Однажды Павел Болдин возвращался домой поздно ночью и решил сократить дорогу, проехав через парк. По рассеянности забыл выключить фары, они освещали стоявшие на обочинах машины, в которых забавлялись юные пары. Услышал выстрел и ничего не понял поначалу. Но неожиданно одна из его фар погасла, он почувствовал легкий толчок, вышел из машины и в то же мгновение разлетелось стекло и другой фары. Из-за кустов послышался грубый окрик: — Эй, шляпа на цыпочках, жизнь надоела? — И визгливый девичий голос: — Давай к нам, папочка, у нас хорошо и много виски. На следующее утро сумрачно сказал Николай: — Папа, ты или не заезжай в тот парк или уж, во всяком случае, не забывай выключить свет. Могла быть большая неприятность. И потом — туда в одиночку не ездят. Запомни это. Павел Александрович едва сдержался, чтобы не спросить: «А ты откуда знаешь, где я был?» В двадцать два года Николай привел домой длинноногую большеротую подругу и, обратившись к матери, пробасил: — Это Дора. Мы поживем немного и, возможно, поженимся. — Рада познакомиться,— заученно произнесла Дора, окинула оценивающим взглядом обстановку, перевела взор на отца Николая и потом на мать. Канадский антибольшевистский комитет (КАНАКО) давно приметил Николая Болдина — парня самостоятельного, взрывного и, судя по всему, достаточно честолюбивого. Вовлечь его в группу было бы большой удачей. Это почти наверняка открывало доступ к кошельку его богатого отца. Постарались представить себе образ жизни Николая и круг его интересов. Заметили, что он любит проводить субботние вечера в кинотеатре «Колизей». Способ вербовки, хотя и не отличался новизной и оригинальностью, сработал удачно. Осенним вечером 1934 года Николай и Дора зашли в «Колизей», где без перерыва крутили ранние чаплинские фильмы. Заняли боковые места. К их приходу готовились. Через несколько минут прямо перед Дорой сел здоровенный широкоплечий верзила-мулат, заслонивший спиной пол-экрана. Он держал в руке стаканчик мороженого и уписывал его, громко чавкая. Сидевшая рядом девушка (она была в два раза меньше соседа) время от времени говорила: — Тише ты, Джимми, дай людям кино смотреть. А он демонстративно оборачивался и спрашивал: — А где люди? — И гоготал. — Пересядь на мое место,— предложил Николай Доре. Джимми, куражась, пересел тоже, снова загородив собой пол-экрана. Николай не любил ввязываться в ссоры, да и сейчас у него не было никакой охоты портить настроение. Миролюбиво спросил, постучав пальцем по спине верзилы: — Получил удовольствие? — А ты чего руками размахался? Представь себе на минуту, что будет, если я дотронусь до тебя.— Парень загоготал, дыша винным перегаром.— За свои деньги где хочу, там и буду сидеть.— Демонстративно развалился в кресле, положив руку на спинку и обняв подругу за плечи. При этом он постарался заслонить рукой экран и от Николая. — Убери руку, приятель,— все еще мирно попросил тот. На его слова не обратили внимания. Николай почувствовал, как покидают его рассудительность и выдержка. Он знал, что сейчас сделает и скажет что-то такое, о чем, возможно, будет жалеть. Но перед ним сидел самодовольный, наглый тип. Кто-то должен был поставить его на место. Люди вокруг делали вид, что это их не касается. Они даже не обернулись, чтобы посмотреть, кто им мешает. — Если ты не уберешь руку, приятель, сделаю тебе больно. Детина повернулся: — Сам или с помощью полицейского? — Зачем же с помощью полицейского? Я могу это сделать сам. — Если ты такой смелый, выйдем. — Джимми, куда ты? Я тебя никуда не пущу. Если на каждого хулигана обращать внимание,— провизжала девушка,— кино вообще нельзя будет спокойно смотреть! Николай прошептал на ухо Доре: — Обо мне не беспокойся. Сиди тут и жди. Он испытывал нечто похожее на то, что чувствовал, когда первый раз выходил на поединок дзюдо. Сердце билось чуть быстрее, чем обычно, и ладони стали слегка липкими. Вихляющей неторопливой походкой подошел верзила. Вытер рот тыльной стороной руки, вынул из кармана жевательную резинку, положил в рот, надменно посмотрел на Николая и спросил: — Знаешь, где больница, а где кладбище? Не говоря ни слова, Николай схватил верзилу за отвороты пиджака, потянул на себя, упал на землю, правой ногой уперся в грудь неприятеля, сделал ловкий кувырок и, зажав между коленями его правую руку, повалил на спину. Тот взвыл от боли и прохрипел: — Убью! Сейчас встану и убью! — Попробуй, если тебе удастся. Лучше поступить по-другому. Сейчас вернемся в зал, и ты извинишься перед моей подругой. Ну как? Детина молчал, и тогда Николай сильнее надавил на руку. — Хорошо, пошли. — Извинишься? — Да. Но едва они сделали несколько шагов, как верзила сбоку ударил Николая, повалил и начал бить ногой. Николай скорчился от боли, и тогда на помощь Джимму поспешили двое парней, стоявших неподалеку. Уже потом, много времени спустя, Николаю начало казаться, что они ждали этой драки. Но в ту минуту он ничего не чувствовал, кроме града ударов, обрушившихся на него, согнулся, сжался, закрыл лицо. И вдруг услышал спасительное русское: — Господа, здесь трое на одного.