— Отправь меня в Колумбус,— и показывает пальцем на объявление. В лагере он не может допустить, чтобы кто-нибудь из сверстников возвысился над ним — на беговой дорожке или в тире. Проиграв состязание, бледнеет и начинает нервно подергивать головой, за что получает прозвище Щелкунчик. Когда первый раз слышит его из уст великовозрастного Вадика, делает вид, что ничего не произошло: все мальчишки в лагере имеют прозвища. Щелкунчик глубоко уязвляет его. Он понимает, что должен принять меры, взбунтоваться. Но уже умеет соразмерять свои силы и претензии. С Вадиком связываться невыгодно, результат сражения может быть только один. Нет, Николай не настолько наивен и безрассуден. Он дожидается часа, когда обидное прозвище слетает с уст двенадцатилетнего неповоротливого толстячка Димы по прозвищу Барабан. Вцепляется в отворот его куртки, легкой подножкой валит на землю и начинает бить, исступленно повторяя: — Я тебе покажу, мразь, я тебе покажу, мразь! У Димы сочится кровь из носа, он закрывает пухленькими ручками лицо, но не плачет, не зовет на помощь. Вот-вот расплачется сам Коля: — Получил? Теперь будешь знать, как меня зовут? — Буду. — А ну-ка скажи! — Поганый Щелкунчик! Чуть не задыхается от гнева. Бросается на лежащего, бьет ногой по боку, по голове, пока неожиданно не взлетает вверх, поднятый за шиворот рукой Вадика. Вечером Коля складывает вещи и звонит отцу, чтобы тот забрал его. Павел Александрович внимательно выслушивает сбивчивый рассказ сына. — Ты чувствуешь, что был прав? — Да, я был прав. — Тогда ответь честно — с тобой разговаривают ребята? — Ни они со мной, ни я с ними. — А этот мальчик Дима? С ним разговаривают? — С ним — да, но мне до этого нет дела. — Прошу тебя, никогда не ставь себя в положение человека, от которого отвернулись. Мы с тобой решим так. Я за тобой заезжать не буду. Ты постараешься сделать все, чтобы «выйти из угла», как говорят боксеры. Ни на кого не сердясь и не топая ногой. Ты поступишь так, как должен поступить честный человек, понимающий, что он не прав. Прозвище есть у каждого мальчишки. Кстати, какое прозвище носит Вадик? — Дылда. — Он на кого-нибудь сердится за кличку? — Папа, как ты не понимаешь, мне нет дела до Вадика, мне вообще нет ни до кого дела! — Тебе будет трудно жить на этом свете. — Приезжай, возьми меня. — Я не сделаю этого. Учись ладить с людьми. — Тогда я убегу. — И покажешь свое малодушие. Я хочу дать тебе совет: не совершай необдуманных поступков. В жизни будет много по-настоящему опасных врагов. Не становись врагом самому себе. Все, что у тебя случилось, яйца выеденного не стоит. Извинись перед твоим Барабаном. Не стесняйся. После этого будешь лучше думать о себе. — Я этого не сделаю. — Ну как хочешь... Я позвоню тебе послезавтра в это же примерно время, далеко не отлучайся. В жизни Коли наступила черная полоса. С ним никто, кроме инструкторов — да и те через силу,— не разговаривал. Его демонстративно избегали. Едва он появлялся, мальчишки прекращали разговоры, оглядывая Болдина так, будто он есть и будто его нет. Понял Коля, как плохо, когда один человек оказывается против всех, но вдруг неожиданная мысль резанула мозг: «А не так ли и папа мой, один пошел против всех — против всей своей страны, а теперь начинает понимать, что сотворил, и хочет... хочет, чтобы я никогда не оказался в его положении? Но если я подойду к Димке, унижусь. Неужели этого не понимает папа?» Мальчишечьи сердца недолго хранят зло. Потребность в общении, перебивающая все и вся, тяга к новым впечатлениям, рыцарское великодушие, получающее высшее свое развитие к тринадцати годам, а затем постепенно идущее на убыль,— все это, вместе взятое, заставило ребят забыть недавнюю ссору, а пикник у водопада, к которому поднимались на настоящих индийских пирогах, две-три прогулки на лошадях, первые практические занятия за рулем автомобиля породили новые интересы и новые контакты. Теперь Коля старался не выделяться, не привлекать внимания... Это искусство