Моя лодка кружится посреди водоворота. Я поднимаю голову, Молча смотрю в небеса. Там – прозрачные люди… Они смотрят на меня И смеются. Смех – это черные капли, Они падают на крыши домов. Хочется кричать, Но что-то оборвалось внутри, Я онемел, Город онемел, Небеса онемели…» Ощущение открытости всем ветрам, обнаженности перед стихией и беззащитности захватило молодых людей, и они попятились назад, вцепившись один в другого, они побежали обратно, со всех ног устремляясь как можно дальше от этого страшного плато в надежде найти другое, с которого открылся бы иной, до боли знакомый вид, где мирно бы тек Тигр и за пшеничными полями проглядывал бы родной Меде. 30 Когда через две недели, уже в двадцатых числах апреля, Александр и Винсан Ориоль ехали из больницы во французскую дипмиссию, на центральной площади Багдада Аль-Фирдос[64] вместо памятника Саддаму Хусейну сиротливо ютился опустевший пьедестал. Вокруг пьедестала и поверженного колосса, лежащего на земле с протянутой рукой, скакала ликующая толпа представителей антибагдадской курдской и шиитской оппозиции, люди размахивали флагами и выкрикивали лозунги, выражая радость от свержения Хусейна. Повсюду на улицах стояли раскуроченные машины, брошенная разбитая военная техника, валялись детские коляски, множество разрозненной обуви, разорванная одежда; в окнах домов зияли отверстия от снарядов, были выбиты стекла, отчего земля, усеянная осколками, блестела как будто после дождя. С болью врезались в затуманенное сознание Александра лужи крови, иракские флаги, втоптанные в грязь, жители, сидящие прямо на тротуаре с опустошенным, потерянным видом, провожающие машину, из окна которой Александр наблюдал апокалиптическую картину весеннего Багдада. То здесь, то там он замечал полосатый американский флаг, развевающийся над блокпостом или торчащий из какого-нибудь окна. От Ориоля Александр узнал, что за день до событий в музее, отступая, подразделения иракских подрывников подожгли семнадцать нефтяных месторождений на юге страны. Как заявил Багдад, эта мера являлась превентивной, и ее цель – задержать возможное продвижение американских войск по территории Южного Ирака. Речь шла о минировании пятидесяти двух крупнейших объектов на территории Ирака. На следующий день после ранения Александра несколько бомб, выпущенных истребителями ВВС США, уничтожили рейсовый автобус и придорожное кафе на шоссе Багдад – Амман, называемом «дорогой жизни». Это был единственный путь эвакуации иностранных граждан из Ирака. Так что, даже если бы Александр не был ранен и не провел две недели в госпитале, у него вряд ли была возможность покинуть Ирак. Автострада была частично уничтожена. Двадцатого марта США и Великобритания подвергли бомбардировке сам Багдад. В первых числах апреля были стерты с лица земли здания Национальной библиотеки, Багдадской международной ярмарки, профсоюза учителей, Центра материнства и детства, одна из бомб упала недалеко от российского консульства, при этом пострадало несколько сотрудников дипмиссии. Были разрушены аэропорты, электростанции. В самом Багдаде долго царил хаос и процветало мародерство. С девятого по тринадцатое апреля шло разграбление Национального музея Ирака, где в проеме вентиляции археолог оставил драгоценные артефакты, а перед разграблением на территории музея случилась перестрелка иракских солдат с американскими. А теперь, когда Ориоль, исполняя просьбу Александра забрать драгоценные образцы, с огромным трудом смог прорваться в музей, на месте проема, указанного археологом, им была обнаружена огромная зияющая дыра. Артефакты исчезли. Вот оно как бывает на самом деле, думал Александр, вот как на самом деле низвергаются идолы. Он видел это не на экране телевизора, не читал у Сартра, а впитывал все это кожей, чувствовал каждым нервом своего тела. Он находился внутри этого