– Это беречь надо. Он врал. Ему просто хотелось побыть одному. Как раньше, в Усолье. Он нырнул в лес и шел все быстрее, пока деревья плотно не сомкнулись за спиной, и тогда побежал, дыша полной грудью, плавно, по-волчьи обтекая препятствия. Нога досаждала немного, но скоро он и думать о ней забыл. Одолел крутой склон, вырвался из бурелома, тенью проскользнул сквозь густой молодой осинник, и перед ним во всей красе открылся коренной черный бор. Неохватные стволы поднимались из сплошного ковра седого мха. Живых ветвей внизу не было. Лишь сухие сучья с бородами лишайника. Тишина стояла здесь вековая, ровесница этих елей. Ни ветра, ни шороха, ни малого шепотка. Обр с разбегу упал навзничь, на сырой мох, с наслаждением раскинув руки, словно пытался обнять старого друга, и лес принял его. Хорт замер от сладкого ужаса. Раньше это удавалось только в Усолье, да и то не часто. «Я ваш», – прошептал он. «Наш», – прошелестело в ответ. Он лежал неподвижно и больше уже не был Обероном из рода проклятых Хортов. Огромный лес тек сквозь него сотнями ручьев, дышал моховыми болотами, прорастал сплетенными под землей корнями, тянул голодные ветви к неяркому свету. Обр чувствовал его весь, до последней сосновой иголки, от берегов Злого моря на севере до предгорных пустошей на самом юге. Столичный тракт с ветвившимися вокруг редкими дорогами тянулся сквозь него, как старый привычно ноющий шрам. На юго-востоке, ближе к столице, отзывался острой болью свежий поруб. «Тоже ранен», – с нежностью подумал Обр. Возле по-руба и еще кое-где по опушкам, как блохи в звериной шкуре, возились люди: грибники, охотники, дроворубы. А вот погони не было. Ни у первой речки, ни у второй. Никаких солдат, никакой стражи, никаких охотников за головами с притравленными на людей собаками. Никого. Никто и не думал за ним гоняться. Обр так обрадовался, что с силой саданул кулаком по мху и тут же напоролся на коварно таившийся там сучок. От боли пришлось стать самим собой. Затравленным голодным подростком в отсыревшей от нутряной моховой влаги одежде, к которой тут и там пристали хвоинки и седые волокна. Оно и к лучшему. Так и вовсе раствориться недолго. Однажды в Усолье, еще мальчишкой, он провалялся так почти трое суток. Спасибо, Маркушка отыскал, принес на руках в Укрывище. В Усолье лес был поменьше. Полоса сосняков, зажатая между горами и морем. Да, здесь не то. Здесь привольно. Счастливый, он вскочил на ноги и, запрокинув голову, затрубил по-лосиному. Не ко времени, конечно. Осенний гон еще не начался. Но вдруг издалека донесся ответный звук. Та-ак. Добаловался. С волками еще можно договориться. А вот с лосем, когда ему в голову ударило… Кхм. Обр развернулся и шустро покинул поле боя. Извини, друг, в другой раз. Как-нибудь потом пободаемся. Теперь он уже не бежал, а быстро шел, высматривая порхалище[30]. Наконец отыскалась песчаная ямка. В стороне валялось несколько свежих перышек. О-очень хорошо. Тетерева, значит. Вот тут они на полянку заходят, тут в песочке купаются, пероедов выводят, а вот сюда уходят. Тут мы силок и поставим. Тонкая веревка была у него при себе, прочный, но гибкий прут нашелся быстро. Скоро надежно закрепленные дужки с петлей были пристроены с обеих сторон тетеревиной дорожки. Это вам не рыба. Это, если готовить умеючи, язык проглотишь. На днях и приготовим, если повезет. Пока же сойдут и грибы. В светлом месте, у ветровала[31], Хорт набрел на гнездо боровиков, выбрал пяток помоложе, покрепче. Эти и сырые ничего, даже вкусно, только привычку надо иметь. Иногда он бывал таким голодным, что готов был даже мухоморы жрать, сырые и без соли. Наевшись, он забился поглубже, туда, где ветки смыкались тесно, а лесная подстилка была посуше, и сразу