давалось самолюбивому молодому человеку нелегко, но он помнил и совет и ошибку отца и говорил себе: «Дольше других живут те животные, которые сливаются окраской с местностью и вообще обладают способностью приспосабливаться. Я должен учиться жить не выделяясь». Однако этой философии суждено было существовать в сознании юного Болдина лишь несколько дней, пока ее не перебила другая мысль: «А для чего тогда жить на белом свете?.. Ведь человек приходит в божий мир, чтобы сказать свое слово, оставить память о себе, а иначе не стоит и землю топтать». В эти дни в жизни тринадцатилетнего Болдина произошло событие, надолго запомнившееся ему. По приглашению Славянского комитета штата Огайо в Колумбус из Нью-Йорка прибыл казацкий хор Солодухина. Была в хоре знаменитость — могучий бас Борис Столяров. Газеты писали о нем как о втором Шаляпине, уже одно имя Столярова делало полные сборы, от него в значительной мере зависело материальное благополучие хора; единственное, о чем беспокоились казаки,— чтобы дядя Боря не пропил голоса. А пил дядя Боря запойно, срывая концерты и доводя до сердечных приступов антрепренеров и хозяев хора. «Какой же бас не пьет... а тем более русский бас... а наипаче русский бас на чужбине?»— оправдывался дядя Боря, запустив обе пятерни в нечесаные волосы и безнадежно, как белый медведь в клетке, водя головой. Но теперь дядя Боря был в форме, а это значило, что у хора повысились заработки и настроение... казаки и пели и танцевали от души. Когда вышел на сцену Борис Столяров и, заложив руку за борт пиджака, расправил грудь и запел: «Много песен слыхал я в родной стороне»,— мурашки побежали по спине Болдина, а к горлу подступил комок... Зал аплодировал сдержанно, с достоинством, неведомые же силы, поднявшиеся в болдинской душе, заставили его вскочить с места и выкрикнуть тонким, самому показавшимся неприятным голоском: — Бис, дядя Боря, бис, просим вас! Столяров приметил мальчонку, кивнул ему благодарственно, а когда кончился концерт и артистов пригласили к столу, разыскал Болдина, попросил сесть рядом. Тому это была великая честь, не догадывался только мальчишка, что и часа не пройдет, как он будет горько жалеть, что принял приглашение. Вели себя артисты чинно и сдержанно, поглядывая на старшину — дирижера. Рассказывали, что Солодухин ввел жесткий порядок — за малейшее нарушение распорядка или опоздание — штраф от десяти до двадцати пяти долларов. Столяров же всем своим видом показывал полнейшую независимость от дирижера и после пяти рюмок повел себя неуправляемо. Слегка покачиваясь и опираясь о столы, подошел к тому, за которым сидел директор лагеря, и слегка дрогнувшим голосом попросил: — Уважьте старого казака, дайте с русскими ребятушками поговорить. — Пожалуйста, пожалуйста, господин Столяров,— с радостью согласился директор, полагая, что беседа с ребятами отвлечет баса от водки и вечер закончится гладко. — Уважили, сердечно благодарю,— произнес Столяров и, обращаясь к Болдину, попросил: — Коленька, свет мой, собери своих друзей и пошли в гостиную, поглядеть в ваши очи хочется да два слова сказать. В гостиную вошли человек пятнадцать. Столяров собрал их в кружок, кого по голове погладит, кому в глаза заглянет, кому руку на плечо положит. В это время Коля увидел отца и мать, вошедших в гостиную и скромно ставших у дверей. Обрадовался, хотел было броситься к ним, но отец посмотрел весело и ласково и, поднеся палец к губам, как бы предупреждая: «Не мешай казаку, все в порядке, приятель, ну как, не ожидал нас увидеть?» А тем временем дядя Боря, расчувствовавшись, перешел на доверительный шепот. Но шепот у баса был такой, что каждое слово было хорошо слышно Болдину-старшему: — Отроки вы мои дорогие, послушайте старого казака. Не виноватые вы, не виноватые, но знайте, нет русскому человеку житья на чужбине. Жалко вас, я плачу, жалеючи вас, сынки мои дорогие, ибо предвижу безбудущность вашу на чужой земле. Запомните, что говорит вам старый казак. Коля бросил взгляд на отца. Тот изменился в лице. Вышел, хлопнув дверью, и вернулся вместе с руководителем хора Солодухиным. — Уберите вашего пьяного типа,— сверкнул глазами,— он здесь разводит красную пропаганду. Ксения подошла к мужу и, взяв его под руку, негромко проговорила: — Павел, прошу тебя, не надо... так нельзя... при детях... — А так можно? — обернулся Болдин к жене, и лицо его исказила гримаса.