Геринг вновь встал и нервно стал поправлять книги на полках. Его мужественное лицо покрылось красными пятнами. Он повернулся ко мне и продолжил: — Ты должен быть рядом с фюрером. Не только потому, что ты талантливый мастер своего дела, имеющий авторитет технически грамотного, осторожного и безаварийного пилота. Это, безусловно, немаловажно. Жизнь фюрера необходимо доверять высоким профессионалам. Но ты должен быть с ним рядом и потому, что ты один из нас. Ты честный, неподкупный и порядочный человек. Своим авторитетом ты должен оберегать его, влиять на него, стать его доверенным лицом. Я не выдержал и спросил: — Как я смогу это сделать? Я что, должен подслушивать, подсматривать, шпионить, одним словом? А потом доносить вам? Я, как и ты, Герман, предан фюреру. Мне тоже многие не нравятся в его окружении. Но ведь ты второй человек в партии. Твой авторитет безграничен. Почему ты не можешь сам поговорить с фюрером? Геринг рассмеялся: — Так ведь я, Геринг, один такой. А мне нужны надежные соратники вроде вас с Мильхом. Мы должны иметь в партии прочный офицерский костяк из разумных людей. Как только мы сформируем правительство, тут же выбросим версальские бумажки на помойку и воссоздадим Военно-воздушные силы Германии. Руководить ими будем мы. Я, Мильх и ты, Ганс. Подведем черту. Летный капитан Ганс Баур в марте текущего года директором Люфтганзы господином Мильхом по просьбе руководства НСДАП временно откомандирован в распоряжение господина Гитлера для осуществления быстрых перелетов в города Германии в ходе избирательной кампании. Баур с честью боевого офицера обязан выполнить это важное поручение своих соратников по борьбе. Он разлил коньяк по рюмкам и предложил выпить за удачу. Мы попрощались. Мильх помог мне дотащить до машины подарки. На улице я спросил его: — Эрхард, я верю тебе безгранично. Ты столько для меня сделал. Как мне быть? Я в растерянности. Мильх обнял меня и прошептал на ухо: — Мы, летчики, должны быть вместе. Геринг прав. Я сознательно перескочил в своем повествовании на три месяца вперед, чтобы поведать о раскрытых передо мной истинных планах коллег и друзей, побудивших меня согласиться на работу у Гитлера. Берлин. 9 мая 1945 года Во дворе госпиталя люди обнимали друг друга, плакали, целовались. Что-то громко восторженно говорили, пытаясь перекричать пальбу. Стреляли вверх из пистолетов, автоматов, винтовок, карабинов, ракетниц. Ночное небо озарялось светящимися пунктирами трассирующих пуль, разноцветьем сигнальных ракет. Поддавшись общему порыву, Савельев, Лукьяненко, Кулешов и лейтенант-переводчик тоже стали палить. В радостном возбуждении Савельев со своим водителем и переводчиком направились в комендатуру города. По пути их остановила большая группа бойцов. Они весело подхватили майора на руки и стали подбрасывать его вверх, крича: «Победа! Победа! Победа!» Кулешов пытался отбить командира, испуганно повторяя: «Отпустите, черти! Уроните ведь». Тогда бойцы схватили Кулешова, а заодно и переводчика, и те полетели вслед за майором. В комендатуре вовсю праздновали. Подполковник, комендант города, расцеловался с Савельевым, усадил за стол. Выпили за победу, за Сталина, за Родину, за Жукова и Конева. Не чокаясь, помянули погибших, выпили за живых, за счастье, за любовь. Комендант рассказал, что около двух ночи позвонили из штаба фронта и сообщили о подписании акта о капитуляции Германии. Он достал из полевой сумки блокнот, полистал его, вырвал страницу, отдал Савельеву. «Звонил подполковник Кирпиченко. Просил срочно связаться», — читал Савельев. — «Звонили от полковника Грабина. По завершении работы явиться к нему. Звонила лейтенант Сизова. Передала, что очень любит и скучает». Улыбаясь, Савельев свернул листок, спрятал его в карман гимнастерки. Затем попросил связиста соединить его с отделом контрразведки 