Хорошо хоть, господин Стрепет теперь не часто принуждал его к чтению, а все больше беседовал о несправедливости жизни. Вроде как утешал. Мол, не с одними Хортами обошлись скверно. Поведал о Стомахе-мореходе, лишенном чина и сосланном в Городище за некую измену престолу. К слову сказать, об измене своей Стомах впервые узнал, вернувшись из дальнего похода на северо-запад. Потолковал о войне, затеянной на юге, о бездарных командирах и несчастных рекрутах, вербуемых правдами и неправдами. Вздыхая, говорил о голоде, охватившем неведомое Обру Подкоморье. Сетовал на кругом продажных приказных, кстати припомнив Карла Лаама, в котором легче легкого узнавался тот самый Харлам, что едва не пустил по миру Кривые Угоры. Рассуждал о том, как бы поправить дело, вытащить княжество из беды. Но ясно было: рассуждения эти пустые. Господин Стрепет, чернильная душа, книжек начитался много о правде и справедливости. Теперь вот сидит, мечтает. Оберон слушал, кивал, думал свою думу. По всему выходило, что, убив проклятого князя, он отплатит не только за погубленных Хортов, но и избавит страну от большой напасти. Значит, помнить о нем будут долго. Может, и петь будут. Или книгу какую сочинят. Вроде и помирать не страшно. Но, должно быть, страшно все-таки было. Спал он плохо, просыпался часто. Снилось ему, будто он – нож, трехгранный стилет с желобком для стока крови, зажатый в чужой, занесенной для удара руке, с маху вонзающийся в чужую, обтянутую шелком, шитую золотом грудь. Долгое мучительное мгновение он не чувствовал ничего, кроме душного жара рвущейся плоти, а потом просыпался, весь в поту, глотая горячий от натопленной печки воздух. Сердце колотилось, просилось на волю. Паутина густела, забивала горло, хотелось только одного – вздохнуть полной грудью. И тогда он срывался. Наплевав на слуг и охрану, на хмурого Рада и укоризненного господина Стрепета, бежал на конюшню, седлал Змея и несся в город, жадно пил холодный туман, вечно висевший над замком и его окрестностями. Каждый раз проклинал себя за слабость воли – и все равно оказывался в «Доброй кружке». Но хоть Нюську устроил как надо. А то вздумали тоже добрые люди, заставили спать прямо на кухне, в двух шагах от поганой лохани. Вместо постели куча какого-то тряпья да подаренный им плащ. От кухонной печи жар, по стенам течет, с полу дует. Увидев все это, Обр разозлился, наорал на белобрысую подавальщицу с красивым свейским именем Ильга, добрался до ее папаши, самого хозяина «Доброй кружки». Хозяин был из пленных свеев, прожил в Повенце много лет, но по-здешнему толком говорить так и не выучился. Зато в золотых монетах разбирался отлично. За две, переданные осторожненько, из рук в руки, нашлась светелка на задах кабака, маленькая, как собачья будка, но с окном, глядевшим на крыши тех самых дровяных сараев. Это Оберону понравилось. В случае чего лишний путь отхода не помешает. Печки в комнатушке не было, только небольшой очаг навроде свейского камина, но Хорт рассудил, что до настоящих морозов еще далеко, а позже Нюське здесь жить не придется. Прикупил дров, отдельно заплатил, чтоб кормили дурочку хоть раз в день. Заодно постарался запугать всех и каждого, чтоб худого слова ей сказать не смели. Братья-подавальщики вроде испугались, папаше-свею было плевать на все, кроме денег, а белобрысая Иль-га на Обровы угрозы только понимающе ухмылялась. Работать Обр Нюське накрепко запретил. Хватит пачкать руки в грязной лохани со щелоком. Вместо этого сам отвел ее в лавочку, хоть и на границе трущоб, но приличную. Прикупили полотна, иголок, шелка, цветной шерсти. Нюська расцвела, разрумянилась, трогала пальчиком яркие мотки, чирикала с лавочницей о чем-то своем, им двоим понятном. Ну и Хорт порадовался, забыл на время о скверных снах и о том, сколько ему осталось. Теперь у него было место, где он мог дышать. Крепился, сколько хватало сил и хортовской гордости, но, когда становилось совсем невмоготу, когда и яростная скачка по холмам уже не помогала, отправлялся в город, оставлял коня в крайней избе у одинокой бабки, которая, радуясь нежданному заработку, охотно пускала их со Змеем в пустой коровник, пешком сбегал по деревенской улице, задержав дыхание, нырял в общий зал «Доброй кружки», взлетал по узкой, неведомо на чем державшейся лестнице, стучал особым стуком в запертую дверь. Запираться на засов глупой девчонке было приказано строго-настрого. За дверью была тишина добела отмытой комнатки, огонь в очаге, яркие цветы, расцветавшие на холсте вопреки стылой осени, горшочек тушеного мяса, специально для него припасенный, и была Нюська с ее глупыми разговорами, детскими сказочками и немудреными песенками. Трещало пламя. Дождь стучал в мутное, оплывшее стекло, разделенное частыми переплетами, а мир, стряхнув остатки паутины, становился простым и ясным. Напрасно Ильга каждый раз гнусненько хмыкала, когда он проталкивался через главный зал кабака. Что ж теперь, и сестру уже навестить нельзя?! В то, что Нюська его сестра, кажется, никто не верил, но Обру было все равно. Глоток воздуха – и он мог жить дальше. Ждать, терпеть и надеяться на случай. Однажды на пути в город его