Рано утром ковбои поднимались хмурые и недовольные жизнью, — храп и шуршание тюфяков, набитых кукурузной соломой, сменились харканьем, кашлем и раздражёнными вопросами на вечную тему: «Где мои носки?» Один Фима улыбался — этот не унывал никогда (Исаев ворчал, что Беньковский будет лыбиться даже в гробу). — Добрейшего утречка, хлопцы! — пропел он. — И тебе доброго-о… — раззевался Фёдор. Присев на койку, он сделал любопытное наблюдение: вставая, ковбои-бакеры первым делом надевали шляпу. Потом уже натягивали штаны и основательно вытрясали всё лишнее из сапог. Обувались, топали сапогами, чтобы справно сидели на ноге, и тогда уж застёгивали на бёдрах оружейный пояс. Чуге не хотелось выглядеть салагой, поэтому он тоже тряханул сапогом — и мигом понял, для какой такой надобности это делается. Из голенища выпал здоровый тарантул — любит многоногая гадость забираться в тёплые сапоги. Или им нравится застарелая вонь? — Тут всё продумано, Федь! — ухмыльнулся князь. — Думаешь, почему у ковбойских сапог острый нос и высокий каблук? — Не для красоты, это точно, — проворчал Фёдор. — Верно! Остроносым сапогом легче попасть в стремя, а каблук мешает ноге из него выскользнуть. — Ишь ты… Чуга с недоверием оглядел свои новые сапоги. Ковбойские, значит. Ну-ну… Сопя, он примерил обновку — чёрные джинсы и серую фланелевую рубашку. Шейный платок-бандана тоже был чёрным. Цвета что надо — сольются с любой тенью, особливо на здешнем солнце. Пришлось, конечно, убавить монет в кармане, но не гонять же коров в рубахе с Олёнкиной вышивкой?[93] Обойдётся крупный рогатый скот… — Федь! — окликнул его Туренин. — Я тебе ещё двух работничков сыскал! — Кто такие? — Близняшки Гирины! Народ надёжный, из староверов. Работяжки! Братья Гирины, Иван да Захар, были похожи, как горошины в стручке, — грудь колесом, нос сапожком, бородка с кудрецом. Высокие, статные, конопатые, оба на вороных мустангах. Глянешь на них — и будто в глазах двоится. — Здорово, — сказал Чуга. — Привет! — дуэтом ответили двойняшки и залучились, подбоченились. — Откуда такие? — Из Москвы мы, — сказал Иван весомо. — Не Белокаменной, — уточнил Захар, — а тутошней, техасской. — Натурально. — Ясненько… — протянул помор. — Условия знаете? — Знаем! — Тогда вперёд и с песней. Князь, пошли лошадей глянем! — Денег совсем мало, — озаботился Туренин. — Бердуго за десятку коня торгует, должно хватить… — А сёдла ещё? — Так куда ж без них-то? Ларедо, перебрасывавший сено на конюшне, сразу отсоветовал им брать новые сёдла. — Скрипят они, — посетовал он, — ночью тебя любой индеец услышит. Вот эти лучше возьмите — хоть и потёртые, но целые совсем. Приработались! Фёдор не мог похвалиться званием умелого конника, но верхом наездился изрядно. Ковбойское седло его удивило — с двумя подпругами (такими пользуются в Техасе), тяжёлое, но и удобное, как кресло. Да и то сказать — «коровьему парню»[94] приходится всю неделю, кроме воскресенья, по четырнадцать часов в день гоняться с лассо за норовистой бурёнкой, клеймить брыкающегося бычка-двухлетку, копать ямы под столбы для изгороди, постоянно выгребать грязь с водопоев, подковывать лошадей и скакать, скакать, скакать… Тут уж, как ни крути, как ни верти, а удобства седалищу обеспечь. — Выбирайте! — сделал Шейн широкий жест, поводя рукою по денникам, откуда выглядывали любопытные конские морды. Чуга оседлал чалого бронка,[95] Туренину достался добрый конь гнедой масти. Укрепив седельную скатку,[96] вложив «генри» в седельную кобуру, помор вскочил на коня, позволил ему побрыкаться и дал шенкеля.