На следующий день после разговора с Гитлером я сидел в одном из просторных помещений Коричневого дома, выполнявших, как я понял, функцию малого зала заседаний. Здесь же находились члены избирательного штаба, планировавшие встречи с населением, митинги и собрания по всей Германии. В штаб входили личные адъютанты Гитлера Брюкнер и Шауб, Зеп Дитрих, Ганфштенгль, Отто Дитрих, Гофман. Конечно, в ходе избирательной гонки состав штаба менялся. Но эти люди неизменно составляли его костяк. Зеп Дитрих встретил меня как старого друга, похлопал по спине, представил коллегам. Собственно говоря, большинство из них я знал и раньше. С Брюкнером, Шаубом и Зепом Дитрихом мы были знакомы почти десять лет. С остальными я встретился впервые, хотя, безусловно, слышал о них. Отто Дитрих, худощавый, среднего роста, с крупным лбом и волевым подбородком, своим видом интеллигентного человека сразу вызвал во мне доверие. Он занимал пост руководителя пресс-службы НСДАП. Окончив после войны Франкфуртский университет, работал журналистом в ряде баварских и вестфальских газет, в Эссенской торговой палате, редактором отдела в «Эссенской Общей газете». После выгодной женитьбы на дочери владельца одной из крупнейших в Германии газет «Рейнско-Вестфальская газета» Дитрих получил доступ в высшие круги финансово-промышленного бизнеса. Это был не просто профессионал своего дела, а один из известных и авторитетных журналистов страны. Гитлер ценил его за ту особую роль, которую Дитрих играл как пропагандист нацистских идей и планов в среде магнатов, за вовлечение им в НСДАП банкиров и промышленников, за организацию финансовой помощи НСДАП со стороны крупного бизнеса. Я знал также и то, что Розенберг, Геббельс и Макс Аманн, руководивший тогда центральным издательством НСДАП «Эхер ферлаг», не любили Дитриха и постоянно интриговали против него. Откровенно говоря, я глубоко сожалел о том, что в будущем Отто Дитрих оказался в подчинении у Геббельса, а не наоборот. Генриха Гофмана неплохо знала моя жена. Года два тому назад Доррис подружилась с Эрной, второй супругой Гофмана, неоднократно бывала у них дома, а вместе с ними в гостях у Винифрид Вагнер, вдовы сына Рихарда Вагнера, Зигфрида. Гофман был похож на колобка. Маленький, толстенький, с кривыми ногами. Но в целом он производил впечатление веселого и добродушного человека. Его живое симпатичное лицо с мягкими вьющимися светлыми прядями выдавало в нем большого актера. Гофман был потомственным художником-фотографом. Он держал самое большое, самое престижное и самое дорогое в Мюнхене фотоателье, которое называл салоном. С Гитлером он дружил еще с 1921 года, являлся одним из ветеранов партии и своей близостью к фюреру вызывал зависть многих молодых лидеров НСДАП. Гофман имел один порок, перечеркивавший все его достоинства. Он пил, не зная меры. Загадкой для меня, думаю, и для многих членов партии, был и на многие годы остался Эрнст Ганфштенгль, красивый двухметровый исполин, умный, чрезвычайно образованный и одновременно веселый, ироничный, непрерывно фонтанирующий шутками, анекдотами, остротами. В ближайшем окружении фюрера за ним закрепилась кличка «Пуци»[28]. Вообще Ганфштенгль представлял собой яркий, но уходивший в историю тип образованнейшего баварского аристократа. Он родился в состоятельной семье известного в Баварии торговца антиквариатом и американки, чья семья владела сетью крупных художественных салонов и антикварных магазинов в Нью-Йорке, Бостоне, Чикаго, а также издательствами, выпускающими литературу по искусству и архитектуре. Пуци учился в элитной Королевской баварской гимназии императора Вильгельма, окончил Гарвардский университет, получил блестящее образование. Он был женат на американке, имел двойное гражданство. Это и спасло его и Гитлера, укрывшихся в особняке Ганфштенглей, от расправы полиции в день «пивного путча», так как власти запрещали вторжение в жилища иностранцев. По различным сведениям Пуци оказывал большое влияние на фюрера. Он, прекрасно разбиравшийся в изобразительном искусстве, ввел Гитлера в круг мюнхенских художников, архитекторов, искусствоведов. Ганфштенгль мастерски играл на фортепиано, часто исполнял Гитлеру произведения