Она заводит выбившуюся прядку волос мне за ухо. – Для вылазки на поверхность нет нужды. Я сглатываю. Они улетают немедленно. Отступив на шаг, я снова прячу в карман контейнер. – Иду работать, – говорю я. Поворачиваюсь и быстро, не оглядываясь, шагаю к лифту, проходя мимо водопада с тоником. Парень, раздатчик биохлеба, приложив руку ко лбу, смотрит на что-то, летающее среди голографических деревьев со «слоновьими» листьями. Струя тоника переливается через край стакана на пол в красную лужу. Если я хочу жить… если хочу, чтобы жил Хавьер, чтобы у детей была нормальная жизнь, нужно бежать с корабля. Немедленно. Но прежде нужно вернуть Хавьеру разум, чтобы он согласился бежать. * * * Я спешу к себе в комнату, чтобы забрать сумку для образцов. Достаю припрятанные соломки для фильтрации и скатываю матрац, покрывая постель одеялом. Помнится, дома, на Земле, это всегда помогало, когда я убегала на крышу полюбоваться на звёзды. Но здесь у меня нет моей выручалочки, куклы Джозефины, чтобы накрыть одеялом, словно манекен. Судя по позе, Рыжий пилит дрова, а Сума и Пушинка мирно спят в смятых постелях. Мне вдруг приходит в голову, что это их последний сон на корабле. После этой ночи на Сагане они будут дышать свежим воздухом с ароматом душистого горошка. Пушинка ворочается в ячейке. Я смотрю на её круглые розовые щёчки. Хавьеру было столько же, когда его вывели из стазиса. Мне трудно представить, что она тут, на корабле, превратится в старушку. Коллектив украл у Хавьера юность, заперев в дурацкой лаборатории. От мысли, что кто-то проводит жизнь в одиночестве, меня мутит. Я не допущу, чтобы это повторилось с детьми. Вернуть Хавьеру разум кажется невозможным, но я готова костьми лечь, чтобы попробовать. У меня есть на этот счёт кое-какие мысли и следующие несколько часов. Я беру сумку для сбора образцов, надеясь, что она придаст мне официальности. Осторожно кладу в неё последнюю склянку с ядом, рядом с бейсбольной картой, которую нашла на стене семенного склада. Выйдя из лифта, я вижу, что собрание закончилось. Но люди не разошлись. После новости, что им придётся провести оставшуюся жизнь на корабле, они прогуливаются среди голографической магии Сагана, потягивая тоник из радужного водопада. И, словно читая мои мысли, на потолке, действующем на подсознание Коллектива, мигает слово «жертва». Перекинув сумку через плечо, я выхожу из лифта и иду по джунглям Сагана к складу семян. Вокси снова рядом с Нилой. Он видит меня, но из роли не выходит. Однако сегодня он не просто сопровождает Нилу и, как малое дитя, тащится следом. Он словно официально участвует в мероприятии. Я надеюсь, что до него не дошли слова Нилы в их комнате той ночью. Он столько знает, что может испортить всё. Но мне больно думать о том, в кого он превратится. Кивнув Вокси, продолжаю идти в конец зала, потом коридора, потом до их двери. Я нажимаю «2061» и спешу внутрь. Проползаю через спальную ячейку Вокси и, затаив дыхание, просовываю свернутую трубочкой бейсбольную карточку в маленькое отверстие. Дверь скользит в сторону. Как и в прошлый раз, лицо обдаёт холодным воздухом, как в библиотеке начальной школы Пиньона. Из угла комнаты в ледяном тумане устрашающе светится золотистая голограмма Солнечной системы Земли. Я на заплетающихся ногах бросаюсь к ящикам хранилища. Папка с подсветкой имени Хавьера всё ещё открыта. Книга там, где я её оставила. Я перекладываю её в сумку для образцов. Ярлык прямо перед моим и Хавьера гласит: «Пенья Роберт». Я ничего не вижу из-за слёз. Я так беспокоилась, когда мы оставили то, что я взяла с собой, что даже не позаботилась и не узнала, что взяли родители. Я тянусь к пакету папы и достаю чётки. Каждую яшмовую бусину красного, жёлтого или смеси двух цветов он обточил, отполировал и высверлил своими руками. Прямо, как он и говорил: все разные, но прекрасно дополняют друг друга в самых красивых, когда-либо созданных чётках. И найденная мной золотисто-жёлтая с красной прожилкой бусина, про которую я думала, что она не совсем подходит, как раз над крестом. К горлу подступает комок. Я помещаю бусину между указательным пальцем и большим и потираю, как папа в церкви. Потом перехожу к следующей и понимаю, какое было у папы терпение, пока он доходил до последних бусин. В мои пальцы с их гладкой поверхности перетекают его любовь и доброта. Я надеваю чётки на шею, они тяжело ложатся на грудь. Интересно, как быть с Иисусом, если мы на другой планете, на противоположной стороне галактики, в другой Солнечной системе? Если Иисус был сыном Бога, а тот был Богом вселенной, значит, здесь он тоже должен быть? Я достаю фотографию Литы и папы. На Лите белое развевающееся платье, сшитое прабабушкой. То, которое я мечтала когда-нибудь надеть. На чёрных волнистых волосах венок из красных, оранжевых и жёлтых роз и пионов. Папа в коричневом костюме. Они прижались друг к другу, рука об руку, и от