хаоса, висел на волоске от гибели, видел за окнами больницы пожарища, вызванные обстрелами, и чувствовал, как содрогается земля, но зачем-то выжил и теперь ехал как зомби, чтобы продолжить то дело, которое задумал еще до начала войны, дело, которое было для него важно тогда, месяц назад, а теперь, когда Александр узнал о гибели Жака и Наргиз, о взятии Багдада американскими войсками и гибели сотен людей, об исчезновении, а возможно, и смерти Саддама Хусейна, которому он сопереживал, следя по телевизору за его внезапными появлениями в городе, опровергающими новости о его гибели, он не понимал, зачем все то, что так волновало его еще недавно, было нужно ему теперь. Саддам напоминал Александру загнанного зверя, за которым охотились обезумевшие охотники, посылая на крыши домов Багдада девятисоткилограммовые бомбы. Он не был больше иракским Эмпетразом. Александр не понимал, как на заре XXI века было возможно без суда и следствия преследовать главу государства, пусть даже обвиняя его в геноциде в Кувейте, в казнях своих политических противников, в изготовлении химического оружия, в репрессиях курдов и шиитов, в связи с Аль-Каидой, но не пытаясь арестовать, расследовать его преступления и судить, транслируя суд по всем мировым каналам, а попросту организуя на него сафари, как на тигра или льва. А ведь двадцать лет назад Хусейн был другом США, почетным гражданином Детройта… Милошевичу хотя бы вполне цивилизованно позволили проиграть выборы, затем его арестовали и отправили в Гаагу, из которой он так и не вернулся… Средневековая дикость посреди века высоких технологий врезалась в восприятие действительности Александра каким-то безумным когнитивным диссонансом. Он понял, что в этом новом мире возможно все, если на это все у заинтересованной стороны имеется неограниченное право – свой абсолютный карт-бланш и своя индульгенция. На земле есть кто-то, кто, словно древнее шумерское божество, Нергал, Энлиль или Мардук, может изменять ход событий, переставляя или съедая определенные фигуры, устраивать смерчи и наводнения, превращая людей из счастливых в несчастных, из богатых в бедных, из здоровых в больных, даровать жизнь или казнить. Он и себя почувствовал маленькой фигуркой в древней шумерской игре королей Ур[65] или египетской игре сенет, которую в любой момент могли убрать с доски. Его можно было убить, оторвать ему руку или голову, если тому, Кому-то, имеющему на это право, это было бы нужно. Александр понял, что был никем, чем-то могли быть его мысли и способности, но сам он был категорией временной, эфемерной, и он только теперь понял, как глупо было думать в былые времена о себе как о Шлимане, Вулли, как о личности, которая способна на великие поступки, такие, как открытие Трои, Ура или Ниппура. Он, Александр Телищев-Ферье, раскопавший Золотой зиккурат шумерского города Меде, никому не был нужен. Он был человеком совсем другого времени, где ценится продукт, а не человек, его создавший, да и продукт, тот вечный, старинный, драгоценный артефакт, никому не был нужен. Теперь нужен был новый, бессмысленный продукт, не произведение искусства, а инсталляция, арт-объект. Теперь и сам человек становится продуктом, брендом, не создавая при этом ничего гениального, нового. Часто у такого человека не было имени, не было лица, он был «ником» и «аватаром», не было у него, самое главное, того, благодаря чему он был известен и считался поэтом, танцором, археологом, писателем, то есть объекта его творчества. Этот новый знаменитый человек-продукт больше не Данте, который ассоциируется с «Божественной комедией», не Пушкин, неразрывно связанный с «Евгением Онегиным», не Толстой, «спаянный» с «Войной и миром», не Диккенс с его «Пиквикским клубом», не Сэлинджер с его «Над пропастью во ржи», не Моцарт с «Реквиемом», не Бетховен с «Лунной сонатой», не Чайковский