заснул. К вечеру пошел дождь, неспешный, мелкий и теплый. Обр, не просыпаясь, услышал его и улыбнулся. Теперь уж точно все следы смоет. Под такой дождь спать можно долго, особенно если прежде многие ночи проходили без сна, а дни – в непрерывной тревоге. Проснулся он сильно за полдень и снова отправился бродить. Валялся на траве, набивал рот поздней малиной, вновь говорил с лесом и был свободен и счастлив. * * * К утру третьего дня его новой безмятежной жизни поднявшийся от полуночи ветер донес слабый запах дыма. Тут он вспомнил, что явился в лес не один. Хорошо бы проведать, как там дурочка. Еды у нее вроде достаточно, она и крошкой сыта, но все же проверить надо. Заодно проверил и силки. Добыл-таки мяса. До места добрался, когда солнце спустилось так низко, что освещало только верхушки. Нюська сидела у дотлевающего костра, ссутулившись, тесно обняв колени. Одного взгляда хватило, чтобы понять: она так и просидела все это время, сжавшись в комок у огня, прислушиваясь к каждому шороху. Хороших дров принести сил не было или от костра отойти боялась, поэтому и жгла всякую дрянь: траву, кору, тонкие веточки. – Эй! – негромко позвал Обр, становясь так, чтобы она его видела. Девчонка медленно распрямилась, подняла белое без кровинки остренькое личико, все в размазанных пятнах сажи… Плакала она, что ли? Или заболела? Серые глазищи на пол-лица, а в них – смертный холод стылой воды, все беды и все напасти. – Ты чего? – всерьез испугался он. – Ничего, – почти по складам, точно отвыкла, выговорила Нюська, – только ночью страшно очень. Так страшно! – помолчала и добавила: – Я думала, ты больше не придешь. – Ну и дура! – бодро сказал Хорт. – Че, думала, я тебя бросил? – Нет. Я думала, тебя схватили. Или убили. Или волки… – Хватит! Реветь не о чем. И бояться нечего. Никто за нами не гонится. Я проверил. А волки с медведями нынче в другом месте гуляют. Сейчас в лесу самый страшный зверь – это я. Нюська кивнула, глотая слезы. – Знаешь, а у тебя глаза как елкины иголки. – Колючие? – Да нет, – дурочка чуть улыбнулась дрожащими губами, – цвет такой. Раньше ты все хмурился или щурился. Я и не знала, что у тебя глаза зеленые. – Я тоже не знал, – хмыкнул Обр. Постоять лицом к лицу к зеркалом ему еще ни разу в жизни не удавалось. Впрочем, какая разница. Ну, зеленые так зеленые. Хотя у отца, кажется, черные были. И у Германа вроде тоже. – Смотри, я пожрать принес, – занялся он более насущными делами. – А как с ними? – испугалась Нюська, жалостливо глядя на мертвых птиц. – Без горшка, без печки. Я не умею. Хорт понял, что снова придется делать все самому. Запихнул Нюську в шалаш и велел спать, пока не разбудят. Запалил хороший костер, выпотрошил на скорую руку двух разжиревших за лето тетерок и одного петуха, обложил мхом, присыпал землей, старательно закопал в ямку, вырытую в самой середке горячих углей. Посолить, конечно, забыл, но это дело поправимое. Все испеклось отлично, а перья отвалились с глиняной коркой. Тогда он подбросил в костер еще дровишек, для свету, потому что было уже совсем темно, растолкал Нюську и принялся кормить ужином. – А что мы завтра будем делать? – спросила она, осторожно обгладывая косточку. – Ничего, – поведал сытый Обр, приоткрыв один глаз. Он лежал на животе, глядя на огонь, и решал сложную задачу: заснуть или пока погодить. – Как это ничего? – растерялась дурочка. – Так нельзя. – Можно, – заверил ее Хорт. – Ты попробуй, тебе понравится. Тут главное – начать. А дальше уж само пойдет. – Нельзя! – заупрямилась Нюська. – Это почему? – С голоду помрем. – Летом? В лесу? Ха! Завтра сведу тебя вон туда, на пригорочек. Там грибов тьма-тьмущая. Неделю одними грибами кормиться можно. – А как их без сковородки-то? – Да