души хохочут. Я нахожу свой пакет, из которого вытаскиваю джинсы и футболку и запихиваю их в сумку. «Пенья, Эми». Я надеваю мамино обручальное кольцо на палец, и оно мне как раз. Улыбаюсь маминому либрексу под названием «Две жизни Уилла Шортца в воскресных кроссвордах «Нью-Йорк таймс»». Я представляю, как она сидит за кухонным столом, с чашкой кофе в одной руке и голотаком в другой, и печатает. «Умница!» – кричит она и кивает, когда либрекс наигрывает мелодию, подтверждая разгаданный кроссворд. Едва приходит воскресный, она уже ворчит над головоломкой и усерднее тычет голотаком. Пушинка, Рыжий и Сума тоже должны получить дорогие их памяти вещи, чтобы вспомнить о родителях. Но у меня нет времени искать. Вдруг в голову приходят слова Нилы: «Сума Агарваль будет Зеттой-два всю оставшуюся жизнь». Я иду к первому ящику и нахожу этикетку «Агарваль Сума» и открываю пакет. Я достаю папку с названием «Как научить ребёнка писать». В папке странички со стикерами и рисунками. На всех единороги, танцующие, поющие на радуге… Достаю одежду Сумы. И, конечно, её фиолетовую толстовку с серебристым рогом на капюшоне. Я скатываю волшебную толстовку, джинсы и бросаю на дно сумки. Следующая этикетка с подсветкой «Агарваль Прити». Я открываю пакет, и из герметичного мешка доносится слабый запах сирени. Я вынимаю детский альбом и открываю его. Нажимаю на первую страницу, и слышится перезвон колокольчиков. Передо мной вдруг появляется трёхмерная голограмма: Сума с двумя дамами, одну из них я помню с первого дня, когда они обогнали нас на тропе. Я нажимаю страницу за страницей и вижу голограммы: Сума играет в парке, ест пиццу, в центре которой стоит свеча с цифрой пять, видимо, на день рождения, бегает и учится кататься на ховерборде. В последней голограмме Сума чуть старше, они сняты вдвоём с мамой, которую я видела. Сума неизменно закатывает глаза и морщится, а мама целует её в щёку. Я сглатываю огромный подступивший к горлу ком. Как только она вырвется из Коллектива, Сума отдаст всё за такой поцелуй. Интересно, что произошло? Родители развелись? Кто-то умер? И хотя мне тоже не на что надеяться, у меня есть Хавьер. А Сума одна. Жаль, что мне неизвестны фамилии Пушинки и Рыжего – я бы нашла что-нибудь, принадлежавшее их семьям. Но они не будут одинокими. Мы с Хавьером станем их новой семьёй. Я прячу детский альбом в сумку и возвращаюсь к выходу. Как и раньше, выползаю через спальную ячейку Вокси, вставляя в дырку скрученную бейсбольную карточку, и дверь за спиной захлопывается. Выбравшись из ячейки вместе с сумкой, встаю на ноги и вижу Вокси. Опять я его не заметила. Я вешаю сумку через плечо, как ни в чём не бывало. – Что ты делаешь? – спрашивает он. – Мне хотелось взглянуть ещё раз. А ты был занят. – Мы же договорились. А ты мне не рассказала ни одной cuento. У меня нет на это времени. Особенно если Нила его раскусила. И я вдруг понимаю, почему иногда рассказы Литы оказывались хорошей подмогой, когда мы с Хавьером отказывались идти спать. Вокси фыркает и скрещивает на груди руки, ну прямо как Хавьер перед Литой. – Ты обещала. – Хорошо, – вздыхаю я. Что бы сейчас сделали Лита или тётя Берта? – Ты слышал cuento про Ла Льорону? – Что это? – спрашивает Вокси. Я щёлкаю пальцами у него перед носом. – Плачущая женщина. Крадёт детей, которые не слушаются и не хотят ложиться спать. – Зачем неуравновешенная женщина крадёт ребёнка из ячейки? Он сжимает подбородок. – И где она их держит? Я понимаю, что рассказывать мало толку, когда слушатель жил только на закрытом корабле. – Давай-ка я начну сначала. Érase una vez[32] женщина, которая сделала большую ошибку, влюбившись в очень богатого и очень заносчивого человека. Она его обожала, и у них были дети. Но этот человек её не любил. Тогда она утопила детей и утонула сама. Вокси шарахается и таращит глаза. – Что такое «утопила»? Я пропускаю вопрос мимо ушей и продолжаю: – Теперь по ночам она с острыми клыками и мерцающими в темноте глазами рыщет по всей Земле, ищет своих детей. Если находит ребёнка, который не спит, думает, что он её, и крадёт! Я наклоняюсь и шепчу: – Может их даже съесть. Мексиканские сказки отличаются от других. Бывают очень страшные. Любовь, юмор, боль, магия, потерянные души – всё переплетается в истории, которые в других странах могут сгладить или подсластить. Я даже не знаю, правильная ли это версия. Так рассказала мне Лита, очень быстро и страшно. И она действует. Вокси таращит глаза, словно Ла Льорона стоит прямо перед ним. – Вот ужас-ужас! – Закрой глаза и спи. – Да не усну я. Что же это за cuento такое? – Специальное, чтобы ты уснул, – отвечаю я. Он капризно кривит губы и косится на меня. – Теперь вообще не усну. – Мне надо закончить работу. Я обещала Канцлеру. Вокси смотрит на меня, закусив нижнюю губу, как Хавьер в детстве. – Ладно, ещё одну. Я поднимаю его и кладу в постель, накрывая одеялом и подтыкая уголки.