— Вот, поглядите. Это фон Штюк. Мило, не правда ли? А вот эта, — он указал на картину с изображением улицы Мюнхена в дождливую погоду, — вам никого не напоминает? — Тулуз-Лотрек, — неуверенно ответила Доррит. — Вы абсолютно правы! — обрадовался Ганфштенгль, — Только это Олаф Гульбрансон, ученик и последователь Лотрека. Он, кстати, еще и замечательный карикатурист. Пойдемте, покажу вам кое-что. Он привел нас в свой кабинет, на правой стене которого в небольших рамках под стеклом висело несколько карандашных рисунков-каррикатур, изображавших кайзера Вильгельма, генералов Гинденбурга и Людендорфа. Я весело заметил: — В годы войны за такое кощунство вам светило бы как минимум года три тюрьмы. Ганфштенгль расхохотался. — Вы правы, Ганс. Но Гульбрансон рисовал это в Швеции. А вот, когда он провозил их через границу, было это по его словам в двадцатом году, германские таможенники в Гамбурге умирали со смеху. Женщины помогали служанке убирать посуду, дети умчались в сад. Эрнст предложил до десерта выпить по рюмочке коньяка и выкурить по сигаре. Мы разместились в его кабинете. Не договариваясь, перешли на имена, но обращались только на «вы». Я, кстати, давно заметил, что Гитлер тоже был со всеми на «вы», даже с шоферами, охранниками и адъютантами. Я спросил: — Эрнст, как вы оказались в ближайшем окружении фюрера? — А я уже вам говорил, из чувства любопытства. Однажды побывав в двадцать первом году на собрании, где выступал Гитлер, мне показалось, что на фоне всех этих скучных и замшелых монархистов-сепаратистов, крикливых фигляров-коммунистов, нудных либеральных фантазеров нашелся веселый парень. Голова его, конечно, была напичкана всякой сумасбродной эклектикой, приобретенной на лекциях профессора Хаусхофера, но он единственный говорил понятные и близкие всем немцам слова. О преступном Версальском договоре, о национальной идее, о необходимости борьбы за восстановление величия Германии, о голоде и безработице, о нищете и национальном унижении. Я вспомнил, что сам переживал когда-то те же чувства, впервые побывав на собрании с участием Гитлера, на лекциях Хаусхофера. Я хорошо понимал Ганфштенгля и слушал его, не перебивая. — Я как-то подошел к нему, представился и прямо заявил, что согласен с ним на девяносто пять процентов. Гитлер рассмеялся. Он выразился примерно в том духе, что оставшиеся пять процентов никогда не смогут стать препятствием для установления нашего взаимного сотрудничества. Так все и началось. Я помогал ему налаживать связи в среде мюнхенской интеллигенции, монархистов, банкиров, крупных промышленников и торговцев, с кем был знаком лично или кто помнил и уважал моего отца. Фюрер неоднократно бывал у нас с Еленой в гостях на Генцштрассе. Он был страстным читателем и буквально проглатывал книги из моей библиотеки о Фридрихе Великом, Наполеоне, Робеспьере, Сен-Жюсте, зачитывал до дыр Клаузевица и Мольтке. Кроме того, он ужасный сладкоежка. Любимые его австрийские пирожные с взбитыми сливками, которые Елена покупала к кофе и чаю, он поглощал десятками. У нас бывали и первые его сторонники, стоявшие у основания НСДАП. Среди них Антон Дрекслер, рабочий кузнец, честный и непосредственный человек, истинный основатель партии; Дитрих Эккарт, поэт, публицист и известный переводчик, очень образованный человек, так рано ушедший из жизни; Герман Эссер, бывший коммунист, шалопай и бабник, но бывший лучшим после Гитлера оратором партии. Эти ребята на дух не переносили чуть позднее примкнувших к Гитлеру Хауга, Морица, Ульриха Графа, Амана. И просто ненавидели Розенберга, Гесса, Рема, Геббельса, Гиммлера. В двадцать третьем году я купил хороший дом в Уффинге, рядом с маминой фермой. Именно там прятался Гитлер в ночь после «пивного путча». Кто-то выдал нас. Мне пришлось бежать в Австрию, а Гитлера арестовали. Кстати, Гесс в Австрии рассказал мне, что прятался у вас. И хотя я его предостерегал не возвращаться, он, обуреваемый необузданным честолюбием, вернулся в Мюнхен, и сразу был отправлен в Ландберг, в компанию к Гитлеру, где