на палочках. А иные и жарить не обязательно. Прямо так можно лопать, целиком. – А если в них червяки? – Червяки – это же мясо. Нюська передернулась. Обр снисходительно ухмыльнулся. – Не боись! Я тебя всему научу. Ну а если своей любимой рыбки захочешь, так сетку сплети. Ниток у тебя много, я видел. Не пропадем. Завтра еще мяса принесу, настоящего. Лося тебе хватит? Есть тут у меня один, третьего дня познакомились. – Ой, а может, не надо?.. – Ладно, ладно, шучу. Но мясо будет. – А ты больше не уйдешь? – Надолго – нет, – скрепя сердце пообещал Хорт. * * * С тех пор в его жизни появилась забота. Никогда прежде он ни о ком не заботился, с тех самых пор, когда братец Конрад отнял рыжую крыску – соню, прибившуюся к нему как-то летом. Последыш Свена, тогда еще глупый щенок, ревел страшно, от горя чуть не помер. Однако с крыской было проще. Спать она любила у Обра за пазухой, а еду добывала самостоятельно. Дурочка же в лесу была совершенно беспомощна, ничего не умела и всего боялась. На одном месте они не сидели, чтобы дичь не перевелась, перевалили через гриву и потихоньку двигались на восток. Хорт заранее выискивал хорошие, сухие места на берегах ручьев и речушек, которых так много было в этом лесу. Сам он спал на теплом костровище, сдвигая в сторону горячие угли, звал и девчонку, но она всегда отказывалась, стеснялась. Так что приходилось устраивать ей гнездо под старыми елями, под молодыми деревьями, согнутыми зимним снегом, или в густом, еще не растерявшем листву осиннике. Сам он мог есть что попало: хоть змей, хоть лягушек, если припрет, и вовсе не шутил насчет червяков. Но для Нюськи старался добыть чего получше, всякий день возился с силками, благо дичь была непуганой. Как-то раз даже выследил заячью тропу и ухитрился с помощью простой петли-удавки изловить зайца. Один он всегда бродил по лесу, где хотел, особенно не думая о ночлеге, но ради глупой пугливой девчонки приходилось возвращаться к месту стоянки до темноты. Сначала Обр ворчал и злился, но в конце концов это даже начало ему нравиться. Придешь – а тут костер уже горит, у костра Нюська возится, малину сушит, рыбку потрошит или грибы на нитки нанизывает, еда готовая и соленая в самую меру, песок на зубах не хрустит, золу с мяса стряхивать не приходится. Как это у нее получается – тайна. У самого Хорта никогда так не выходило, хотя он всю жизнь на костре готовил. В общем, попривыкла к лесу девица. Даже поправилась немного. Бледность сошла, румянец на щеках появился. Отнять бы у нее платок да одеть во что-нибудь эдакое… Но этих мыслей Обр боялся. Он же не такой гад, как этот Федор-сарай. Хотя со временем ему стало казаться, что как раз такой. Ничуть не лучше. Хорошо ли, вернувшись раньше времени, подсматривать тайком, как девица купается. Правда, ничего такого он не увидел. Купалась стеснительная Нюська прямо в рубашке, а после и сушила ее на себе. А рубашка-то как доспехи, широкая, толстая и вся в заплатах. Добрая Костылиха, должно быть, свою отдала. А однажды, вернувшись среди дня, он застал ее на камушке у ручья. Сначала подумал: ловит что-нибудь. Сетка давно была сплетена, натянута на рамку из прутьев и исправно снабжала их мелкой рыбешкой. Но нет, ничего она не ловила. Сидела, глядела в темную воду, как в зеркало. Платок сняла, волосы распустила по плечам, легкие, тонкие, рыженькие такие, вроде сереньких. Натыкала в них лиловых рогатых васильков, что росли на взгорке. Забавная дурочка. Хорту стало любопытно, чего она дальше делать будет. Но ничего интересного она делать не стала. Повела острыми плечиками, цветочки из волос вытряхнула, косицу заплела, платок натуго завязала, а рогатые васильки унесла вода. * * * – Ты на меня сердишься? – Не. С чего ты взяла?