79-го стрелкового корпуса. Трубку взял Кирпиченко. После взаимных поздравлений он спросил: — Как твой летчик? Есть что-либо стоящее? Савельев сказал, что показания Баура имеют чрезвычайную ценность. Из телефонной трубки раздавалось праздничное многоголосье. Кирпиченко кричал: — Саня! Есть три хороших новости. Первая: победа. Вторая: тебе присвоили подполковника. Третья: Лене — старшего лейтенанта. Поздравляю, дорогой мой. Когда приедешь? — Думаю, сегодня в первой половине дня закончу и сразу выезжаю. — Ждем, — ответил Кирпиченко. В трубке послышались короткие гудки. Комендант от всей компании поздравил Савельева с новым званием. Он с минуту порылся в сейфе, извлек оттуда новые погоны и прикрепил их Савельеву на гимнастерку. Обмыли звезду. К семи утра трезвых не было. Из штаба фронта поступил строгий приказ генерала Соколовского немедленно прекратить стрельбу. От безудержного салютования из всех видов оружия повсеместно появились раненые, в том числе среди гражданского населения. Комендант, с трудом переставлявший ноги, отправился с бойцами комендантского взвода в город выполнять приказ. Старший сержант Кулешов, будучи совершенно трезвым, в душевой комендатуры отхаживал командира холодной водой. Пока Савельев, закутавшись в простыню, дремал на лавке, Кулешов вычистил командирскую форму, до блеска надраил его и свои сапоги. Полюбовался, удовлетворенно крякнул, стал брить подполковника. Кулешов был парнем ушлым. Ему очень хотелось закончить войну, как ненавистный Кухаренко, старшиной. Он решил позвонить в отдел и узнать, а нет ли и ему повышения в звании. Сам он это сделать не имел права, поэтому подговорил пьяненького связиста позвонить и спросить старшего сержанта Кулешова. Тот лихо дозвонился, пококетничал с дежурной телефонистской, которая сообщила, что в отделе служит водителем старшина Кулешов. Что и требовалось доказать. Кулешов тут же спорол со своих погонов широкую лычку старшего сержанта и пришил старшинскую «Т». Савельев, побритый, надушенный, причесывался перед зеркалом и, увидев отражение старшинских погон на плечах Кулешова, спросил: — Это что у тебя за погоны, Кулешов? Старшина собирал вещи в дорожный чемодан. Не глядя на командира, наигранно-равнодушным тоном ответил: — Так. Присвоили, товарищ подполковник. Не одному же Кухаренко в старшинах ходить. — Ну да. Это верно. Поздравляю. Попили горячего чаю и с переводчиком направились в госпиталь. Баур, по словам медсестры, немного поспал, позавтракал, все время спрашивал, придет ли его допрашивать майор. Когда Савельев прошел к Бауру, тот бодрствовал, а на его койке сидел раненый военнопленный с загипсованной рукой на перевязи. Немец в испуге вскочил и, пятясь к выходу, просил прощения. Баур сразу заметил изменения во внешнем виде русского офицера. — Поздравляю вас, господин подполковник. Если я правильно понял происшедшие изменения на ваших погонах. — Спасибо, Баур. Вы правильно поняли. В свою очередь, поздравляю вас с окончанием этой страшной войны. Баур промолчал, отвернулся в сторону, рукой утер покатившиеся из глаз слезы. — Давайте начнем, — сказал Савельев, показывая, что он ничего не заметил, — 30 апреля вас с адъютантом вызвали к Гитлеру. Что было дальше? — Фюрер встретил нас в приемной. Там, как всегда, находился Борман, а также Раттенхубер, Гюнше, Линге и кто-то еще из обслуживающего персонала. Кто точно, не помню. Фюрер пригласил нас с Бетцем в свой кабинет и прикрыл дверь. Он дословно сказал следующее: «Баур, я хочу с вами проститься. Я хочу поблагодарить вас за все годы службы. Мне было приятно с вами работать. Вы замечательный летчик и надежный товарищ. За все благодарю и вас, штандартенфюрер Бетц. Этот портрет короля Фридриха Великого, мой самый любимый портрет, я дарю вам, Баур, на память. Сохраните его и постарайтесь обязательно выбраться