они и настрочили эту белиберду под громким названием «Майн кампф». Господи! Ну, надо же было такое насочинять! Знаете, после выхода из печати этого «шедевра» в партии произошел раскол, тысячи рядовых членов от стыда вышли из ее рядов. Я с большим интересом слушал Ганфштенгля. Многое я знал, о многом догадывался, с чем-то был не согласен. Но меня поражала точность его оценок, независимость мышления. Я спросил: — Эрнст, а вы не боитесь с такими взглядами находиться рядом с Зепом Дитрихом, Шаубом, Брюкнером? — Боюсь, — он засмеялся и налил нам коньяка, — любой нормальный человек будет бояться этих ребят. Но уверяю вас, они меня тоже боятся. Потому, что не понимают, кто я и почему Гитлер со мной водит дружбу. А такие негодяи, как Розенберг, Гесс, Гиммлер, понимают и поэтому боятся меня еще больше. Ведь я один вовсю стараюсь удержать фюрера от их параноидальных бредней антисемитизма и человеконенавистничества. Вы бы видели лица Розенберга, Амана, Гесса, когда по просьбе Гитлера я играл на стареньком пианино Баха, Моцарта, Шумана, Шопена, Штрауса, Вагнера. В той маленькой квартире, которую фюрер снимал на Тьерштрассе, я физически ощущал борьбу добра и зла, борьбу музыки и злобы этих господ за Гитлера. В кабинет вошли Доррит и Елена. Ганфштенгль вдруг звонко рассмеялся. Он обнял супругу и шутливо-назидательно сказал мне: — Берегите, Ганс, от Гитлера вашу очаровательную Доррит. Он очень влюбчивый человек. До сих пор не дает прохода моей жене. — Это абсолютная правда, — подхватила Елена, — Гитлер, когда появился у нас в первый раз, признался мне в любви с первого взгляда. Задаривал меня цветами, конфетами, шампанским. Но, думается, это чисто платоническая любовь, лишенная физиологического влечения. Мне кажется, он способен только на такую любовь. — Ну, не знаю, не знаю, — усомнился Ганфштенгль. — История с Раубаль опровергает твою теорию, дорогая Елена. Было уже поздно. Мы чудесно провели время в гостях у Ганфштенглей. Доррит подружилась с Еленой. Они часто стали встречаться, вместе посещали художественные выставки, бывали в музеях, заезжали друг другу на чашечку кофе. Подружились и наши дети. Провожая нас, Эрнст сказал мне на прощание: — Никому не верьте, Ганс. Вокруг Гитлера формируются три сообщества: тупые костоломы и убийцы, потенциальные убийцы с претензией на идеологию и кадровые офицеры во главе с Герингом. Меньше всего он доверяет последним. Будьте осторожны. Берлин. 10 мая 1945 года Савельев попросил майора Вершинина разрешить старшему лейтенанту Сизовой поработать с Хойзерман. Женщине будет психологически проще общаться с женщиной. Сизова привела Хойзерман в свою комнату, показала постель, где та могла отдохнуть, душевую, туалет. Потом они пошли в столовую. За обедом Сизова расспрашивала Хойзерман о ее жизни, работе, о Еве Браун. Молодая, красивая русская женщина-офицер, да еще прекрасно говорившая по-немецки, видимо, вызвала у Хойзерман чувство приязни и доверия. Сизова услышала рассказ о трудном и голодном юношеском периоде в жизни Хойзерман, выпавшем на время Первой мировой войны и послевоенной разрухи. Об учебе в медицинском училище, о работе у доктора Брука. Она была очень высокого мнения о профессоре Блашке. Благодаря ему Хойзерман закончила медицинский факультет Берлинского университета, приобрела огромный профессиональный опыт, стала одним из высокооплачиваемых врачей. Она мечтала после войны выйти замуж за любимого человека, родить детей, а потом открыть собственную стоматологическую практику. Она была уверена, что благодаря ее связям от пациентов не было бы отбоя. Хойзерман поинтересовалась: — Госпожа обер-лейтенант, а вы замужем? — Нет, — ответила, улыбаясь Сизова, — не успела. — Почему? Вы такая привлекательная. Лена внимательно поглядела в глаза немки, раздумывая, понимала ли та, о чем спрашивала. Наверное, не понимала и говорила совершенно искренне. Откуда ей было знать про ту войну, которую прошла Сизова? Про голод и холод, грязь и вши, про вечное недосыпание, про смерть, косившую тысячи людей рядом