты здесь? Ты ж в Малых Солях… – Для тебя отец Антоний. Имя славное, означает «встречный», «противостоящий», «с пути свернуть не дающий». Настоятель храма Покрова-на-Мологе я. Да ты вставай, а то хуже будет. – Нюська к тебе побежала? – с проснувшейся надеждой спросил Оберон, поднятый за шкирку и увлекаемый вниз по переулку. – Нюська? Какая такая Нюська? – Ну, дурочка. Маленькая такая. Глаза серые. – A-а, девица Анна. – Значит, к тебе побежала? – остановился Обр. – Шевелись, шевелись! Сию прекрасную девицу не видел я с самого воскресенья. Хорт опустил плечи и покорно побрел, куда его решительно толкали. Какая разница, куда идти! – Стало быть, ты и есть раб Божий Александр? – С роду никому рабом не был. И не Александр я вовсе. Проболталась дурочка. Небось, насказала с три короба. Но злиться на нее сейчас Обр не мог. – Девица эта все за какого-то Александра молилась. Неразумного и несчастного. – Не я это. – Да уж видно, не ты! Ты-то, как я погляжу, счастлив так, что дальше некуда. Чего у тебя стряслось-то? Отчего ночами по улицам бегаешь? Убил, что ли, кого? – Нет! – рявкнул Хорт. – А лучше б убил. Все-таки легче. Нюська пропала! – Что значит пропала? – Из дому ушла. Поругались мы. Я недели три не был. Приезжаю, а тут… – И теперь, значит, ищешь. – Ищу. – Где? – Не знаю. Везде. – Угу. Ну, пойдем, свободный человек без имени. Сведу тебя в одно место, где поискать стоит. * * * Не так уж далеко и ушли. У отца Антония был свой фонарик, хилый огонек, плясавший за закопченными стеклами. А Хорту темнота никогда не мешала. Переулок, хитро извернувшись, привел к очередному длинному забору. Пошли вдоль него. Забор оказался не очень плотным. Местами завалился, встал широким веером. Сквозь дыры и щели проглядывало белое поле с редкими кустами и деревьями. Из поля там и сям торчали какие-то палки. Наконец из темноты выступил большой дом сложных очертаний. Только когда подошли поближе, Обр понял: церковь. Деревянная, куда меньше той, что на берегу. Однако поп в церковь не пошел, а повел парня через дорогу, к низкой, приземистой, но тоже большой избе. Над крыльцом в три кривые ступеньки горел окруженный туманным ореолом фонарь. Вид у всего этого был такой же подозрительный, как у любого здешнего притона. Прежде чем войти, Обр приготовился, нащупал нож. Лицо сделал соответствующее. Мол, сколько вас тут на фунт сушеных идет. А никакого притона внутри и не оказалось. Сразу пахнуло не пивом и перегаром, а мятой, ромашкой, щелоком, кислым, но жилым духом. В широкой горнице копошились две бабы. Впрочем, нет. Одна баба, а другая все-таки дама. Баба стирала, развешивала у печи какие-то белые тряпки, а дама, стоя у стола, макала губку в глиняную миску, смывала с лица сидевшего на лавке мужика кровь и грязь. Лицо было разбито до мяса, нижняя губа вывернута, левый глаз заплыл громадным кровоподтеком. Другой мужик, такой же грязный и оборванный, притулился рядом, нянчил левую руку со скверной гноящейся язвой. – Посиди-ка тут, – сказал отец Антоний, толкнув Обра на лавку, – а я пойду, в женском покое погляжу. Самому тебе лучше туда не соваться, а то бабы, как глянут на тебя, свободного и счастливого, со страху до срока рожать начнут. Сказал и исчез за занавеской. – Чего тут? – осторожно спросил растерявшийся Хорт. Тетки оторвались от работы, взглянули с удивлением. – Больница на Рассолохе, – поведал мужик с больной рукой. – Неужто не слыхал? Приезжий, должно быть. Че, порезали тебя? Присаживайся. Третьим будешь. – Ищешь кого? – спросила тетка с губкой. Голос у нее был ровный, взгляд спокойный, усталый, и Обр снова решился на откровенность. – Девочка пропала. – Давно? – Третий день. Больная, в жару ушла из дому. – Случается, – вздохнула тетка. – Маленькая? – поинтересовалась прачка. – Не. Это… лет пятнадцати. – Есть одна такая. Обр вскочил. – Через две недели рожать будет. – Как рожать? – перепугался Хорт. – А твоя что, не собиралась? Обр снова сел, едва удержавшись от того, чтобы сказать глупой бабе пару ласковых. – А других у нас не было, – заметила спокойная дама. – Ага! Сюда все больше наш брат ходит, – хохотнул мужик с больной рукой. – Помалкивай, – оборвала прачка, – говорили тебе – не береди язву. – Ежели ее не бередить, подавать будут меньше. – Работать надо! Шел бы на верфи. А теперь, того гляди, руку потеряешь. Между тем Хорт снова немного поплыл. То ли от тепла размяк, то ли с голоду. Сердобольная прачка обтерла о фартук разбухшие от воды руки, пошла за печку, принесла ковшик с теплым питьем. Обр отшатнулся было, но ковшик все-таки сунули в руки, а самого ткнули в него носом, как щенка. Оказалось, не спиртное, а вроде лекарства. Пахло медом и какими-то травками. – Ты пей, пей, – велела прачка, – сразу полегчает. Это нам один бродячий травник оставил. Ох, парень! Огонь! Уж как мы его просили подольше задержаться – ни в какую. Но все ж таки обещал бывать иногда. И правда полегчало. Хорошо! Главное, горячее. Будто после Злого моря на солнышке отогрелся. – Найдется твоя девочка, – вздохнула спокойная дама, накладывая на лицо своего подопечного толстую повязку. – Кто она тебе? Сестренка, что ли? – Жена, – прошептал Оберон. – А напротив смотрел? – встрял веселый нищий. – А что напротив?