— Похоронили уже! Всех троих! Узнал того, с бородкой? — Узнал… — Ну вот! Ты открыл счёт, и мы ведём. Троих или четверых нынче вовсю поджаривают на сковородках! Или варят в котлах… — Толку с этого… Гонт-то жив. — Ничего, это дело поправимое! — ухмыльнулся его сиятельство. Фёдор покосился на окошко. — Я что тут, весь день провалялся? Туренин захохотал. — Всю неделю, Федь! Всю неделю! Вторая пошла! — Ничего себе… — пробормотал Чуга. — Да уж! А кровищи сколько из тебя вытекло… Ведро! Гуднайт на радостях фургон нам с тобой оставил, старенький, но на ходу. Деньги, кои мы героически охраняли, уже в банке — долги выплачены, скотина закуплена. Чарльз с Оливером на пару собрался стадо перегонять — отсюда в Нью-Мексико, по реке Пекос. Кстати, держи… — Князь выложил на прикроватный столик две монеты по двадцать долларов и две по десять. — Твоя получка и мой должок. В расчёте! Покосившись на золотые кругляши, Чуга нахмурился. — Мало, мало… — проворчал он. — Ранчу за гроши не затеешь. Ты вот что, сиятельство. Пока я тут валяюсь, сыщи-ка трёх парней или четырёх, таких, что в коровах знают толк. Обратно лошадей надо купить… — Задумал чего? — Двинем отсюда на север, по тропе Чизхолма.[89] Будем скотину ничейную искать, клеймить, да и гнать до самого Абилина. Вот тогда заработаем! Будет с чем в Калифорнию двинуть. А так… — Трудное это дело… — затянул Туренин. — Ещё бы, — буркнул Фёдор. — Но заманчивое! Знаешь, что я думаю? Я думаю, Монаганы и сами тропой Чизхолма проскакали, не побоялись команчей. Иначе как бы они нас обогнали, верно? Тут в комнату зашла давешняя сеньорита и упёрла ручки в рюмочную талию, грозно нахмурила бровки. — Сеньо-ор… — затянула она. — Ухожу-ухожу, Кончита! — засуетился Павел, подхватываясь. — Меня уже нет! Кланяясь и расшаркиваясь, князь удалился и аккуратно прикрыл за собою дверь, подмигнув Фёдору напоследок. — Благодарю вас, сеньорита Консуэло,[90] — церемонно сказал помор. — Зовите меня просто Чело! — заулыбалась девушка. Вспыхнув, она развела бурную деятельность — бережно, нежно сняла повязки со своего пациента, раздавила опалённые листья опунции, приложила их к ранам, перебинтовала. Сбегала за горшочком с дымящимся варевом и нацедила в чашку. — Выпейте, — сказала Кончита, заботливо придерживая голову Чуги, — это отвар амоллило, он здорово помогает. Фёдор добросовестно заглотал снадобье. — Спасибо вам, Чело, — выдохнул он без сил. — На здоровье, — ласково сказала девушка. Помор улыбнулся и закрыл глаза. Прошелестела ещё неделя. Раны у Чуги начали зверски чесаться — заживали, но самому Фёдору мнилось, что это от грязи зуд. И как только Кончита его вонь терпит?.. Он продолжал мечтать и грезить… ну пусть не о баньке, так хотя бы о бочке с водой. И о мочалке. С мылом. И чтоб сразу в чистое исподнее… Подняться с ложа впервой оказалось делом нелёгким — слабость прямо-таки тянула обратно, а комната плыла и шаталась. Но ничего, по стеночке, по стеночке Чуга проплёлся туда и обратно, заново привыкая стоять на своих двоих. Отдышавшись, Фёдор вернулся на топчан, и вовремя — цокот каблучков Консуэло стремительно приближался… …Начав прогуливаться по патио, пестрящему живыми, благоуханными цветами, набравшись сил, помор исполнил-таки своё сокровенное желание — погрузился до плеч в половинку огромной бочки, наполненной чистой колодезной водой, живо нагревшейся на солнце. Кряхтя от удовольствия, Фёдор намылился с ног до головы и докрасна растёрся мочалкой, осторожничая около недавних ран, затянувшихся розовой кожицей, такой непрочной на вид. И лишь тогда почувствовал довольство жизнью, данной ему во второй раз. А когда явился Ларедо Шейн и радостно сообщил, что фургон подан, Чуга засобирался покидать гостеприимных хозяев. Он с чувством пожал руку смуглолицему, с горделивой осанкой Хесусу Бердуго Сепульведе.