со «Щелкунчиком», не Леонардо с «Джокондой», не Дали с «Мягкими часами», не Энди Уорхол с «Мэрилин Монро», «Тройным Элвисом» и «Микки Маусом». Само понятие автора в современном мире практически десакрализировалось. Новый суперчеловек-продукт – это художник без картины, писатель без книги, поэт без знаменитых стихов, режиссер без фильмов. Зато он посещает модные тусовки, о нем пишут в журналах, его показывают по ТВ. Читателю и зрителю интересно не то, что он написал или нарисовал, а с кем он спит, что он ест, толстый он или худой, натуральные ли у него губы или грудь, какой он сексуальной ориентации. С экрана на мир теперь смотрят фальшивые звезды, в арт-галереях изощряются концептуальные фокусники, создающие, словно из ничего, кривые линии на бесконечно пустых полотнах, гниль и плесень из бумаги, мертвецов из бронзы, гнойники из гипса. И кто-то – грандиозный, властный, способный на все: на убийство детей и женщин, на грабеж, на запуск бомб, мин, ракет, на сбивание самолетов, на поджоги домов и целых городов, – продает и покупает это мертвое искусство за миллионы. И это новое некроискусство постмодерна обрастает мясом, мышцами, сухожилиями, оно набирает мощь, оно заставляет видеть, чувствовать, слышать иначе. Оно заставляет любить новые ценности, заставляет принимать мир таким, как это нужно тому, кто отдает за это новое искусство миллионы. Оно начинает диктовать свою волю, управлять человеком, руководить им. Человек не может не любить это искусство, он не может не рукоплескать ему, более того, он не имеет права не любить его. И все эти кривые линии на полотнах, скульптуры-чудовища, дырявая, скомканная бумага, ставшие, благодаря технике «реди-мейд», объектом искусства старые гнилые башмаки, приклеенные к куску дерева, изуродованные огнетушители, испачканные кровью носовые платки, собачьи экскременты, кошачья моча есть не что иное, как новые памятники Эмпетразу. И у каждого такого арт-объекта уже стоит своя зачарованная женщина. Александр ощущал себя пылинкой в этом сумасшедшем океане бытия, и только сейчас он понял, что не обитал всю жизнь в тихом кабинете, переводя на французский древнешумерские тексты, а висел над страшной пропастью, сидя за своим красивым инкрустированным бюро XVIII века, подаренным мамой к его семнадцатилетию. Теперь Александр отчетливо ощущал боль и страдания людей, которыми были когда-то скелеты, раскопанные на месте древнего Меде. Их позы говорили о страшной участи, которая постигла их неожиданно, в самый разгар, а то и в самом начале жизни. Вода, обломки строений, камни, деревья обрушались на головы этим людям, превратив их из личностей, индивидуальностей, мастеров, охотников, пахарей, поэтов, художников, матерей, отцов, сестер, братьев в однородное месиво. Так, наверное, скульптор бросает неудачные формы тел, ног, голов, рук в общую корзину отходов, затем перемешивает, растворяет, чтобы снова использовать материал для новых скульптур, изображающих человека. Александр вдруг остро ощутил свою близость к идеям Гюго, Диккенса, Толстого, Достоевского, Флобера, Бодлера, Мирбо, Пруста; он почувствовал, впервые в своей жизни ощутил, как ему не хватало здесь, в этом разбомбленном Багдаде, их правдивости, их любви к людям, их боли, их кровоточащих ран души. Ощутив эту боль, Александр понял, что в нем медленно, мучительно умирал археолог. Он, возможно, с закрытыми глазами мог осуществлять раскопки, он долго учился этому, но он не мог больше смотреть на все это бесстрастно, как на материал. Александр страдал, он стал ощущать боль разрытых могил, он понял, что больше не сможет выезжать на раскопки, и ему нужно было время на то, чтобы найти себя – другого! 