с тобой. Про сгоревшие города и деревни, про концлагеря, в которые они входили, после чего не хотелось жить. Отведя в сторону взгляд, сдерживая накапливавшиеся слезы, ответила: — Шла война. Было некогда думать о замужестве. — Да? — удивилась Хойзерман. — Вы кого-нибудь убили? Лена сделала попытку улыбнуться. — Нет, я никого не убивала, даже не стреляла ни разу. Я служила военным переводчиком. Постоянно работала с немецкими военнопленными. Расскажите мне о Еве Браун. Хойзерман ухмыльнулась, отбросила назад волосы. — А про нее, собственно, и говорить нечего. Впервые к нам ее привел Шауб, главный адъютант Гитлера. Он очень неприятный человек. Заносчивый, надменный. Весь какой-то ненастоящий, рыхлый. Браун он представил своей хорошей знакомой. Это было в тридцать восьмом году. Только потом от профессора Блашке я узнала ее реальный статус. Браун была девушкой высокой, стройной, с хорошей фигурой, длинными ногами. Она знала свои достоинства и умела их выставлять напоказ. Ее миловидное лицо, правда, не представляло собой ничего особенного. Как говорят, пройдете мимо и не заметите. — В вас не ревность говорит? — поинтересовалась Сизова. — К кому? — искренне удивилась Хойзерман. — К Гитлеру? Это же смешно. — Я, видимо, неверно выразилась, — поправилась Сизова, — я имела в виду, не завидовали ли вы ей? Ну, ее статусу, положению? — Нет уж, простите. Меня вполне устраивало мое положение. Я никогда не стремилась к роли куртизанки. Хотя без труда могла бы ей стать. Поверьте, отбоя не было от лиц, занимавших самые высокие посты в рейхе, банкиров, бизнесменов. Браун всегда носила дорогие и самые модные наряды. Но, как однажды я заметила, на ней никогда не было драгоценностей. Думаю, фюрер не мог себе позволить, чтобы даже ближайшее окружение считало его мотом и транжиром. Фюрер должен был всем подавать пример скромности. И его любовницы тоже. — Хойзерман по-детски хихикнула и с явным удовольствием сказала: — Думаю, это ее сильно раздражало. А вообще это была совершенно пустая, очень ограниченная и психически неуравновешенная особа. Все ее разговоры вертелись вокруг того, как она отлично покаталась на лыжах в Оберзальберге, какие замечательные массажисты поработали над ее нежным телом, как здорово она играла в теннис. Но Браун крайне болезненно переживала, что долгие годы Гитлер, по сути дела, скрывал ее от всех в своем имении в Бертехсгадене. Там она жила словно в дорогой клетке. Гитлер не разрешал ей приезжать в Берлин по ее воле. Мне несколько раз приходилось летать вместе с профессором Блашке в Бертехсгаден. Там мы лечили ей зубы. В отсутствие Гитлера она пила и кокетничала со всеми. Помню, однажды мы прилетели туда поздно вечером. Личный пилот Гитлера господин Баур попросил нас с профессором быстрее закончить свои дела. Он опасался, что Браун своей обычной навязчивой манерой общения с мужчинами вызовет очередные доносы охраны фюреру. А ему совсем не хотелось портить отношения с шефом. Хойзерман неожиданно прервала рассказ, положила свою руку на руку Сизовой и с тревогой спросила: — Госпожа обер-лейтенант, скажите, только честно, что со мной будет? Ходит столько слухов. Говорят, что русские эшелонами вывозят молодых немок в Россию и раздают их наложницами возвращающимся с фронта офицерам и солдатам. Это правда? — Нет, это неправда, — Сизова рассмеялась, — в этом просто нет никакой нужды. Россия за время войны потеряла столько мужчин, что избыток женского населения у нас будет очень долго. И поверьте мне, в России много красивых женщин. — Я в этом не сомневаюсь, — слова военной переводчицы, казалось, успокоили Хойзерман. — В ваших женщинах есть какой-то неуловимый шарм, которого лишены мы, немки. К столу подошел подполковник Савельев и попросил разрешения присесть. Он переоделся. Грабин сделал ему замечание на тот предмет, что пора бы отвыкать от полевой формы. Старшим офицерам необходимо было носить повседневную форму с кителем. Немцы должны видеть победителей во всей красе. Новый китель с золотыми погонами, орденами и медалями, синие