отсюда. Где ваши самолеты?». Я ответил, что, очевидно, еще в Рехлине. Фюрер говорил о том, что назначил гросс-адмирала Денница своим преемником, что тот окончит войну, что солдаты больше не в силах и не хотят держаться, а он не может дальше выносить такого положения. Русские находятся у стен рейхсканцелярии. Они могут в любой момент пустить в бункер усыпляющий газ, а потом захватить его живым. Этого нельзя допустить. Он и фрау Гитлер решили сегодня покончить с собой. По его приказу их трупы немедленно сожгут. Иначе русские поступят так же, как партизаны поступили с трупами Муссолини и его подруги Кларетты Петаччи. Их повесили вниз головой всем на показ. Он еще заметил, что в будущем на его могильной плите нужно будет написать: «Он пал жертвой своих генералов». Я пытался возразить фюреру, убеждал его в том, что еще ничего не закончено, что я готов его немедленно вывезти из Берлина хоть в Швейцарию, хоть в Турцию. У «кондора» хватит горючего. Фюрер был неумолим. На прощание он крепко пожал мне и Бетцу руку. Больше ни фюрера, ни фрау Гитлер я не видел. — В котором часу все это происходило? — Точно не могу вспомнить, но, думаю, около двух часов дня. — Что было дальше? — Мы с Бетцем пошли готовиться к прорыву из фюрербункера, жгли служебные бумаги, укладывали свои рюкзаки. Часа через два я вновь пошел в приемную за подаренным портретом. Там было сильно накурено. Я увидел Раттенхубера, Геббельса, Хевеля, некоторых офицеров из СД. Солдаты из личной охраны СС фюрера бегали взад и вперед с канистрами и факелами. Раттенхубер сказал мне, что все кончено. Фюрер застрелился из армейского пистолета «Вальтер» калибра 9 мм. Фрау Браун отравилась цианистым калием. Я спросил, где трупы. Раттенхубер пояснил, что их завернули в одеяла и они уже горят наверху, в саду имперской канцелярии. Гюнше велел солдатам вытереть лужи крови и вынести окровавленный ковер. Двор находился под сильным артиллерийским огнем, и я не пошел наверх. У меня не было никаких оснований не верить Раттенхуберу, Геббельсу, Борману. Подошел Линге и провел меня в кабинет фюрера. Он снял портрет Фридриха Великого, вынул его из рамы, протянул мне. Затем мы все стали ждать команды Монке об уходе. — У меня есть вопросы, Баур. Вы уверенны, что в рейхсканцелярии находился Гитлер, что именно он прощался с вами? Прежде чем ответить, подумайте хорошенько. — Тут нечего думать, господин подполковник. Уверяю вас, это был фюрер. Понимаю, союзников беспокоит вопрос, не сбежал ли фюрер, не окопался ли он в какой-то мифической и неприступной горной крепости. Не использует ли он невиданное ранее оружие возмездия, о котором трезвонили в последнее время англо-американские газеты. Я слишком долго работал с фюрером, чтобы разуверить вас в этих домыслах. Двадцать лет я знал этого совершенного, неординарного, никем не заменимого человека. Я знал его мимику, манеру говорить, радоваться, печалиться, гневаться. Его глаза не спутать с глазами другого человека. Двойник не мог знать деталей, нюансов, тонкостей нашего с фюрером общения. Это был фюрер. — Почему вы так уверены, что Гитлер покончил с собой? Ведь вам только сказали об этом. Сами, как вы утверждаете, труп не видели. Кроме того, из показаний задержанных Гюнше, Линге, Фосса, врачей лазарета рейхсканцелярии известно, что Гитлер боялся смерти. Что-то здесь не ладится, Баур — Да, Фюрер боялся погибнуть. Особенно боялся покушений. В последнее время он не выезжал из Берлина. Но его пугала не сама смерть, а возможность физических страданий от ранения. Он хорошо помнил мучительное выздоровление после ранения в прошлую войну, часто говорил о том, что его организм настроен на обостренное восприятие боли, даже от незначительных ушибов, царапин, ссадин. Фюрер не мог смириться с мыслью о муках плена, о возможных истязаниях, которым его подвергнут