застигла настоящая зимняя метель. Мокрый снег летел над землей не хлопьями, а целыми комьями размером почти с кулак. До «Доброй кружки» Хорт добрался, неся на каждом плече по высокому сугробу. На волосах, как всегда ничем не покрытых, снег таял и стекал по спине холодной дорожкой. Наверху, у Нюськи, буйные белые хлопья бились в щелястое окошко, по комнатушке гулял злой сквозняк. Но Обр как следует растопил очаг, стащил с Нюськиной постели дареный плащ, теперь служивший ей одеялом. Завернувшись в него, они уселись перед огнем, ели горячие, с пылу с жару лепешки, глядели на пляшущее пламя. Пол слегка подрагивал от воплей разгулявшихся посетителей, которые, стремясь согреться, набились в «Добрую кружку», как селедки в бочку. Выл, рвался внутрь северный ветер. Каморка скрипела, как лес в жестокую бурю, и немного раскачивалась, точно лодка. Девчонка сидела, прижавшись щекой к его плечу, тянула к огню слабые лапки, и ему казалось, пока они сидят вот так, в тепле, под одним плащом, ничего плохого случиться не может. Должно быть, заразился Нюськиной глупостью. Понемногу он размяк, разговорился. Принялся толковать об уме, силе и прочих выдающихся качествах любимого Змея. Нюська послушно восхищалась. Порассуждал о том, как правильно работать палашом. Нюська кивала с умным видом. Потом неизвестно почему вспомнил Германову Катерину, которая подкармливала его и однажды, когда он был еще совсем щенком, попыталась погладить по голове, а он цапнул ее зубами за руку, чтоб не лезла. Совсем зверенышем тогда был. Нюська слушала, смотрела внимательными серыми глазами. Только губы легонько шевелились. Обр заподозрил, что она шепчет свое знаменитое «у нашего мальчика не боли», но даже не разозлился. Ссориться не хотелось, и вообще ничего не хотелось, а уж тем более подниматься и ехать назад сквозь метель. В общем, никуда он не поехал. Так и заснул, уткнувшись в теплые Нюськины колени. Спал как убитый, никаких ножей, палашей, кинжалов и прочего холодного оружия во сне не видел, будто и не было их на свете. Лишь под утро привиделось, будто он стал дворнягой, ленивой, лохматой и пыльной. Лежит себе на теплом крылечке, всех собак распугал, всех кошек разогнал, отвоевал крыльцо в свою полную собственность, и кто-то чешет его грязную шкуру, выбирая из нее приставшие репьи. Проснулся он очень поздно. В комнате было бело. Окошко до половины залепило снегом. Над снегом светился кусок ярко-синего, совсем весеннего неба. Пришла Нюська, принесла завтрак и теплой водицы для умывания. На вопрос «Который час?» ответила: – Полдень. – Это ж сколько я проспал! – ужаснулся Обеорн. – Господин Стрепет разозлится, два часа мораль читать будет. Теперь хоть не возвращайся. – А ты и не возвращайся, – опустив глаза, тихо сказала Нюська. – Как это? – Давай уедем. – Опять ты за свое! На минутку он все же проявил слабость. Зажмурившись, представил, как здорово было бы замотать глупую девчонку в теплый плащ, посадить впереди себя и рвануть через горы, на юг, туда, где никто и слыхом не слыхивал о проклятом князе и погубленных Хортах. Но он был истинным Хортом, и мужества ему было не занимать. – Сказано, не могу. Дело у меня здесь. Бодро поднялся, растрепал пальцами волосы, вроде как причесался, плеснул в лицо водички. – Какое дело? – не отставала Нюська. – Хорошее. Девчонка подобралась поближе, взяла его за руку, заглянула в глаза. – Для кого хорошее? – Для всех, – честно ответил Обр, – зуб даю, всем лучше будет. И тебе, и Антону твоему малахольному, и всем Усольским, Косоугорским. – Лучше? – повторила Нюська, поднявшись на цыпочки, всмотрелась в его лицо и вдруг заключила: – Ты мне врешь. И дело это дурное. – Много ты понимаешь! Хорт отвернулся, высвободился, принялся натягивать сапоги, коварно снятые глупой девчонкой с него, сонного. Девчонка свела пушистые светлые бровки. – Если не дурное, отчего ты ходишь, словно под тучей? Будто сглазили тебя. – Ха! – Или заколдовали. – Тьфу! Как есть дура! Нюська обиду, как всегда, проглотила, ушла к окну, запрокинув голову, посмотрела на полоску синего неба. – Иногда так больно бывает. – Где больно? – встревожился Обр. С чего бы это она? Не кашляет, в обморок больше не падает. – Быть с тобой больно. Хорт с облегчением снова занялся сапогами. Так и знал, не болезнь, а девичьи глупости. Нюська медленно обернулась. Личико в голубом небесном свете бледное, совсем восковое. – Ведь ты мне не расскажешь, что задумал, даже если я попрошу? Ишь как расхрабрилась! Носик наморщила. Кулачки сжала. – Это мужские дела, тебе не понять. – Знаю я ваши мужские дела. Ты убьешь. Тебя убьют. А потом большая кровь будет. – Без крови дела не сделаешь, – отрезал Обр. О том, что будет после смерти князя, он как-то не задумывался, но выходило, что дурочка права. Когда все начнут грызться за право на престол, крови будет много, очень много. По всей стране. – Я не хочу тебя бояться, – прошептала дурочка. – А зря! Я ж тебя предупреждал. Страшней меня в этом лесу зверя нет. После этой беседы он совсем было решил больше не ездить в город, не тревожить себя и ее, но надолго ли его хватит, не знал. Глава 11 – Слышь, Свен, я твой должник!