любимого им Вагнера, познакомил фюрера с родственниками композитора. Кроме того, в ранние, самые трудные годы становления партии он помогал ей деньгами, не дав умереть партийной прессе. В Коричневом доме Ганфштенгль выполнял функции руководителя службы по работе с иностранной прессой. Члены штаба оглядели меня, одетого в синюю форму летного капитана Люфтганзы, с ног до головы, видимо, прикидывая, сможет ли этот парень весьма невысокого роста выдержать физические нагрузки сумасшедшей избирательной гонки по всей Германии. Мне предложили сесть, угостили кофе. Шауб разложил на столе карту Германии, на которой красными кружками были помечены города, где нам предстояло побывать. Но Брюкнер, выразивший одобрение на решение фюрера использовать авиацию, отвлек внимание рассказом о минувшей избирательной кампании. — Понимаешь, Баур, нам раньше приходилось все время передвигаться либо поездом, либо на автомашинах. Если в вагоне поезда еще можно было как-то постараться и обеспечить минимальные условия безопасности фюрера, то автомашины защитить практически было нечем. Помните, — он обратился к коллегам, — как в Кельне и Бреслау мы заблудились и оказались в городских районах, контролировавшихся коммунистами? — Да, — подхватил Зеп Дитрих, — тогда мы просто прорывались в кулачном бою сквозь ревущие толпы тельмановских спартаковцев. А сколько ссадин, синяков, шишек и царапин мы тогда заработали! — Слава богу, остались живы, — буркнул необщительный Шауб. Отто Дитрих рассказал, как в Нюрнберге в вереницу машин, сопровождавшую фюрера, с крыши сбросили гранату. Она угодила в машину Юлиуса Штрайхера, гауляйтера Франконии. Его там, правда, не было. Но водителя разорвало на куски. — А в Бамберге, — продолжал он, — когда мы ночью в кромешной темноте, из-за предосторожности не включая фары, возвращались с митинга, из подъездов домов нас обстреляли из пистолетов. Жертв не было, но два лобовых стекла разлетелись, словно брызги. Только руки, да лицо некоторым, — он указал на Зепа Дитриха, — слегка посекло осколками. В беседу включился Ганфштенгль: — Что это вы, друзья, засыпали нашего боевого орла всякими страшилками? Господин Баур, в скольких боевых эпизодах вы участвовали? Я, не задумываясь, ответил так, как было записано в моем послужном формуляре: — В девяноста двух воздушных боях. — А сколько на вашем счету побед? — не унимался Пуци. — Двадцать девять сбитых самолетов противника. Это не считая тех, что я сбил во время войны с Советами в 1919 году. Всего же будет больше сорока. — Вот так, господа! — заключил Ганфштенгль. — А вы про пистолеты, да кулаки. Давайте к делу. Шауб, где план-график? Я внимательно стал читать план-график, вычеркивая из него те города, где отсутствовали аэродромы или имевшиеся взлетно-посадочные полосы были ненадежны для приема тяжелого пассажирского самолета, каким являлся «рорбах». Шауб был возмущен моим вольным обращением с документом. Он что-то ворчал, намекая на то, что фюрер будет крайне не доволен. Отто Дитрих сказал ему: — Шауб, хватит брюзжать. Баур прав. Мы в конце концов должны думать не о том, чем будет доволен или не доволен фюрер, а о его безопасности и эффективности избирательной кампании. Переделайте план-график таким образом, чтобы в нем остались только города, в которых имеются аэродромы. Остальные оставим на закуску. Все члены штаба поддержали Дитриха, и ворчавший Шауб ушел перепечатывать документ. Пока Шауб отсутствовал, мы все дружно по предложению Ганфштенгля отправились в ближайшее кафе пропустить по кружечке пива. В кафе Ганфштенгль пристроился поближе ко мне и с живым интересом стал расспрашивать о самолете. Он честно признался в том, что ужасно боится полетов. — Я, знаете ли, дорогой Баур, — говорил он, смеясь, — и с лошади падал не раз, и с велосипеда. В Гарварде однажды чуть не утонул, перевернувшись в каноэ. Лодка-то маленькая, утлая, а я большой. Когда с женой переплывали на лайнере Атлантический океан, все время думал о «Титанике». Со страхом оглядывал горизонт в бинокль, отыскивая шальной айсберг. Но вот с неба еще не падал. — Он весело расхохотался. — Черный у тебя юмор, Пуци, — заметил Гофман, заказав себе двойную порцию