– Тогда почему не разговариваешь? – Че? Разговариваю я. – Ага. Вчера ты сказал: «Дай пожрать чего-нибудь». Позавчера: «Опять жрать нечего». А сегодня: «Во, я жрачку принес». – Ну вот, разговариваю же. – По три слова в день. – А че, тебе мало? – Я ведь совсем ничего про тебя не знаю. А ты – про меня. – Знаешь. Разбойник я. Страшный и ужасный. А еще оборотень, волчий пастырь и упырь-кровопийца. Да и я про тебя все знаю. Хотя нет. Как получилось, что твоя мать, такая мастерица, за простого рыбака вышла? – Очень просто, – охотно начала Нюська, – они на торгу познакомились. Отец в Большие Соли рыбу возил, там выгоднее продать можно. Он посватался, как положено. А родня ее не хотела отпускать. Вся семья у нее в златошвейном цеху состояла. Мужчины золотом-серебром вышивали, а женщины – белье, рубахи, скатерти. Мама мастерица была редкостная. Они бы и за богатого ее не отдали, невыгодно им это было. И тогда отец ее увез. – Выходит, у тебя куча богатой родни. – Да. Наверное. Только я их не видела никогда. У мамы от прежнего житья только и осталось, что медальончик серебряный да кошечка. Ну, которые ты для меня сберег. Вот и все. А теперь ты чего-нибудь расскажи. – Чего тебе рассказать-то? Как нас с братом Конрадом облава по Оленьему бору гоняла? Конраду четырнадцать было, мне – двенадцать. Конрада зарубили. – Ой, а как же ты… – А я того, кто за мной скакал, зарезал. – Ты же еще маленький был. – Ну и что. У нас кто оружие держать может, тот и воин. – Но как?! – Да так. Залез на дерево, подстерег, прыгнул на коня сзади, ткнул стражника его же ножом. Оказалось, правильно ткнул. В становую жилу угодил случайно. А потом на его коне от погони ушел. Че, не надо про это? Ну, тогда могу про то, как я вечно жрать хотел. Такой был голодный, что у коней из кормушки овес таскал. Живот с этого овса жуть как пучило. А потом дядька Ольгерд поймал меня на конюшне, да так отлупил за это, что до сих пор шрамы остались. Про это тоже не нравится? – А хорошее у тебя что-нибудь было? – тихо спросила Нюська. Спросила и смотрит. Глаза серые, жалобные. – Хорошее? – честно задумался Обр. – Ну вот, когда я первый кошелек удачно срезал, Маркушка мне на радостях целую гривну подарил. Я тогда пирогов с требухой накупил. Так налопался, чуть не помер. Только об одном жалел, что впрок, как медведь, наесться не могу. А еще однажды, на том месте, где наши один возок разбили, я в снегу камешек подобрал. Из серьги, должно быть, выпал или еще откуда. Красивый такой. Сам как капля, прозрачный вроде, но когда ни посмотришь – хоть в самую пасмурную погоду, хоть при луне, хоть при лучине, – а в нем все солнце играет. Я его в Укрывище не понес, чтоб не отобрали, в лесу припрятал. А потом место потерял, дурак. Искал-искал, так и не нашел. – А еще? – Еще… Крыска у меня жила. На тебя малость похожа. – Кры-ыска? – Она милая была, – торопливо добавил Обр, догадавшись, что на «крыску» девчонка может обидеться, – рыженькая такая, вроде серенькой. Все лето ко мне прибегала. Я ее кормил, если было чем. Сказал и замолчал. Будто кляп вогнали. – А потом? – тонким голосом спросила Нюська, заподозрившая неладное. – Щи с котом, – буркнул Хорт. Когда окончательно похолодало, и сонная крыска вознамерилась устроить зимнее гнездо у него за пазухой, он, дурак восьмилетний, принес зверюшку в Укрывище. Принести принес, а спрятать от братьев не сумел. Зря он про это вспомнил. – У кошки боли, у собаки боли, у нашего мальчика… – Да ты что, меня жалеть вздумала?! – грозно спросил Обр. – Что ты. Как можно. Разве разбойников жалеют? – Прах гнилой! Хорт улегся на спину и стал смотреть в небо, окруженное темными верхушками. Точно со дна колодца глядишь. В глубокой, пустой, яростной синеве широкими кругами ходили две птицы. Высоко-высоко, но все-таки можно было разглядеть очертания крыльев. «Здоровенные какие, – подумал Обр, – в лесу таких не водится. Не иначе с моря залетели. Или с гор. Там, говорят, такие орлы обитают, что крыльями избу накрыть могут. Врут, наверное». Он пригляделся, прикрываясь рукой от солнца. Надо же, должны быть одной породы, а кажется, будто одна белая, а другая черная. Верно, солнце отсвечивает. – Глянь, Нюсь, чего это? У тебя глаз острый. Нюська задрала голову и, ахнув, вся съежилась, точно мышь от совиного крика, приникла к Хорту, уткнулась в его плечо. – Эй, ты чего? – удивился он. – Ну птицы, ну летают. Красиво. Птицы качнули крыльями и, плавно развернувшись, ушли в сторону моря. – Экая ты, – проворчал Обр, поглаживая девчонку по тощей спине, – всего боишься. Вот погоди, я в силу войду, сколочу свой отряд, разберусь с кем надо, Усолье освободим, а потом подберу тебе надежное место, высокие хоромы. Любой дворец твой будет, какой пожелаешь. Хочешь, в Больших Солях, чтоб родня твоя завидовала, а