[91] Кончита же не показывалась. Встретив Фёдора незадолго до его отъезда под сводами сумрачного коридора, она грустно поинтересовалась: «Ты уезжаешь?» И когда Чуга развёл руками — увы, мол, — девушка порывисто обняла его и потянулась сухими горячими губами. Помор с удовольствием поцеловал их, удержав сеньориту на лишнюю секунду. Сеньорита нежно огладила его щёки своими гладкими, бархатистыми ручками, вздохнула — и убежала. Фёдор тоже завздыхал. Ему припомнилась Наталья — и Олёна, единственная и родная, которую он любил и помнил по-прежнему. Помахав напоследок семейству Бердуго, помор забрался в фургон, добротно сколоченный из белого дуба и запряжённый четвёркой гнедых мулов, злобных и крепкозадых, как зебры. Тут появился князь, донельзя гордый собой, и подвёл двух крепких, загорелых парней. — Вот, — сказал он, — первые бакеры на твою ранчу! Фёдор привстал и подал руку. — Теодор. Молодой южанин, чернявый да смуглый, в синей армейской рубашке и в джинсах с бахромой, улыбнулся и пожал протянутую длань. — Ефим Беньковский из Одессы, здрасте! — Из Одессы? — обрадовался Чуга. — Таки да! — Фима, закрой рот с той стороны, — перебил его товарищ, сухощавый, конопатый, со светлым, выгоревшим на солнце чубом, — тебя спросили за серьёзное. — Так я за серьёзное! Светловолосый протянул Фёдору для пожатия предплечье, уберегая ладонь, — остаток безымянного пальца был обмотан окровавленной тряпицей. — Сеня Исаев, — представился он, — кличут «Полужидом». Мы с Фимой оба с Пересыпи… — А я за шо? — вклинился Беньковский и снова обратил всё своё внимание на Чугу: — Теперь слушайте сюда, я имею вам сказать пару слов. Как-то раз на Молдаванке гуляли мы втроём — я, Сэмэн и его волына. И тут три — нет, четыре некрасивых жандарма привстали на дороге, как столбы. Повытягали из карманов стволы и сами такие смелые стоят с понтом на мордах сделать нам нехорошо… А зачем нам лишние дырки? — Короче, вовремя слиняли, — подвёл черту Исаев. — А вот я интересуюсь знать… вы Бершилла угробили? — Кого я там угробил, толком не разобрал, — усмехнулся Чуга, — но кучер уверял, что это точно был Прайд Бершилл. — От босота! — хохотнул Беньковский. — А это чего? — кивнул Фёдор на руку Исаева. — Пулей отхватило? — Верёвкой! — воскликнул Фима. — Сёма пострадал через бичка — заарканил его за шею и стал лассо на луку седла наматывать, и тут теляк ка-ак дёрнет! — Полтораста фунтов[92] было в теляке, — вздохнул Семён Полужид, морщась. — Верёвкой отчикало, будто ножом… Ух, я и намаялся! Клеймо на костерке раскалил, та и прижёг обрубок… — …Получив при етом массу удовольствия! — подхватил Беньковский. — Да уж, — буркнул Исаев. — И так шо вы хочете? — осведомился Ефим, принимая солидный вид. — Короче, парни, — деловито сказал Фёдор. — Надо бы скотину собрать бесхозную и перегнать на север. — Ви хорошо хотите… — затянул Семён. — Знаете места? — прищурился помор. — Таки да! — бодро ответил Беньковский. — А шо мы будем с этого иметь? — Денег в обрез, но, ежели стадо соберём и доведём до Абилина, заплачу с каждой головы по доллару. Идёт? — Идёт! — кивнул Сёма. — Ой, не надо меня уговаривать, — выразился Фима, — я и так соглашусь! — Тогда двинем с самого утра. Переночуем на ранчо Бердуго, там же и коней прикупим, и сёдлами разживёмся. Вот и весь сказ. …Под вечер Фёдор возобновил свои «штудии», шлифуя навыки стрелка. Слабость одолела его уже на втором часу занятий, и Чуга отправился баиньки.