русские. Поймите, господин подполковник, речь идет не о простом офицере, даже генерале. Мы говорим о вожде нации, главе Германского государства, Верховном главнокомандующем Вооруженными силами. Давайте порассуждаем от противного, предположим невероятное. На месте фюрера оказался ваш Сталин. Он, осознавая полный развал государства и крах армии, сбежал бы? Или сдался бы в плен? Почему вы молчите? Вы ведь лучше нас знаете своего вождя. Разве он не покончил бы с собой, как это сделали многие ваши генералы, оказавшиеся в окружении в сорок первом и сорок втором годах? Почему вы молчите, господин подполковник? «Господи! — думал Савельев — Ну как объяснить этому немцу, что молчание и у русских, и у немцев зачастую означает знак согласия. Что там, за занавеской, любой мой ответ капитан НКВД зафиксирует в форме, достаточной для вынесения мне высшей меры наказания. А молодому лейтенанту-переводчику как минимум десять лет лагерей». Савельев закрытыми глазами и почти неуловимым кивком головы дал понять Бауру, что согласен с ним. Похоже, Баур понял. — Это был фюрер. Это была Ева Браун. Там были реально действующие первые лица потерпевшего крах большого театра германской политики. Там не было места для дублеров и двойников. Туда их попросту не пускали. Савельев передал переводчику страницы протокола допроса и велел ему зачитать на немецком Бауру. Сам вышел за занавеску. Капитан, как и предполагал Савельев, сидел за столом и строчил в блокноте. Он встал, отдал честь, сдержанно поздравил с победой и с присвоением очередного звания. Савельев поблагодарил. Он вернулся к военнопленному, написал в блокноте: «После подписания протокола выйди и жди меня во дворе». Вырвал листок и передал лейтенанту. Тот спросил Баура, согласен ли он с переводом своих показаний? Баур одобрительно кивнул головой. Савельев велел Бауру и переводчику расписаться в протоколе допроса. После ухода лейтенанта Савельев придвинул стул ближе к койке раненого и, медленно подбирая слова, тихо заговорил по-немецки: — Завтра вас повезут в Познань. Думаю, что операция пройдет успешно. Хочу предупредить, вас ждет нелегкая судьба военнопленного, которую обременят два обстоятельства: вы — личный пилот Гитлера, вы — генерал СС. — В этот момент вошел капитан НКВД. Он зыркнул глазами по сторонам, будто надеясь увидеть еще кого-либо. Его выражение лица, поза говорили о том, что он в смятении. Он с трудом сглотнул слюну и хриплым голосом произнес: — Вам не нужна помощь, товарищ подполковник? Может быть, вызвать переводчика? — Нет. Спасибо, капитан, — пытаясь сдержать улыбку, ответил Савельев, — я справляюсь сам. Можете быть свободны. — С завтрашнего дня вы, Баур, поступаете в распоряжение Главного управления по делам военнопленных и интернированных Народного комиссариата внутренних дел СССР. Вас будут неоднократно допрашивать по обстоятельствам смерти Гитлера. Будут и очные ставки с вашими бывшими коллегами. Рекомендую вести себя корректно и лояльно. — Иначе возможны пытки? — с легкой иронией спросил Баур. — Пыток не будет. Но возможно ужесточение режима содержания. Будьте осторожны. Займитесь чем-либо. Вырезайте из дерева, клейте, вяжите, вышивайте, наконец. Делайте что угодно. Это отвлекает. Желаю вам скорейшего выздоровления. Возможно, еще увидимся. Перед самым выходом Савельева за ширму Баур тихо произнес: — Спасибо вам, господин подполковник. Савельев не обернулся. Как только выехали из города, Кулешов стал без умолку тараторить. Уставший от бессонной ночи, допросов, с тяжелой от похмелья головой Савельев не выдержал: — Старшина, прошу тебя, нет, приказываю, хоть ненадолго закрой рот. Кулешов обидчиво буркнул: — Да, пожалуйста, — закурил и глубже вдавился в сиденье. Савельев закрыл глаза и стал мечтать о душе, о чистой постели, о долгом и спокойном сне. И чтобы рядом была