— И сразу же несколько молодых людей набросились на неприятелей Николая, подхватили его под руку и повели к машине, вытирая платками лицо. Кровь сочилась из носа, были разбиты губы, левый глаз плохо видел. Единственное, что сумел произнести Николай, это «Спасибо, братцы». — Наш? Вот это да! Ну, о чем разговор! Люди, говорившие друг с другом по-русски, аккуратно посадили Николая в «шевроле», стоявший неподалеку, и повезли его чуть ли не через весь город к знакомому доктору. Еще по дороге Николай попросил одного из спутников вернуться за Дорой и проводить ее домой. Николай позвонил матери и сказал, что задержался у новых знакомых, при этом вопросительно посмотрел на хозяина дома: — Как назвать вас? — Скажите, что вы в гостях у Шевцова Анисима Ефремовича, из Восточного института. Когда Николай кончил говорить, Шевцов попросил у него телефонную трубку: — Буду рад познакомиться с вами, госпожа Болдина. Мы тут умыкнули вашего сына. Знаете, маленькая русская компания, петербуржцы, встретили земляка. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, если Николай немного задержится. Очень благодарен,— И, переведя взгляд на Николая, сказал, демонстративно окая: — Господа, я думаю, у нас будет хороший вечер. А сейчас прошу познакомиться... Шевцову можно было дать на вид лет сорок пять — сорок семь. Его напряженное, словно натянутое лицо, глубоко лежащие блеклые глаза выдавали натуру холодную и замкнутую. Однако чувство благодарности, шевелившееся в душе Болдина, заставило его сделать скидку на внешность — разве не бывает она обманчивой? — Я счастлив представить вам своего друга господина Грибова Григория Андреевича,— произнес Шевцов и будто через силу улыбнулся. У Грибова были резко завернутые уши и крутой лоб. Выглядел он моложе Шевцова года на четыре. Протянул для знакомства левую руку, правая была перебинтована: именно его хук в челюсть свалил мулата с ног. И вообще большая сила чувствовалась во всей этой дородной, устойчивой фигуре. — Теперь нам осталось познакомиться со Львом Львовичем Нестеренко,— заокал Шевцов. (Болдин отметил про себя: Нестеренко лет около сорока, самый высокий в этой компании, хотя, впрочем, можно было бы добавить: «Самый угрюмый и молчаливый».) — После чего мы сможем, завершив с официальной частью, или, как говорят дипломаты, с протоколом, перейти к более приятной половине вечера, не так ли? — подмигнул Грибову. Тот открывал бутылки. — Кстати, что стало с верзилой? — поинтересовался Шевцов,—У него вряд ли сохранилось желание смотреть фильм, А впрочем, я благодарен ему. Возможно, если бы не он, мы бы так и не встретились и не познакомились. Так говорите, Николай Болдин? Не сын ли Павла Александровича? О, тогда я рад вдвойне. Павел Александрович — почтенный, уважаемый человек. Поверьте, я это говорю не ради комплимента. Так думают многие канадские русские. — Или русские канадцы,— вставил Грибов, разливая по стаканам виски. — Вам что? — Водку с томатным соком, только совсем немного. — Как хорошо вы сказали по-русски: «Спасибо, братцы». Англичанин скажет только: «Спасибо, братья», у них нет тех оттенков в слове «брат», которые есть в русском. Смотрите, по-нашему это и «братья», и «братцы», и «братишки». Ох, интересный все-таки язык! Какое же это оружие, какая это сила в руках тех, кто может им пользоваться свободно,— произнес Шевцов.— А эти английские артикли, я никак не могу к ним привыкнуть и вечно их путаю. Вернуться бы, братцы, в Россию хотя бы ненадолго. Пожить там, почувствовать кругом родную речь. Выпьем за наше знакомство. — И за Россию,— прибавил Грибов. Молча чокнулся Нестеренко. — За знакомство, за Россию,— произнес Болдин. Уже то было счастьем, что он спасен и что говорят с ним по-русски. Не часто выпадали на долю Николая такие минуты. С годами он начинал все больше понимать, какое это счастье — слышать, ощущать и чувствовать родную речь, и при этом сожалеючи думал и о себе, и об отце с матерью, и о других эмигрантах, которые вынуждены были сами себя наказать высшим наказанием: променять родные поля, песни, речь, родные радости и горести на то, чему учиться заново, да так и не научиться никогда. Но они бежали от большевиков, и этим сказано все. — Чем занимаетесь, если не секрет, Николай Павлович? — спросил Грибов, нанизывая на вилку селедку с вареной картошкой. — Пока учусь, подрабатываю немного. А вообще мечтаю стать моряком. — Завидная профессия. Моряком торгового флота?