бостоновые галифе, зеркальной чистоты хромовые сапоги придавали Савельеву солидность, делали его старше своего возраста. Сизова по уставу встала, поправила ремень, одернула гимнастерку. Хойзерман тоже встала и сделала книксен. Грабин попросил чаю. Пока он недолго о чем-то по-русски говорил с переводчицей, Хойзерман, попивая вкусный чай, внимательно наблюдала за ними. Она своим женским чутьем безошибочно определила, что эти молодые и красивые русские неравнодушны друг другу. Подполковник посмотрел на часы и через переводчицу обратился к Хойзерман: — Старший лейтенант Сизова будет вас опекать. Сейчас восемнадцать тридцать. Мы, соблюдая служебные формальности, должны вас допросить. Часа через два вы будете на сегодня свободны. Завтра мы встретимся в десять утра. Если успеем рассмотреть все интересующие нас вопросы, вас завтра же отвезут домой. Допрос проходил в кабинете Савельева. Присутствовали Грабин, военные переводчики Сизова и Иванов. Хойзерман удивило такое внимание к ее особе. Сизова попросила, чтобы в ходе допроса Хойзерман при описании зубов использовала не профессиональные термины, а порядковую нумерацию зубов. После обычных вопросов о персональных данных, родственниках, месте проживания и работы Хойзерман спрашивали о том, кто из руководителей рейха лечился у профессора Блашке и в какие годы, давно ли она знает Гитлера и Еву Браун, лечились ли они еще у каких-либо стоматологов. Помня о совете Сизовой давать искренние ответы в корректной форме, Хойзерман подробно отвечала на все интересовавшие офицеров вопросы. Она неожиданно для контрразведчиков назвала имя Фрица Эхтмана, зубного техника, изготавливавшего протезы для Гитлера и Евы Браун. Она указала адреса квартиры и мастерской Эхтмана. Грабин приказал дежурному офицеру и младшему лейтенанту Иванову немедленно отправиться по адресам, найти и доставить Эхтмана. Хойзерман рассказывала, как осенью сорок четвертого года она с профессором Блашке выезжала в Восточную Пруссию, в Растенбург, где недалеко от города располагалась Ставка Гитлера. Они удаляли Гитлеру зуб. Но для этого вначале необходимо было распилить золотой мост в верхней части челюсти. Савельев держал перед собой акт судмедэкспертизы от 8 мая. Он прочитал: «Мостик в верхней части между 4-м и 5-м зубами вертикально распилен». Подполковник кивком головы дал знать Грабину: «Не врет. Все верно». Офицеры попросили Хойзерман по памяти описать на бумаге особенности зубов Гитлера и Браун и, если возможно, сделать их рисунок. Она достаточно быстро все исполнила и в сопровождении Сизовой была отпущена отдыхать. Около полуночи Грабину доложили: зубной техник Эхтман доставлен и размещен в отделе контрразведки 79-го стрелкового корпуса. Воспоминания счастливого человека После непродолжительного отдыха в Мюнхене Гитлер возобновил агитационные полеты 18 апреля 1932 года. На этот раз его уговорили взять с собой иностранных журналистов в целях создания положительного имиджа у зарубежных читателей. Вокруг Гитлера и его избирательного штаба крутились разные журналисты. Однако фюрер и Ганфштенгль предпочтение отдавали Гарольду Келлендеру из «Нью-Йорк таймс», Сефтону Делмеру из лондонской «Дейли экспресс», Никкербокеру и Джеймсу Эдварду Эбби, представлявшим различные американские и британские информационные агентства. Но в полет отобрали только Сефтона Делмера. Как мне стало известно, этот журналист недавно интервьюировал в Регенсбурге лидера Баварской крестьянской партии доктора Георга Хайма, соперника Гитлера. Доктор Хайм разоткровенничался перед англичанином и не подозревал, что тот все наиболее острые вопросы из интервью передаст Гитлеру, который с успехом использует их против соперника. После этого случая Делмер стал самым приближенным к фюреру иностранным журналистом. Вначале мы отправились в Гляйвиц, а после него ночью вылетели в Бреслау, откуда Делмер телеграфом передал репортаж в Англию. А 20 апреля, в день рождения фюрера, когда мы прилетели в Кёнигсберг, Гитлер получил свежий номер «Дейли экспресс» с отличным