— Такие разговоры при детях вести, по-твоему, можно? Такие семена ронять в неокрепшие души можно? Почему ты, любезная, делаешь замечание мне, а не этому пьяному му... — Замолчи, Павел. Или я уйду. Нетвердым шагом, с налитыми глазами подошел к Ксении дядя Боря: — Из-за меня-то зачем с мужем ссориться, не стою я этого, сударыня, поверьте, не стою. А он, ваш муженек, не стоит и подавно ваших слез.— И угрожающе процедил Болдину сквозь зубы: — Лучше не подходи, не доводи до греха. Ты меня не знаешь, потому прошу тебя, христа ради, уйди отсюда. Себя и мальчонку своего пожалей. — Ты с кем так разговариваешь, сволочь? — движимый гневом, какого давно не испытывал, сделал шаг к Столярову Болдин. — А ну не замай! — во всю силу своих необъятных легких взревел бас.— Задушу подлюгу! И уже не было силы, способной остановить двух ожесточившихся мужчин. Николай бросился на помощь отцу, но его схватила мать. Солодухин и еще несколько человек из хора попробовали остановить Столярова, взывая не столько к сердцу его, сколько к разуму: — На кого идешь, голова садовая?.. Да он тебя с потрохами скушает... Это же Болдин Павел Александрович!.. — А по мне, хоть сам царь... Не потерплю... не позволю никому унижать русского человека! Полетели в сторону столы. Отломав от плетеного венского стула ножку, Столяров Василиском двинулся на врага, дыша винным перегаром. — Остановите его,— не боязливо произнес Болдин.— Остановите, или я продырявлю его медный лоб.— С этими словами Болдин вытащил из заднего кармана браунинг, сбросил предохранитель и направил дуло в потолок. Неожиданную прыть проявил в роковую эту минуту руководитель хора Солодухин. Сила, перебившая чувство самосохранения (Солодухин на одну только секунду представил, что станет с хором, если он потеряет главного солиста), заставила его с юношеской прытью заслонить собой дядю Борю. Забыв о достоинстве, плюхнулся на колени и на коленях приблизился к Болдину, обхватил его ноги и проговорил: — Не губите, не губите, Павел Александрович, у многих дети малые. Видно, хмель вылетел из головы Столярова или жалко стало старого друга, всего себя вложившего в хор и сейчас постыдно стоявшего на коленях, но что-то оборвалось в могучем басе, и произнес он, обращаясь к Солодухину: — Встань, Ванюша, не срамись. Не трону я пальцем твоего Павла Александровича. Но ежели у него желание появится встретить меня в другом месте, передай, что всегда буду к его услугам, а теперь встань, прошу тебя... вот так. А Ксения успокаивала мужа. Давно не видела его таким. Дышал порывисто, и росинками выступил на лбу пот. Ксения, не расстававшаяся с успокоительными каплями, тщетно пыталась открыть пузырек. Руки дрожали и не слушались ее. Болдин хорошо помнил слова Голсуорси: «Самой страшной трагедией в жизни является полная невозможность изменить то, что уже совершено» — и говорил себе: «Это не трагедия, это дар судьбы способному принимать решения». Если бы только помимо его воли, желания не приходили сны о доме! Николай рос юношей самостоятельным и в достаточной степени самолюбивым. Родителей чтил меньше, чем чтут их обычно в России, но при всем том заметно больше, чем это принято в Новом Свете. Знакомые ставили Николая в пример своим детям и искренне завидовали Болдиным. Им не раз приходилось слышать: — О, это время, этот темп — они лишают родителей радости видеть, как растут их дети. Получил шоферские права и, пожалуйста, дни и ночи проводит в машине. А вот где и с кем? И потом эти отвратительные парки, куда въезд только на машинах с погашенными фарами. Ужас, как быстро растут дети!