хочешь – в самом Завеличье. Поселю тебя там, охрану приставлю, и заживешь ты тихо и покойно. Сказал и снова представил, как врывается в горящий город. За спиной сотня конных, и каждый предан ему до конца, до последнего вздоха. Стелется по земле черный дым. Горят алым пламенем Малые Соли, а на другом берегу полыхают Большие. Верные соратники волокут к заветному дубу господина капрала в окровавленной рубахе, бледного опухшего Семерика, гонят, как стадо, городских старшин, роняющих на ходу парики. – Нет, – пискнула Нюська, – покойно не выйдет. – Это почему? – Потому что те, у которых ты эти хоромы отберешь, захотят их назад получить, а другие завидовать станут, тоже для себя чего-нибудь пожелают. Один раздор выйдет и безобразие. Никакая охрана не поможет. – Много ты понимаешь! * * * После этого разговора неведомо как засела в кудлатой, нечесаной голове Обра мысль, что дурочку надо чем-то радовать. Через пару дней, воротившись из своих лесных блужданий, принес целый подол красно-рыжих ягод шиповника. Небрежно бросил: «Насуши, что ли!» Но Нюська, как он хитроумно предвидел, ничего сушить не стала, зато на другой день щеголяла в роскошном ожерелье и ярко-алых браслетах. Хорт всю эту красоту старательно похвалил, и девчонка заметно повеселела, даже напевать начала потихоньку. Потом отыскал для нее полянку сочной, прежде времени созревшей брусники, потом неизвестно зачем приволок здоровенный лосиный рог. Упарился, пока тащил. Но девчонке понравилось. Долго восхищенно разглядывала, поражаясь его красоте и мощи, водила пальчиком по шершавым костяным изгибам. В другой раз, велев помалкивать, завел ее в самую чащу, шепнул: «Смотри!» Нюська ничего не понимала, растерянно вертела головой, не могла смекнуть, на что смотреть-то, и вдруг ахнула. На прелой хвое блестели два агатовых шарика – два глаза. Прижавший уши зайчонок приник к лесной подстилке, почти слился с ней. Бегать и прятаться он еще не умел. – Ой, какой! – Осенний. Дня два как родился. – А можно мы его возьмем? – Съедим? – коварно предложил Обр. К его полному удовольствию, Нюська до того перепугалась, что все слова растеряла, только руками всплеснула. – Не хочешь? А зря. Он вку-усный. – Ты… ты… – Ну, не хочешь, как хочешь. Тогда не трогай его. А то зайчиха чужой запах почует и не подойдет, кормить не станет. Дурочка молча схватила Хорта за руку и потянула за собой от греха подальше. * * * Так оно все и шло. День за днем, тихо и спокойно. Вот только ночи становились все холоднее. Отяжелела, опустила к земле рыжие кисти рябина, брусника в борах налилась ярко-алым, ручей принес багряный осиновый лист. Привычный Обр на своем теплом костровище не так уж и мерз, хотя пару раз утром пришлось отдирать от травы запорошенные инеем волосы. Но Нюська простыла, шмыгала носом, начала покашливать. Хорт ругался, звал ее к себе на кострище, но она по-прежнему отнекивалась. Потом тепло вернулось, но зарядили дожди. Медленные, безнадежные. Хвоя под ногами пропиталась водой, капли висели на каждой ветке, на каждой иголочке, на осенней густой паутине. Живность попряталась. Рыба ушла в глубину. Пришлось кормиться одними грибами да брусникой. От такой жизни Обр заскучал, но поделать ничего не мог. Со скуки выследил семейство кабанов и долго глядел из кустов на прогуливающееся мясо. Но завалить кабана или хоть подсвинка добыть с одним ножом нечего было и думать. Вернулся продрогший от блужданий по лесу, где каждое дерево щедро делилось накопленной водицей, но и тут согреться не удалось. Костер погас. В шалаше было сыро, почти как на улице. Нюська куталась в темный от влаги плащ, так что наружу торчал один распухший от холода носик, старалась глядеть весело, но у нее не очень получалось. Хорт разозлился, наорал на нее, чтоб не кисла. На другой день оббежал всю округу и нашел-таки хорошее место: крутой обрыв над оврагом, над быстрым, вспухшим от дождей ручьем. Над обрывом из мха и вереска торчала обомшелая скала, широким козырьком нависала над песчаным скатом. Покопавшись, Обр устроил под ней небольшую пещерку. И сухо, и хорошо, и место для костра найдется. Сбоку, конечно, поддувало, закидывало дождевой пылью, но хоть снизу не текло и сверху не капало. Перебрались одним духом, заделали щели с боков безотказным лапником, развели костерок. Растопку – смолистые, соструганные сосновые палочки – Хорт хранил и сушил на себе, за пазухой, так что и костер хоть и не сразу, да запалили. Дым, конечно, набивался в пещерку, но все же выходило теплей, чем снаружи. Огонь не заливает, и ладно. Пещерка была тесновата, Нюся все ежилась, куталась в плащ, норовила улечься подальше. – Слышь, не дури. Вдвоем теплее. Никакого ответа. Притаилась, как мышь в углу. – Ты меня с прочими добрыми людьми не равняй. Ну, хошь, нож возьми.