Лена. Но из головы не выходил Баур. За минувшую неделю Савельеву пришлось допрашивать десятки людей из рейхсканцелярии, проводить очные ставки, читать множество протоколов допросов, сопоставлять и сверять факты. Если отбросить некоторые противоречия в показаниях, которые можно объяснить стрессовым состоянием людей, их страхом, если не принимать во внимание мелкие неточности, детали, версия самоубийства Гитлера обретала законченные формы. Баур, вне всякого сомнения, человек незаурядный, преданный Гитлеру без остатка, близко знавший фюрера долгие годы, похоже, не врал. Но, с другой стороны, работа контрразведчика и состоит в выуживании, анализе, систематизации именно противоречий, неточностей, деталей, тонкостей, нюансов. Как правило, в разработке этой тонкой материи кроятся основы побед и поражений разведки и контрразведки. Савельев хорошо помнил, сколько погибло партизан, диверсионно-разведывательных групп и ребят из военной фронтовой и агентурной разведки в первые годы войны из-за неопытности и беспечности. Абвер[27], СД и гестапо ошибок не прощали. Воспоминания счастливого человека В марте тридцать второго года в моей жизни произошло два важных события. В числе трех летных капитанов Люфтганзы первого марта мне вручили самую престижную национальную премию имени Левальда, учрежденную Министерством транспорта Германии. Премия вручалась за высокий профессионализм, безаварийность в работе и значительный налет. По этому случаю все германские газеты опубликовали мой портрет с материалом о самом знаменитом летчике страны, а обер-бургомистр Мюнхена устроил в ратуше прием в мою честь. В мой адрес было высказано много добрых слов и поздравлений. Я был безмерно счастлив. Счастливы были Доррит, мама и все мои родные. По просьбе директора школы, в которой училась наша дочь Инге, я в мундире со всеми орденами и наградами принял участие в собрании учеников и преподавателей, где рассказал об истории и развитии отечественной авиации. На мой взгляд, это патриотическое мероприятие прошло интересно и было исключительно полезным. Второе событие, сыгравшее решающую роль в моей жизни, связано с приглашением поработать с Гитлером во время избирательной кампании. Я уже говорил об истинной подоплеке этого события. Произошло это следующим образом. Второго марта я вернулся в Мюнхен из рейса в Вену. В тот момент, когда я грузил в свою машину пакеты с подарками для Доррит и дочери, комендант аэродрома, старый добрый майор Гайлер, сообщил мне, что звонил некий господин Дитрих из Коричневого дома и просил передать желание господина Гитлера встретиться со мной. Йозефа Дитриха я немного знал. Он в 1917 году воевал на Западном фронте в первом танковом полку. Был фанатиком боевой техники. На этой почве мы с ним сошлись. После войны служил в баварской полиции, активно поддерживал Гитлера. За участие в «пивном путче» его изгнали из полиции. Теперь Зеп, как его звали товарищи по партии, руководил личной охраной Гитлера, недавно созданным подразделением СС в структуре штурмовых отрядов партии СА. Штурмовики носили традиционную коричневую форму, а эсесовцы во главе со своим руководителем Генрихом Гиммлером, черную. Часам к шести вечера я приехал на Бреннерштрассе, 45, в Коричневый дом, как называли мюнхенцы здание партийного аппарата НСДАП из-за светло-кофейного цвета его стен. В конце двадцатых годов партия выкупила добротный трехэтажный особняк, или «Дворец Барлов», построенный в 1828 году французским архитектором Метивьером. По поручению Гитлера один из самых модных баварских архитекторов Пауль Троост перестроил здание в «имперском стиле». Теперь здесь размещалась резиденция фюрера и центральная партийная канцелярия. В фойе дежурные эсэсовцы проверили документы. В этот момент по центральной лестнице сбегал Зеп Дитрих. Он помахал мне рукой и выкрикнул: