— И вовсе нет. До центра Мюнхена каких-то тридцать с небольшим километров. — Так ты прибавь еще столько же от Мюнхена до аэропорта, — не унимался я. — А ты поезжай и посмотри. Я абсолютно уверена, вам с Доррит очень понравится. Тебе особенно. Не надо будет мотаться невесть куда на твою любимую рыбалку. Сел на лодку, и, пожалуйста, лови себе на здоровье. И Доррит будет на чистом воздухе, и для Инге раздолье. — А как Инге? Как ее музыкальная школа, занятия живописью? — Дорогой Ганс, я вижу, ты стал недооценивать свою мать. В Зеефельде прекрасная школа, директором которой является муж моей подруги. Рядом школа искусств, в которой есть музыкальное отделение и классы рисунка и ваяния. Одним словом, в ближайшее воскресенье я, мама. Доррит и Инге на машине отправились на запад от Мюнхена, в Зеефельд, раскинувшийся на берегу Пильзенского озера, которое, в свою очередь, расположено между двумя большими озерами, Аммерским на западе и Штарнбергским на юго-востоке. Городок нам очень понравился. Здесь жили отставные генералы, крупные государственные чиновники, бизнесмены. Дом предвоенной постройки не отличался никакими архитектурными излишествами. Это был обычный двухэтажный кирпичный коттедж, покрытый штукатуркой в виде «шубы», под красной черепичной крышей. Но его планировка была простой и удобной. На первом этаже имелись гостиная, кабинет, кухня, ванная комната, два туалета, помещение для стиральной машины, кладовая. На втором этаже — три спальни, детская, душевая и туалет. В просторном подвале находился бойлер, насос и электроузел. Но больше всего нам понравился участок размером в треть гектара с чудесным фруктовым садом и собственным пляжем. Инге была просто счастлива. Ее не пугали ни смена школы, ни потеря городских подруг. Она в восторге носилась вокруг дома и кричала: — Посмотрите же скорее, какие здесь яблони, груши и вишни! У нас будут свои фрукты. Посмотрите, какое прекрасное озеро и песчаный пляж! Мы здесь будем купаться, правда? Хозяйка, генеральская вдова, женщина весьма почтенного возраста, к нашему удивлению, попросила сумму почти в два раза меньшую той, которую нам предлагали за нашу мюнхенскую квартиру. Конечно, мы сразу согласились, выдав ей чек в виде солидного задатка. Мама взяла на себя хлопоты по оформлению документов и организации ремонта в купленном доме. Она наняла рабочих и немедленно переехала в Зеефельд. Мы с Доррит увидели: городок был самым настоящим курортом. Он лежал у отрогов Баварских Альп в окружении чудесных озер. От него шли хорошие дороги к знаменитым горнолыжным курортам Мурнау, Гармиш, Кемптен. Мы договорились с Доррит о том, что летом будем отдыхать на озерах, а зимой в горах. У нас оставалась еще значительная сумма, сэкономленная на приобретении дома. Я с согласия жены купил новый «Форд V-8», удачно продав наш «опель» одному из коллег-пилотов. Одним словом, конец апреля прошел в радостных хлопотах. Я был счастлив от наших приобретений и особенно потому, что счастливы были все мои женщины. Между тем, как оказалось, Доррит не разделяла моих радужных чувств. Она уже неоднократно выказывала неудовольствие моей работой на Гитлера. Но после нашего визита к чете Ганфштенглей Доррит категорично поставила вопрос о нежелательности моего сотрудничества с нацистами. По ее мнению, «Майн кампф» — это верх цинизма. Такое написать, по ее словам, мог либо психически нездоровый человек, либо авантюрист, способный для достижения своих вздорных целей положить на заклание судьбу не только немецкой нации, но и всего мира. Она все чаще называла гитлеровцев орангутангами, дикими животными, нечистой силой. На мои робкие возражения о материальной и карьерной привлекательности сотрудничества с НСДАП она неизменно отвечала, что на грязные деньги нацистов жить аморально, что порядочные и культурные люди Германии брезгуют контактами с НСДАП, а карьера у меня и так сложилась замечательно. Доррит даже предложила покинуть Германию и перебраться в Швейцарию или Америку. Я действительно имел ряд серьезных и выгодных предложений от авиакомпаний США, Канады и Швейцарии. А бразильская авиакомпания «АМВ», одним из учредителей которой был Мильх, осуществляющая транспортные и пассажирские перевозки по всей Южной Америке, предложила мне занять пост директора по летному составу на неограниченное время с месячным окладом в пять тысяч долларов. Для пилота европейских авиалиний это были просто сумасшедшие деньги. Но Доррит об этом не знала. Однажды мне позвонил Гесс и спросил: — Ганс, что случилось? Я заехал к тебе домой поболтать, рассказать о последних новостях в партии, но Доррит меня не впустила. Она сказала, чтобы я забыл дорогу в этот дом. Я был в шоке, растерялся, не знал, что сказать Гессу. Ведь Доррит меня не предупредила. Я что-то промямлил в духе того, что Доррит плохо себя чувствовала, от этого была не в настроении, что с нею такое иногда случается. Не следует это принимать всерьез и обижаться на нее. Я был взбешен. Впервые за годы нашего счастливого супружества разгорелся скандал. Я как можно мягче спросил Доррит, почему она не приняла Гесса? Она взорвалась: — Я никогда больше не позволю входить в наш дом нацистам, этим законченным негодяям. Ты когда-нибудь по-настоящему всматривался в глаза Гесса? Ганс, это же глаза преступника. И Гитлер, и Розенберг, и Гиммлер, и Дитрих, и все другие, — пре-ступ-ни-ки! Я пытался возражать, но Доррит, перейдя на крик, заявила: — Ты можешь говорить что угодно, делать что угодно, бывать с ними где угодно. Но в моем доме их больше никогда не будет! Кстати. Эрна Гофман поступила так же. Так что я не одна. После этой размолвки мы оба старались показывать друг другу, что, собственно, ничего не произошло. Но в наших отношениях появилась трещина. Я больше ничего не рассказывал Доррит о партийных делах, мы избегали разговоров о политике. Но я видел, остро ощущал растущую в ней настороженность ко мне, скрытое недоверие. Я даже подумал, что, возможно, она ревнует меня. Но для этого я не подавал никаких поводов. Я любил только ее и верен был только ей одной. И она это хорошо знала. Вскоре я вновь вернулся к систематическим рейсовым полетам в Люфтганзе. Я летал маршрутами Мюнхен — Берлин, Берлин — Лондон, Мюнхен — Рим, Мюнхен — Вена, Берлин — Цюрих. Однажды после моего возвращения из рейса в Вену я позвонил Гессу и попросил его о встрече. Он любезно пригласил меня к себе домой, где я познакомился с его замечательной супругой Ильзей, невысокой, спортивно сложенной блондинкой. За разговорами я задержался у них допоздна. Ильза рассказывала о предстоящих гастролях в Мюнхене Ла Скала, критиковала ляпы, с ее точки зрения, допущенные Гамбургским симфоническим оркестром на Вагнеровском фестивале в Байройте, ругала мюнхенских чиновников от культуры за нерасторопность и консерватизм. Мы с Рудольфом, которого я давно не видел, извинившись перед ней, укрылись в его кабинете и долго говорили о своем. В первую очередь я ему откровенно сказал: — Рудольф, честно говоря, я был удивлен, узнав от Гитлера, что мою кандидатуру ему предложил не ты, а Геринг. Он, видимо, ожидал этого разговора и совершенно спокойно ответил на мой упрек: — Ты не должен этому удивляться. Я искренне не желал, чтобы на тебя возложили функции пилота Гитлера. Ты по характеру прямой и честный человек. За твоими плечами богатый опыт военного летчика и пилота гражданской авиации. Ты не политик и не придворный вьюн. Мне было приятно это слышать от старого друга и, расслабившись на минуту, я чуть не проговорился ему о беседах с Герингом, Мильхом и Ганфштенглем. Но, слава богу, удержался. Гесс продолжал: — Посмотри, что происходит, Ганс. Будь уверен, мы вскоре будем у власти. И тогда в первую очередь займемся возрождением вооруженных сил и, конечно, военной авиации. Кто ее возглавит? Геринг, который с головой ушел в большую политику, внутрипартийные дрязги, пытается, во что бы то ни стало занять второе после фюрера место в партии, а затем и в государстве? За все эти годы он ни разу не сел за штурвал самолета, не интересовался развитием авиационной техники, палец о палец не ударил при создании в Германии авиационных спортивных союзов. Или, быть может, твой уважаемый шеф, Эрхард Мильх? Да, он талантливый организатор, много сделавший для создания прочной основы будущих военно-воздушных сил. Но он бизнесмен до мозга костей. И, поверь мне, когда на чашу весов положат интересы Германии и коммерческую выгоду, он выберет последнюю. Таков же и Удет. Да еще ко всему и пьяница. Фон Грейм, Лерцер, десятки других талантливых летчиков служат кто в пехоте, кто в полиции. Они уже давно забыли, что такое самолет. Гесс был не прав. Он прекрасно знал о том, что почти все опытные боевые летчики, благодаря командованию рейхсвера, Герингу и Министерству транспорта, устроены на различную службу до лучших времен, что многие из них серьезно изучают зарубежный опыт развития военной авиации, являются инструкторами в коммерческих летных школах Люфтганзы и спортивных авиаклубах. Многие прошли переобучение и стажировку в летной школе, созданной в России, в Липецке по соглашению с советским правительством. Я думаю, он знал и том, что обо всем этом прекрасно осведомлен и я. Несмотря на спокойный, уравновешенный характер Гесса, я видел, насколько он не любит Геринга. Я был далек от внутрипартийных интриг, поэтому не стал вступать с Гессом в дискуссию. Он продолжал: — Во главе новых Военно-воздушных сил Германии я вижу тебя. Мою точку зрения разделяют Розенберг, Гиммлер, Отто Дитрих, многие другие товарищи. Я, как руководитель политического отдела имперского руководства партии и комиссар по политическим вопросам, буду настаивать перед фюрером на твоей кандидатуре. А твоя задача — подбирать себе помощников среди летчиков. Герингу не верь. Подставив тебя фюреру, он расчищает дорогу себе и своим собутыльникам. Этот разговор оставил в моей душе горький осадок. Я сожалел, что окружение фюрера уже делит шкуру неубитого медведя, тасует будущие портфели в государственном аппарате и армии, преследует узкогрупповые цели. Было обидно, что, ведя торг о моей кандидатуре, о моем желании, моем видении проблем, меня никто не спрашивал. И я решил: будь что будет. Никуда из Германии я не уеду. Я, в конце концов, баварец. Здесь моя родина. За нее я кровь проливал. И, если потребуется, я, как офицер, отдам за нее жизнь. Поступлю так, как скажет фюрер. Берлин. 11 мая 1945 года Большую часть дня Кети Хойзерман провела со специалистами подполковника Шкаравского. В беседе c экспертами, а затем еще раз письменно она охарактеризовала состояние зубов Гитлера и Евы Браун. Был составлен акт, в котором говорилось: «Гражданка Хойзерман Кети детально описала состояние зубов Гитлера. Ее описание совпадает с анатомическими данными ротовой полости вскрытого нами обгоревшего неизвестного мужчины». Хойзерман для Шкаравского снова нарисовала по памяти расположение зубов и протезов Гитлера и Браун, отметив их особенности. Шкаравский, сравнив рисунок, сделанный ею вчера, и новый, пришел к заключению об их тождественности. Акты экспертизы обгоревших трупов, показания Хойзерман, ее рисунки с описаниями зубов были переданы полковнику Грабину. Зубной техник Фриц Эхтман после допроса, в ходе которого он, как и Хойзерман, по памяти нарисовал схему зубов и протезов Гитлера и Браун, был также направлен к Шкаравскому. В присутствии судебно-медицинских экспертов Эхтман дал подробное описание протезов, особенно отметив специальную конструкцию моста, выполненную им в сорок четвертом году для Евы Браун. Он обратил внимание на то, что только по одной этой конструкции, которая являлась его патентованным изобретением, можно было идентифицировать челюсти Браун. Около шестнадцати часов Сизова привела Хойзерман к Грабину. В кабинете находились Савельев, молодой лейтенант-переводчик и еще три незнакомых офицера. Хойзерман спросила Сизову, не много ли ей чести от такого количества молодых и красивых русских офицеров? Сизова улыбнулась, но промолчала. Грабин пригласил всех за большой приставной стол, усадив Хойзерман в торце. Он дал знак младшему лейтенанту Иванову, и тот положил перед немкой коробку. Она с удивлением и тревогой поглядела на Грабина. — Открывайте, фрёйлейн Хойзерман, — сказал полковник, подбадривая ее жестом руки, — открывайте, не бойтесь. Когда Кети вынула из коробки челюсти и фрагменты зубных протезов, в кабинете воцарилась тишина. Семь пар напряженных глаз впились в лицо стоматолога. Пять минут, пять неимоверно долгих минут, показавшихся вечностью, она рассматривала фрагменты, особенно тщательно изучая один зубной мост. Потом разделила фрагменты на две части, одну чуть сдвинула в сторону, положила руку на другую и звонко произнесла: — Это зубы Гитлера. Дайте нарисованную мною схему. Она пробежала глазами по переданному ей рисунку, положила его на стол, на рисунок фрагмента челюсти. Ее глаза засияли, на щеках появился румянец. — Господа офицеры! Я с абсолютной уверенностью подтверждаю, это зубы Гитлера. Старший лейтенант Сизова, забыв об уставе, о служебной этике, понимая всю важность свершившегося, громко зааплодировала. Грабин всем на удивление встал и тоже захлопал. Вскоре все офицеры с радостными лицами, будто вторично штурмом взяли Рейхстаг, стоя аплодировали словам Хойзерман. Поддавшись общим эмоциям, она подняла обе руки и воскликнула: — Господа! Господа! А вот это зубы Евы Браун, то есть фрау Гитлер. Я в этом почти уверена. Но все же последнее слово за господином Эхтманом. Именно он делал для нее коронки и мосты. Ввели Эхтмана. Невысокого роста, круглолицый, с жидкими волосами, зачесанными наверх, с усталыми глазами, он подошел к столу, сразу выбрал из отложенной Хойзерман части фрагмент с золотым мостом. — Это зубы фрау Гитлер. Я могу подтвердить это профессионально. Уже никто не сдерживал эмоций. Все вновь захлопали. Немцы прекрасно понимали, что являлись, возможно, главными действующими лицами финала этой исторической драмы, но не знали, как себя вести. Хойзерман взяла под руку Сизову. Эхтману, пережившему вместе с женой и дочкой-подростком осаду и штурм Берлина, все последующие напасти казались сущими пустяками. Он скромно стоял в углу кабинета и тоже улыбался. Составили акт опознания, который подписали все присутствовавшие. Грабин тут же убрал его и коробку с фрагментами зубов в сейф, вызвал дежурного и приказал накрыть в столовой стол. Он пожал руку Эхтману и Хойзерман. — От имени советского командования благодарю вас за ту неоценимую помощь, которую вы оказали следствию. Надеюсь, поставлена последняя точка в расследовании факта гибели Гитлера и Евы Браун. С уверенностью могу заявить, что именно сегодня в этом кабинете завершена самая страшная в истории человечества война. Спасибо вам. В столовой оживленно обсуждали успешное, как всем казалось, завершение следствия. Грабин, заметив, что немцы чувствуют себя неловко, отдал приказание выдать им продуктовые наборы, усиленные водкой, взять с них подписку о невыезде из Берлина и сопроводить домой. Савельев и Сизова проводили немцев до машины. Эхтман, ошалевший от неожиданно свалившегося подарка, уселся на заднее сиденье «виллиса» и, никого не стесняясь, стал доставать содержимое из большой картонной коробки. Он жадно обнюхивал свертки с колбасой, шпиком, пачки чая, печенья, папирос, с удивлением разглядывал банки с рыбными и мясными консервами. Потом все осторожно сложил обратно, сопровождая свои действия еле слышным бормотанием. Он забился в угол сиденья, поставил коробку на колени, обнял ее руками, положил на нее голову и закрыл глаза. Кети Хойзерман была в хорошем настроении. Она извинилась перед Савельевым за свое поведение при их знакомстве, объясняя свою несдержанность обычным страхом. — Если бы вы знали, господин подполковник, что мы наслышались о зверствах русских. Я боялась изнасилования, боялась, что меня просто ограбят и убьют. В вас, — улыбаясь, она обвела рукой Савельева, Сизову, младшего лейтенанта Иванова, старшину Кулешова, — я увидела совсем других русских. Вам, фрёйлейн обер-лейтенант, — Кети дотронулась до плеча Сизовой, — и вам, господин подполковник, — она сделала книксен Савельеву, — я желаю счастья и любви. — Будьте и вы счастливой, Кети, — за всех ответила Сизова. Младший лейтенант Иванов усадил Хойзерман на заднее сиденье, положил рядом коробку с продуктами, сам занял командирское место и, приняв забавно-величественный вид, приказал Кулешову: — Вперед! Старшина Кулешов лихо рванул с места и погнал машину по Берлин-Буху в сторону центра. Ему очень хотелось побыстрее выполнить приказ, развести немцев и вернуться к столу. Он знал, как только офицеры завершат застолье, старшина Кухаренко все припрячет. И не достанется тогда бедному Кулешову ни кусочка шпика, ни колечка колбасы. Младший лейтенант Иванов всю дорогу кокетничал с Хойзерман, веселил ее анекдотами и разными байками. Когда машина остановилась у дома Кети, Иванов подхватил коробку с продуктами, помог немке выбраться и проводил ее до квартиры. Через минуту он весь сияющий выскочил из подъезда и радостно объявил Кулешову: — Остаемся! Фрёйлейн Хойзерман приглашает нас на кофе. — Я тебе останусь! — завопил старшина, схватил Иванова за рукав кителя и рывком втащил в «виллис». — Дон Жуан хренов. У себя кофе напьемся. Поехали! За столом в столовой остались Грабин с Савельевым. — Ну, вот и все, дорогой мой тезка. — В голосе Грабина звучала нотка грусти. — Мы с тобой наконец закончили войну. А знаешь, сегодня я почувствовал опустошение в душе. Это как в работе краснодеревщика. Делаешь, делаешь годами дорогой гарнитур, каждую линию в фактуре дерева знаешь, запах его стал родным. А закончишь, пустота внутри остается. Будто душу свою вместе с гарнитуром заказчику отдал. — У меня такое же состояние, товарищ полковник. Конечно, это здорово, что мы смогли так быстро следствие завершить. Но, честно говоря, очень хочу вернуться в университет. — Я тебя понимаю. Хотя и не одобряю. Ты стал настоящим профессионалом. Твой опыт государству нужен. Сам знаешь, у контрразведчиков, как у сталеваров, непрерывное производство. А работы после войны только прибавится, уж ты мне поверь. Грабин закурил, оглянулся по сторонам. — Знаешь, друг мой любезный, вожди приходят и уходят, а разведка и контрразведка остаются навсегда. — С этим согласен. Не согласен с другим. Контрразведка не должна бороться со своим народом, с идеями, чувствами и эмоциями людей. Не инквизиция же мы в самом деле. Вы поглядите, сколько десятков тысяч бойцов и командиров за годы войны мы в лагеря и в штрафбаты отправили. Главным образом за что? За минутную слабость человека, за слово, оброненное в сердцах, от холода, голода, боли, ошибок командования, от письма, полученного из голодного тыла. Сколько же дивизий расформировано и снято с фронта нашими руками? — Савельев разлил по стаканам водку. Выпили, не закусывая. — Надоело, когда меня боятся. Все чаще становится стыдно называть контору, в которой служу. Грабин поглядел на Савельева уставшими, умными глазами. — Ты прав во многом, Савельев. В одном не прав. И ты прекрасно знаешь об этом. Вспомни сорок третий год, когда создавался Смерш. Что мы с тобой, а с нами сотни других офицеров, пришедших из армейской разведки, увидели тогда? Особистов, годами служивших в НКВД и умевших шить дела на командиров и красноармейцев. Но ничего не смысливших в оперативно-розыскной работе. Даже структуры немецких спецслужб они тогда не знали. А значит, и не понимали, с кем воевать приходится. Вспомни, Саша, как мы фактически с нуля создавали подразделения розыскников из наших разведчиков. Вспомни операции по захвату немецкой агентуры и диверсантов. А радиоигры? А наши агентурные операции? А ликвидация банд националистов и фашистских пособников? Ты что, забыл, как сам варился в этом котле? За что награды получал? А разве ты не видел трусов, паникеров, мародеров, предателей? Ты что, все это забыл? А ведь это только на нашем родном фронте. — Грабин помолчал, в упор глядя на Савельева. — Ты когда-нибудь задумывался, сколько сотен тысяч наших бойцов было спасено благодаря деятельности военной контрразведки? — Да все я понимаю, товарищ полковник. И помню все по дням. Грабин, как будто не обращая внимания на слова Савельева, продолжил: — Но, если бы в контрразведке не служили такие люди, как мы с тобой, как подполковник Кирпиченко, Лена Сизова, было бы в сто раз хуже и страшнее. Запомни, Савельев, раз и навсегда: мы, смершевцы, такие же солдаты, и как все бойца Красной армии немало сделали для достижения победы. Именно этим мы должны гордиться. А стыдятся пусть, у кого руки в крови. Нам с тобой стыдиться нечего. Они вышли на улицу. Свежий воздух омыл лицо, защекотал шею, заструился в легкие. Свет из окон госпиталя, помещений, занимаемых военной контрразведкой, причудливыми рисунками освещал тротуары и проезжую часть. — Пойду писать рапорт Вадису о завершении дела, — Грабин вновь закурил. Было видно, ему совсем не хотелось идти писать рапорт, не хотелось оставаться одному, — завтра с утра поедем с тобой к нему с докладом. Да, ты слышал, ходят слухи, Вадиса назначают начальником управления военной контрразведки Смерш Группы советских оккупационных войск в Германии? При главнокомандующем маршале Жукове. Савельев засмеялся.