репортажем Делмера о массовой поддержке избирателями НСДАП и хорошего качества фотоснимками фюрера. Думаю, это было лучшим подарком фюреру в день его рождения. В Кёнигсберге он имел полный успех. В аэропорту, по дороге в город, у отеля «Парк-отель» его встречали тысячи сторонников, повсюду развевались партийные алые полотнища со свастикой. Прощаясь в аэропорту Кёнигсберга с гауляйтером Восточной Пруссии Эрихом Кохом, фюрер, находившийся в хорошем настроении, сказал: — Вы, Кох, молодец. Я полагаю, вам пошел на пользу урок с вашим кратковременным исключением из партии в двадцать восьмом году. Вижу, вы поняли, что у единой немецкой нации может быть только один фюрер. — Да, мой фюрер, — вытянувшись в струну, отвечал гауляйтер, — и им можете быть только вы. Я здесь все сделаю для этого. После Кёнигсберга мы вылетели в Галле, затем в Кассель. До 24 апреля Гитлер благодаря использованию авиации выступил на встречах избирателей во Франкфурте-на-Майне, Висбадене, по два раза в Гамбурге и Берлине, Киле, Фленсбурге и Мюнхене. Закончив эту серию полетов, я получил расчет в Коричневом доме. Надо признаться, НСДАП расплатилась со мной щедро. На мой банковский счет была переведена сумма, равная моему годовому денежному содержанию в Люфтганзе, которая мне также регулярно перечисляла мою месячную зарплату. Мы окончательно решили купить свой дом. Пусть небольшой. Пусть не очень новый. Но свой. В этом деле нам, как всегда, неоценимую помощь оказала мама. Дело в том, что моя работа не позволяла выкроить даже несколько дней на осмотр предлагавшихся строений. Доррит чаще стала болеть. Она постоянно ощущала слабость. Участились случаи кратковременной потери сознания. Ее осматривали лучшие доктора Берлина, Мюнхена, Нюрнберга, Гамбурга, Дюссельдорфа. Она выезжала на обследование в Вену и Цюрих. Врачи недоумевали. Одни советовали немедленно забеременеть и родить второго ребенка. Другие категорически запрещали. Ей также запретили водить машину, так как потеря сознания могла произойти в любой момент, в том числе за рулем. Доррит похудела. Ее глаза оставались такими же прекрасными, как в юности, но только я один видел в них еле уловимую искорку тревоги. Они как будто говорили мне: «Ганс, мой любимый, мой дорогой, мне плохо. Помоги мне». Я целовал эти глаза, ее руки, обнимал ее хрупкое тело. Но я был бессилен. Доррит много времени уделяла дочери. Инге росла умной и красивой девочкой. Она прекрасно училась, делала большие успехи в математике, посещала музыкальную школу, неплохо рисовала. Ей легко давались французский и английский. Мать водила ее в музеи, на выставки, брала с собой в театр, на концерты. Но каждый раз, возвращаясь домой из полета, я видел внутренние переживания дочери. Однажды она спросила: — Папа, что с нами будет? Мама умрет, да? Я был ошеломлен. Я обнял дочь, прижал ее к себе, честно признался, что не знаю. — Этого никто не знает, моя дорогая. Это известно только Господу Богу. Поэтому мы будем жить так, как жили раньше, дружно и счастливо, и еще будем крепче любить друг друга. Моя мать, как-то заглянув к нам, завела разговор: — Внучка — ну прямо вылитая Доррит. И красивая, и умная, и такая хозяйственная. Смотри, какой порядок в доме держит, как мать бережет. Господи! Хоть бы муж ей достался толковый, а не такой, как у Марии. — Мама, — рассмеялся я, — Инге только восемь лет, какой муж? И ты, по-моему, очень предвзято относишься к Максу. Он грамотный и уважаемый инженер. Мария у него как сыр в масле катается. А в каком доме вы живете! Многие завидуют. Ну а то, что выпивает иногда лишку, что тут такого? Вас любит, со всеми дружит, добрый и щедрый человек. — Вот детей, поэтому, у них и нет. Из-за его питья. Ну да ладно об этом. Поговорим о вашем доме. Пока ты с господином Гитлером летал по всей Германии, твоя мать побывала в Зеефельде, в гостях у старой подруги. Присмотрела я там хорошенький домик в двести пятьдесят квадратных метров с замечательным садом. Участок прямо на берегу Пильзенского озера. — Мама, так ведь это же далеко.