коньяка, — а скажите, Баур, спиртное в полете помогает? Ну, я имею в виду как средство от страха. — Ха-ха, — веселился Ганфштенгль. — Сколько же тебе, Генри, за всю кампанию придется выпить? В Баварии уж точно не сыскать такого запаса спиртного. Ха-ха. В кафе вошел молодой эсесовец в черной форме, оглядел зал. Увидев нашу компанию, быстро подошел и что-то шепнул на ухо Зепу Дитриху. Тот наклоном головы отпустил посыльного и сказал мне, что через четверть часа фюрер ждет меня. По дороге в Коричневый дом Зеп инструктировал: — Фюрер боится полетов. Вначале он и слышать не желал о самолете. Но Ганфштенгль убедил его, сославшись на опыт американских политиков, активно использующих авиацию во время избирательных кампаний. Фюреру доказывали, политик, прилетающий к избирателям на самолете, демонстрирует не только свою прогрессивность, приверженность к современной технике, но и личное мужество и храбрость. На фоне старых и консервативных противников фюрер сможет набирать дополнительные очки. Ты, Баур, уж постарайся развеять его опасения и страхи. Фюрер, как и вчера, был бодр и оптимистичен. — Я поглядел ваши исправления и полностью с ними согласен. Мы не должны рисковать ни людьми, ни дорогой машиной. Города без аэродромов, а это всего лишь пять процентов от семидесяти городов по плану, оставим на завершающую часть кампании. Если успеем. Он изменился в лице. — Знаете, Баур, я, откровенно говоря, опасаюсь полетов. Не то чтобы мне было страшно разбиться, чему быть, того не миновать. Я боюсь, что меня будет тошнить и выворачивать наружу. Что все будут наблюдать эту отвратительную картину. Что я загажу салон самолета, и он насквозь провоняет. И все это будет продолжаться бесконечно. Он придвинулся ко мне вплотную и пристально глядел мне в глаза с надеждой на помощь. — Мой фюрер, — спросил я его, — вы уже летали на самолете? — Да, мой друг, летал, — Гитлер стал энергично расхаживать по кабинету, — это было в марте двадцатого года, во время капповского путча. Я решил немедленно отправиться в Берлин на поддержку Каппа и Людендорфа. Гесс посоветовал лететь самолетом и рекомендовал Риттера фон Грейма, которого считал лучшим летчиком. Это замечание задело мое самолюбие, ударило, словно слабый электрический разряд. — Летели мы с фон Греймом в ужасную погоду на каком-то жутком фанерном ящике, похожем на гроб. Меня сразу начало тошнить. Пока мы полдня добирались до Берлина, я неоднократно опорожнял за борт свой желудок. Прилетели, а путч оказался подавленным. Совершенно разбитым, больным и тоже подавленным был и я. Тогда я дал зарок, никогда больше не садиться в летательный аппарат. Я постарался успокоить Гитлера. Я говорил, что за двенадцать лет авиация стала совершенно иной. Современный пассажирский самолет надежен и комфортен. Я перечислил ряд известных в Германии фамилий и зарубежных именитых пассажиров, которые передвигались на большие расстояния исключительно воздушным транспортом. В заключение я сказал: — Мой фюрер, вы не похожи на человека, который страдает тошнотой в полете. — Вы полагаете? — рассмеялся он. — Я в этом абсолютно уверен. Я слишком долго работаю пилотом и могу сразу определить, кто из пассажиров будет мучительно переносить полет. Вы не из тех. Но я все же позволю себе дать вам несколько советов. — Это интересно, — Гитлер был весь во внимании. — Если вы опасаетесь, советую садиться спереди, рядом с пилотской кабиной. Даже рядом со мной, в кресло бортинженера. Во-вторых, запаситесь леденцами, возите их всегда с собой и сосите во время полета. Это здорово помогает. В-третьих, старайтесь никогда не глядеть в пол или вниз через иллюминаторы. Смотрите через пилотскую кабину в лобовое стекло. Вы будете психологически гораздо увереннее. В полете пейте горячий кофе или чай. Это отвлекает и успокаивает. Вот, собственно, и все. — Баур, — он встал и крепко пожал мне руку, — я верю в вас. — Он рассмеялся и закончил: — Что мне еще остается делать? Берлин. 9—10 мая 1945 года Дежурный по отделу контрразведки армии сообщил Савельеву, что сюда они перебазировались только вчера. Конечно, днем все немного выпили за победу, но пьяных нет. Лейтенант показал его комнату. Капитан Вершинин, замещавший Савельева, радостно встретил командира. Его тоже повысили в звании. На плечах красовались новенькие майорские погоны. Поздравили друг друга, рассказали о новостях. Савельев, то и дело, поглядывая на часы, проинформировал: — Завтра ты, Николай Николаевич, примешь от меня дела. Приказ уже есть. Тебе будет полегче, с вас снимается работа по Гитлеру. Только прошу тебя, если выяснишь что-то новое, помоги нам, дай сигнал. Где мы с Грабиным базируемся, знаешь. Вершинин, конечно, был рад новому назначению. Но, с другой стороны, потерять такого опытного, умного и порядочного командира, остаться один на один с огромным возом работы было страшновато. — Не волнуйтесь, Александр Васильевич, все сделаем, как надо. Поможем всем, что в наших силах. Честно скажу, трудно будет без вас. — Спасибо. Будь добр, — попросил Савельев, — дай команду мои вещи перенести. Да уложи где-нибудь поспать. Вершинин ненадолго вышел. Вернулся со старшиной Кухаренко, сияющим, словно новый рубль, от встречи с командиром. — Не извольте беспокоиться, товарищ подполковник, ваш кабинет готов в лучшем виде. И постель там уже застелена. Вот только помоетесь с дороги, покушаете и можете ко сну отходить. Кулешов накормлен. Уже дрыхнет без задних ног. Савельев кратко поведал старшине, что у кабинета новый хозяин, но пару часов он поспит. Кухаренко, получив указания перенести вещи подполковника в дом напротив, вышел расстроенный. Вершинин, понимая неловкость Савельева, опережая затянувшийся вопрос, сказал: — Старший лейтенант Сизова здесь. В маленькой комнатке, освещенной керосиновой лампой, на постели, подогнув по-детски ноги, с книгой в руках сидела Лена. Не сразу узнав в полумраке Савельева, она медленно поднялась, бросилась к нему. Прошептала, вытирая слезы о его колючую щеку: — Будто год прошел, как расстались. Говорили и говорили, перебивая друг друга, пока Савельев не уснул, как убитый. В половине второго ночи в дверь громко постучали. Старшина Кулешов разбудил командира, как было велено. В знак «благодарности» выслушал от Сизовой злые упреки. Обидевшись, Кулешов на прощание буркнул: — Вы, товарищ старший лейтенант, можете, конечно, сколько угодно обижать младшего по званию. Но командиром пока у меня подполковник Савельев. И мне ваши несправедливые слова неинтересны. Савельев, слушавший эту пикировку, громко расхохотался, вскочил с постели, обнял Лену, скомандовал: — Товарищ старший лейтенант, пока я буду мыться и бриться, чтобы завтрак или, уж и не знаю, ужин, что ли, стоял на столе. Грабин, по всей видимости, спать не ложился. В клубах табачного дыма, при тусклом освещении, со всклокоченной шевелюрой он был похож на средневекового алхимика. Выпили крепкого кофе. Грабин испытывающе спросил: — Ты, Савельев, сам веришь в смерть Гитлера? Только, пожалуйста, без пафоса. — Верю, товарищ полковник. — Тогда давай будем отрабатывать эту версию. Тем более, что для других у нас вообще нет никаких фактов. Итак, — Грабин взял чистый лист бумаги и карандашом расчертил его на две половины, — факты, улики, показания, работающие на нашу версию. — Первое, — Савельев принялся листать записи в своем блокноте, — это показания Баура, Раттенхубера, Гюнше, Линге, Монке, Менгесхаузена, генерала Вейдлинга, подполковника Вейсса, врачей и медсестер госпиталя, техника гаража рейхсканцелярии, истопника и еще показания более пятидесяти эсэсовцев, охранявших бункер. Все сходятся в одном: 30 апреля между 15.00 и 17.00 Гитлер и Ева Браун покончили с собой. — Теперь давай проверим этот факт на хрупкость. — Грабин, сделав краткие пометки в левой половине листа, в правой поставил цифру «1». — Кто из допрошенных лично видел трупы Гитлера и Браун? Савельев, подумав минуту, ответил: — Раттенхубер, Гюнше и Линге, которые лично помогали солдатам выносить трупы в сад рейхсканцелярии. Эсэсовец Менгесхаузен с уверенностью подтвердил, что видел их лица. Из тех, кто по различным показаниям присутствовал в кабинете Гитлера после его самоубийства, это Борман, Геббельс, Бургдорф и Кребс. Борман исчез из поля нашего зрения 2 мая. Геббельс покончил жизнь самоубийством. Генералы Кребс и Бургдорф застрелились. Грабин развел руками.