[97] Чалый легко и, как почудилось Фёдору, с удовольствием сделал круг по двору. Жеребец был красив — с чёрной гривой и хвостом, с едва заметными яблоками на левой ноге. Видать, подмешалась кровь пятнистой аппалузы — индейского боевого коня. — Порядок, он тебя слушается! — крикнул Ларедо. — Ещё бы он не слушался… Вскоре фургон покинул хозяйство Бердуго Сепульведы. Ковбои поскакали следом, как почётный эскорт. Шейн, правивший мулами, запел, не слишком мелодично, зато громко: Зачем я покинул кварталы Ларедо, Когда доведётся попасть туда вновь… — Ларедо, я щас сойду! — воскликнул Беньковский. — Что, укачало? — Небось с такого голоса недолго и понос! — развил Ефим мысль, переходя на русский. — Это распевка, Фима! — прокричал Исаев. — Шоб спеть краснокожим в самые их поганые уши! Оц, тоц, перевертоц! Чуга ехал, слушая то английскую, то родную речь, и жмурился довольно. Всё будет хорошо и даже лучше! Глава 8 ПЕРЕГОН Старая «конестога»[98] — это вам не «конкордовский» дилижанс! Мулов менять негде было, а те, что везли тяжёлый фургон, нуждались в отдыхе, да и попастись им не мешало бы, хотя бы время от времени. К северу от Сан-Антонио треклятые мескитовые заросли стали пореже, освобождая целые поляны, а то и луга. На второй день пути лагерь разбили близ растрескавшейся скалы, медленно остывавшей после захода солнца на берегу маленькой, но бурливой речушки, заросшем орехами пекан. А вокруг скалы росли одни юкки. Их обросшие стволы напоминали мохнатые лапы невиданных зверей, тонкие ветви заламывались к небу, словно в немой мольбе. Ковбои переговаривались: — Так, шо у нас опять за здрасте? Где среди здесь костёр, до которого я притулюсь? — Фима, оглянись вокруг и трезво содрогнись. Ты вже у стране индейцев! Какой тибе костёр? — Запалим огонёк, што ты так разволновался? Малёхонький, штоб под шляпой уместился… — Натурально! Не принимает душа холодный кофий. — Так вот где она в тебе прячется! Прямо посерёдке! — Спички подай, смешняк… Вечерело быстро, воздух наполнялся запахами нагретой солнцем земли, горячих трав и листьев. Все они были неведомы Чуге, и он с жадностью впитывал благорастворение воздуха, от которого слегка кружилась голова, словно не в силах заместить старые «букеты» новыми. И птицы здешние кричали иначе, чем в России, и койот не «по-нашенски» выл… Стрелять на землях индейцев было смерти подобно, поэтому Федор пока оставил свои штудии. Зато каждый день, с утра до вечера, помор читал и перечитывал книгу природы, зубрил уроки и повторял пройденное — учился различать следы, коих ранее не видывал, разбирался, какая пичуга в кустах трели выводит, что за траву топчут его сапоги. Он врастал в чужой мир, обвыкал в нём, и тот постепенно открывался ему, делался своим. Чужбина — это не конь, на которого можно пересесть. Родина неизбывна, она в крови, ты с нею сживаешься с самого появления на свет, и второго Отечества обрести не дано. И не надо. Но можно полюбить иную землю, другие горы и реки, понять их нрав, поступать по их законам, соблюдать их обычаи — и пустить корни… …Фёдор быстро выпряг мулов и снял с них сбрую, сводил животин на водопой и загнал в отгороженный верёвками корраль.[99] Вернувшись к костру, он учуял запах бекона, скворчавшего на сковородке. Ларедо как раз пристраивал на огне закопченный кофейник. Прикрытый кустами меските, костёр был невидим для проезжавших мимо. Хотя кого встретишь в этой глухомани? Разве что индейцев… — Апачи не забалуют? — поинтересовался Чуга, присаживаясь у огня. — Апачи далеко отсюда, — ответил Иван, — они откочевали за Рио-Гранде, в Мексику. Их становища — у реки Бависпе, в горах Сьерра-Мадре. Хотя кто их знает… Могут и заявиться, ни с того ни с сего, да в боевой раскраске. Им это раз плюнуть! Натурально… — Индейцы непредсказуемы, как коровы, — выразился Захар. — Никогда не знаешь, што у них на уме. А вообще-то, на этих землях не апачи жили, а команчи. Тоже не подарок! — Команчами их юты прозвали, — вставил своё слово Туренин. — «Команчи» на их языке значит «враги», а сами эти вражины называют себя «не-ме-на», что переводится как «настоящие люди».