31 Пять долгих дней Хосед и Шуб-ад жили на хребте Загроса, утром, днем и вечером они выходили на плато, смотрели вниз и с грустью в глазах уходили обратно, туда, где был разожжен костер, а на земле расстелены подстилки из травы и сухих веток. Вода бушевала, гудела, выла, первые дни неслась с бешеной скоростью, чуть позже замедлила ход, а вскоре почти остановилась, превратившись в необъятное озеро, из которого выглядывали, словно островки, вершины горной цепи. Однажды, выйдя на плато, и, как всегда, взглянув без всякой надежды на черную гладь водной стихии, Хосед заметил вдалеке предмет продолговатой формы, который медленно плыл вместе с мусором и был похож на огромный сосуд, в котором хранили вино. Предмет приближался, и становилось ясно, что он был колоссальных размеров, внутри него мог бы поместиться храм или небольшой дворец. Хосед понял, что предмет этот плыл прямо к Загросу и мог разбиться о скалы, тогда он решил спуститься ниже и попробовать выловить что-нибудь, что останется от него после столкновения. Цепляясь за корни деревьев и пучки выжженной травы, Хосед стал медленно сползать вниз, к выступу на скале, который в силу обстоятельств превратился в широкую пристань, омываемую темными волнами потока. Когда он подошел к грани, отделяющей плато от воды, капсула подплыла на близкое расстояние и, к удивлению Хоседа, застыла на месте, как будто ею управляли изнутри. Минут пятнадцать она неслышно покачивалась на поверхности воды, неожиданно на самом верху этого огромного плавающего яйца открылась дверь. Хосед, к изумлению своему, увидел, как на поверхность капсулы через небольшое отверстие, медленно вылез очень худой человек в грязной одежде. На какое-то мгновение показалось, этот пришелец потерял равновесие, пошатнулся и чуть не упал в воду, но, придя в себя, дрожащей рукой подал знак Хоседу. – Найди какое-нибудь упавшее дерево. Мы подплывем ближе, ты перекинешь его на лодку, и мы заберем тебя, – прохрипел незнакомец слабым, еле слышным голосом. – Хорошо! Только я не один! – крикнул Хосед. – Быстрее! А то ветер переменится, и я ничем не смогу вам помочь. Хосед бросился наверх, вскарабкался по корням и сучьям на плато, затем на тропу, ведущую к тому месту, где его ждала Шуб-ад. Через несколько минут они уже спускались к воде; капсула тихо покачивалась на волнах. К счастью для Хоседа и его невесты, совсем недалеко от обрыва, превратившегося в каменный берег, лежало вырванное с корнем плодовое дерево, оно почти наполовину перевесилось со скалы, погрузив крону в черную бездну воды. Ковчег подплыл на близкое расстояние, Хосед подтолкнул дерево со своей стороны, а худой незнакомец вцепился что есть силы в крону дерева и стал тянуть на себя. Первой, дрожа всем телом, жадно цепляясь за сучья и давя красные сочные плоды дикой алычи, на ковчег перебралась Шуб-ад. Затем по стволу перешел Хосед, теперь он смог увидеть незнакомца вблизи и по медальону в виде звезды Мардука, который висел у него на груди, проглядывая сквозь разорванное платье, понял, что перед ним стоял царь Шумера, сын Убара-Туту. Хосед и Шуб-ад опустились на колени перед своим повелителем, но тот велел им подняться и быстро спускаться вниз, на дно ковчега. Когда тяжелая деревянная дверь захлопнулась над головами спасенных, они погрузились во мрак, но постепенно перед ними стали проявляться тусклые очертания стен и коридоров, которые, казалось, тянулись бесконечно, как паутина, во все стороны. Где-то вдалеке медленно проскальзывали едва заметные фигуры людей, под потолком летали голуби, вороны, воробьи, слышалось мычание коров и блеяние овец. С горы это плавающее судно казалось совсем маленьким, а внутри оказалось просто огромным, бесконечным. Хосед не верил своим ушам, не верил своим глазам, когда вместе с сыном Убара-Туту они вошли в огромную залу, заполненную людьми. Одни доили коров, другие чистили рыбу, третьи что-то вырезали, плели, ткали на маленьких станках. – Что это? – спросил Хосед. – Куда мы попали? – Это мой корабль, – ответил сын Убара-Туту. – Я построил его по приказу Энки и по его чертежам. Я смог взять на борт свою семью, слуг, друзей. Я звал всех, кто хотел, но пришли лишь немногие. Да и не выдержал бы ковчег всех желающих. – А что случилось? – Наводнение, но более мощное, чем раньше. Оно было вызвано каким-то земным толчком – возможно, волна пришла с моря. Весь Шумер стерт с лица земли. – И мой отец погиб? И мать Шуб-ад? – Боюсь, что да. Хосед погрузился в раздумья. Он давно осознал, что произошло нечто страшное, и чувствовал, что отца больше нет среди живых, но все же не хотел смириться с этой мыслью и надеялся, что Меде миновала страшная участь. Сын Убара-Туту лишил его надежды, сообщив, что, проплывая мимо того места, где раньше был Меде, он не увидел ничего на поверхности воды, даже высокая Башня Магов исчезла, скрытая под черным потоком стихии. 32 Во французском посольстве Александра официально поставили в известность, что его коллега Жак Виктуар, а также невеста Жака, Наргиз, были убиты в день штурма музея местными жителями, подстрекаемыми антибагдадской оппозицией, то есть в тот день, когда его ранили, еще в середине марта. Генеральный консул передал Александру личные вещи погибшего и попросил перевезти все это в Сорбонну, откуда родственники Виктуара смогли бы забрать то, что не принадлежало университету. Эта новость, хотя и не была абсолютной неожиданностью для Александра – он еще в больнице догадывался, что от него скрывают правду о Жаке, а затем Ориоль кратко посвятил его в детали трагических событий штурма музея и гибели Виктуара и Наргиз, – все же повергла его в мрачное состояние, близкое к глубочайшей депрессии, развитию которой мешал лишь тот факт, что необходимо было срочно собираться в Париж и во что бы то ни стало уговорить Ориоля поехать с ним на место раскопок. Александр вкладывал теперь в стремление осуществить эту небезопасную поездку в пригород Багдада особый смысл: он должен был поехать туда теперь ради Жака и Наргиз, которые отдали много времени раскопкам, а затем погибли, исполняя свой профессиональный долг. Александр вспоминал, с каким трудом они вдвоем с Жаком раскапывали Золотой зиккурат, как радовались первым находкам, а затем все пошло не так, все рухнуло в одночасье, как будто эта война началась только ради того, чтобы зиккурат после долгих дней заточения так и не увидел свет, чтобы никто так и не узнал об этом шедевре. Александру не давала также покоя мысль о господине Ширази и его спутнице Гуль, которые исчезли так же неожиданно, как появились в лагере несколько недель тому назад жарким весенним утром. Все эти мысли губительной кислотой разъедали помутневшее от боли сознание Александра, но он старался пересилить самого себя, он должен был увидеть своими глазами то место, где недра древней земли скрывали удивительный тайник с золотыми зверями и рубиновыми цветами на нетронутых временем драгоценных фасадах. За день до отъезда, получив разрешение от администрации Багдада, Ориоль, Александр и пятеро американских солдат отправились к тому месту, где был разбит археологический лагерь и которое теперь называли зоной Треугольника смерти[66]. По дороге Александр жадно вглядывался в уходящую за горизонт пыльную желтую пустыню и не узнавал привычную картину выжженного солнцем редкого кустарника и вытоптанной колючей травы – повсюду зияли глубокие воронки, дымились раскуроченные машины, словно лезвием по коже врезались в затуманенный скорбью взгляд страшные картины мертвых тел, лежащих у обочины. Но Александр ловил себя на мысли, что, как бы он ни старался внутренне сопротивляться всему происходящему, привыкание к войне, ко всем этим страшным картинам в духе Делакруа или Гойи, уже замыливало взгляд, притупляло чувства, эмоции. Он уже не с такой болью смотрел на бредущих по дороге крестьянских детей, не вздрагивал при виде сгоревших танков или движущихся навстречу машин с американскими солдатами. Он никогда не думал, что даже к этому кровавому хаосу можно привыкнуть за неделю, по-новому начать слышать и видеть, по-новому двигаться и дышать, полностью перестроиться, стать иным. На месте раскопок древнего Меде не осталось почти ничего, что стояло нетронутым в тот день, когда Александр с Жаком и гостями из Эр-Рияда покидали лагерь. Теперь на том месте, где еще месяц назад кипела работа, не было видно ни одной палатки, ни одного археологического инструмента, ни одного предмета мебели. Все было разграблено, растащено до мельчайших предметов, вплоть до чашек, ложек, зубных щеток. Можно было слышать лишь хруст пробирок, стекол для микроскопа, сломанных шариковых ручек под ногами. Александр подумал, что в этом опустошении было что-то символичное, характеризующее нынешнее время, где все происходит катастрофически быстро, просто мгновенно. Город Меде, уничтоженный разгулом стихии многие тысячелетия назад, явился археологам как будто бы нетронутым, застывшим в движении, где каждый предмет быта, каждое зернышко в амбарах, каждый колокольчик на шее скелета буйвола, каждая золотая деталь на женских украшениях, на рукоятках мечей сохранились в первозданном виде. А от лагеря, который был разбит всего несколько месяцев назад, не осталась и следа. Александр шел сначала наугад, затем сориентировался по еле заметным, чудом уцелевшим указателям, проследовал по направлению к небольшому холму. Приходилось все время останавливаться и обходить воронки от снарядов, растяжек в этом месте не было, о чем предупреждала соответствующая надпись на английском и арабском языках, оставленная, очевидно, американскими саперами. Ориоль и трое солдат следовали за Александром неотступно, двое солдат ждали у машины. В нескольких шагах от холма Александр с трудом разглядел оставленный Жаком указатель, свидетельствующий о том, что в десяти метрах располагалось то самое место, где был присыпан верхний ярус зиккурата, точнее, его крошечная часть. Обрадованный видом указателя, который уже и не надеялся найти, Александр направился в зону прерванных раскопок, как вдруг резко остановился и сделал шаг назад. Солдаты и Ориоль замерли, не решаясь даже приблизится к Александру. – Что-то случилось? – крикнул Ориоль. Александр оглянулся и молча поманил спутников рукой. Подойдя поближе к Александру, Ориоль и солдаты застыли в недоумении. В метрах трех от них начиналась гигантская воронка, она была похожа на глубокий овраг. Если бы не свежая земля, которая валялась повсюду огромными дымящимися кусками, Ориоль подумал бы, что лощина всегда была на этом месте, Александр попросту перепутал место, но, разбираясь в военном деле, в частности понимая кое-что в воронках, которые остаются после разрывов разного рода бомб и снарядов, Ориоль точно знал, что перед ними зиял не вырытый котлован, не результат природного катаклизма, это была воронка, похожая на те, что остаются после ядерных испытаний, но меньшего размера. – Зиккурат был здесь? – спросил Ориоль. – Да, – ответил Александр. – Кажется именно здесь, метрах в двух от нас. Но теперь его нет. Огромный, бесконечно глубокий котлован, на дне которого чернела влажная, еще не тронутая зноем земля, производил завораживающее впечатление. Солдаты медленно пошли вокруг воронки, тщетно пытаясь понять, по чьему приказу на лагерь могла быть сброшена подобная бомба. Они то присаживались на корточки, то вставали, громко, перебивая друг друга, обменивались суждениями. Александр и Ориоль неподвижно стояли над обрывом. – Вы говорили о каких-то гостях из Эр-Рияда? – неожиданно спросил Ориоль. – Да. Они появились за две недели до того, как мы покинули лагерь. Сказали, что будут финансировать продолжение раскопок. Но потом они исчезли, просто как в воду канули. Последний раз я разговаривал с ними у дверей музея. Они сели в свой джип и уехали, пообещав связаться со мной в ближайшее время. – Получается, что они видели, как вы раскопали верхний ярус зиккурата. – Конечно же видели. И первые обнаруженные элементы декора – золотых зверей, рубины, изумруды. – Да… А я не придал значения вашим словам. Теперь очень жалею об этом. – А что жалеть? Они исчезли. Вы бы не нашли их. – Как знать! Попросил бы узнать по нашим дипломатическим каналам обо всех лицах, пересекших границу в те дни, до начала бомбардировок. – А почему вы вспомнили о них именно сейчас? К этой воронке, я думаю, они не имеют никакого отношения. Они всего лишь посчитали опасным вкладываться в экспедицию во время войны. Да и правильно сделали. А эта воронка – дело рук американцев. Это же надо… Начать вторжения без санкции ООН! Ирак – только начало. Помяните мое слово. – Да, пожалуй, вы правы. Ираком дело не кончится. Это война за нефть под прикрытием высокопарных лозунгов про тиранию и разработку химического оружия. Да, Александр, думается мне, к раскопкам Меде вы вернетесь не скоро… А вот к исчезновению зиккурата, я предполагаю, причастны именно те господа. Они никакие не финансисты из Эр-Рияда, а охотники за раритетами. Их наверняка наняли за огромные деньги. Только как им удалось извлечь святилище из-под земли? Ума не приложу. В любом случае, эксперты обследуют все досконально и результаты анализов пришлют вам, я обещаю. – Господа, – прервал Ориоля один из американских военных, – сожалею, но мы не должны здесь оставаться. Мы не знаем о происхождении этой воронки, не знаем, опасна ли она для здоровья, и мы немедленно покинем это место. Прошу следовать к машине. Александр в последний раз посмотрел на когда-то живой, разноцветный, пропитанный ароматами фруктов, орехов и трав город древнего Шумера, который, безусловно, был скрыт от глаз Ориоля и солдат, но хорошо был виден ему под толстым слоем желтой потрескавшейся земли. Вот они прошли мимо дворца Верховного жреца, вот промелькнул домик матери Шуб-Аб, вот они пересекли базарную площадь и направились к воротам города. Александр не знал, сможет ли когда-нибудь продолжить раскопки, не знал, продолжит ли это дело кто-нибудь другой. В этот момент он прощался навсегда с Золотым зиккуратом, с Верховным жрецом, со всеми обитателями маленького города, погребенного разбушевавшейся стихией. Его тоже впереди ждал свой неизбежный потоп, и он был готов к этому испытанию, осознавая, что все неизбежное уже произошло с ним, оставалось лишь физически перенести предстоящие унижения, выслушать обвинения, многие из которых Александр воспринимал как безоговорочно справедливые. Он остался один, без доказательств, без артефактов, без свидетелей, без документов, без зиккурата. Из окна машины у самой обочины дороги в пыли он увидел маленький весенний цветок, похожий на те, что встречаются иногда на узорах старинных персидских тканей, цветок был бледным, тщедушным, но в нем чувствовалась какая-то удивительная, глубинная мощь. Он дрожал на ветру, листья пригибались к земле, но чашечка упрямо стремилась к солнцу. Не каждый бы заметил его, принял бы за выгоревшую колючую траву, но Александр разглядел и почему-то обрадовался этому немудрящему зрелищу – это было первое радостное событие за все эти страшные три недели после начала войны. Он почувствовал надежду на какое-то продолжение, пусть он не вернется сюда, но его дело на этом не кончится. Он теперь знал это точно. Машина тронулась, и Александр еще долго вглядывался в еле заметные очертания Меде, затем лагерь пропал из виду, и опять, одна за другой, пролетали меленькие деревушки, мелькали разбитые машины, сгоревшие дома. Александр понимал, что прощался не только с Меде, но в целом с еще недавно безупречно красивым, загадочным, волшебным, так полюбившимся ему Ираком.