Воспоминания счастливого человека В конце июня 1928 года я получил письменное извещение от руководства Люфтганзы о том, что решением Министерства транспорта мне присвоено звание «летный капитан». Летных капитанов во всей Германии тогда можно было пересчитать по пальцам. В гражданской авиации работали лицензированные летчики, летчики первого класса и летные капитаны. Это звание являлось высшей степенью признания профессионализма и опыта пилота. Что говорить? Конечно, я был счастлив. По этому случаю я устроил банкет в ресторане отеля «Байришер-Хаф», на котором присутствовали Гесс, Гиммлер, Розенберг, руководители отделения Люфтганзы в Мюнхене, коллеги-летчики. Приглашеные Мильх, Гитлер, Геринг, Удет в силу загруженности прибыть не смогли, но прислали самые искренние поздравления и подарки. Гитлер подарил прекрасно изданную «Майн кампф» в зеленом кожаном переплете с дарственной надписью: «Летному капитану Гансу Бауру, другу и соратнику в борьбе за возрождение Великой Германии. Адольф Гитлер». Дома был семейный ужин. Доррит, мама и Мария приготовили чудесный стол. Я их уговаривал заказать еду из ресторана, но мама, следуя старой баварской традиции, считала, что официальные торжества должны проводиться в ресторанах, семейные — дома, а блюда непременно готовиться. — Дети! — говорила она нам с Доррит. — Мы же не какие-то протестантские пруссаки, готовые в дешевых ресторанах на семейных торжествах поглощать худосочные сосиски с картофелем. Мы баварцы! Мария испекла изумительный шоколадный торт. Ему особенно радовались десятилетняя сестра Хильда и наша дочь Инге, которой исполнилось четыре года. Хильда, доедая очередной кусок, тяжело вздохнула и с серьезным видом обратилась к Марии: — Да, тетя Мария. Спасибо вам за прекрасный торт. Такого, пожалуй, ни в ресторане, ни в кондитерской не отведаешь. Правда, Инге? — Угу, — только и произнесла дочка, увлеченная уничтожением приличного куска. У нее в шоколаде были не только, руки и губы, но и светлые вьющиеся волосы. Мы все дружно рассмеялись, глядя на этих шоколадных чертят. После ужина мужчины собрались в моем кабинете выпить коньяку и выкурить по сигаре. Отец Доррит увлеченно рассказывал о новых достижениях медицины, о сыне Гансе, ставшем одним из успешных молодых хирургов Берлина. Брат Франц, окончивший недавно заочное обучение в университете и получивший диплом инженера-электрика, выспрашивал меня об электрическом устройстве современных самолетов, об аэронавигационном оборудовании. Он надеялся в будущем перейти на завод электротехнического оборудования концерна «Хейнкель». Макс, муж Марии, в беседе не участвовал. Он находился в умиротворенном расположении духа и, расслабившись в кресле, потихоньку, рюмка за рюмкой, поглощал дорогой французский коньяк. Вдруг, как будто очнувшись, Макс спросил меня: — Зачем тебе сдались эти нацисты? Неужели ты не понимаешь, что Гитлер — это монстр, а его штурмовики — безмозглые мясники? Разве ты не видишь, что порядочные люди брезгуют общаться с ними? В кабинете повисла напряженная пауза. Я видел, как Франц и мой тесть устремили свои вопрошающие взгляды на меня, взгляды, сочувствующие Максу. Я допил коньяк, раскурил новую сигару. Мне нужно было собраться с мыслями. Я ответил вопросом на вопрос: — А ты, Макс, не задумывался, почему такие же боевые офицеры, как и я, Геринг, Мильх, Гесс, Удет и многие другие, тоже с Гитлером, тоже в НСДАП? Почему партию поддерживают и рабочие, и банкиры, и мелкие лавочники, и промышленные магнаты? Ты спрашивал их, хотят ли они повторения девятнадцатого года, власти Советов? Я думаю, Макс, когда ты сам себе ответишь на эти вопросы, мы вернемся к этому разговору. Макс расплылся в дружелюбной улыбке, отхлебнул коньяку и мирно заключил: — Согласен. Поверь мне, Ганс. Мне по большому счету абсолютно все равно, с кем ты: с Гитлером, с Тельманом, Муссолини или Сталиным. Я тебя очень люблю. И не только, как брата моей жены. А как хорошего и надежного парня. Мы чокнулись и выпили. Надо сказать, что эта минутная пикировка с Максом не испортила мое настроение. Позже я стал острее ощущать трещину, образовавшуюся в наших отношениях с тестем, Максом и, к большому моему сожалению, с братом Францем. Не скажу, чтобы они были антифашистами. Скорее они не любили Гитлера с его радикальными взглядами и пугались его реваншистских угроз. Никто не хотел войны в будущем. Женщины судачили о своем, в который раз рассматривали наши с Доррит парижские фотографии, смеялись. Мне было очень хорошо в этот день. Жаль, что с нами не было отца. Вскоре мой налет составил 500 тысяч километров. Это событие стало хорошим поводом для компании поощрить меня солидной премией. Мы с Доррит подумывали о приобретении собственного дома. Однако ничего подходящего в Мюнхене найти не удалось. Относительно дешевые дома находились в таком плачевном состоянии, что в них требовалось вложить значительные суммы. Дорогие строения нам были не по карману. Мы решили пока отложить это дело и по обоюдному согласию купили двухдверный «опель» темно-синего цвета. Мне в этой прекрасной машине нравилось все: семидесятисильный двигатель, удобные кожаные сиденья, в меру комфортная в движении трансмиссия, хромированная решетка радиатора, сильная оптика, отличный обзор. Доррит быстро освоила машину и, как и я, получила в полиции лицензию на право управления легковым автотранспортом с мощностью двигателя до 150 лошадиных сил. Когда я улетал на несколько дней, она брала Инге и на машине разъезжала по магазинам, в парикмахерскую, в гости к свекрови и Марии. Все это привело к тому, что Мария потребовала от Макса тоже купить автомобиль. Бедный Макс. Автомобили он просто ненавидел. Но он так любил Марию, что был готов купить ей даже локомотив. Теперь по Мюнхену на одинаковых машинах разъезжали две прекрасные женщины: Доррит и Мария. В 1929 году над Люфтганзой нависла новая угроза. Я уже упоминал о том, что правительство субсидировало нашу компанию из государственного бюджета в целях поддержания национального авторитета. Однако при обсуждении в рейхстаге проекта бюджета страны на 1930 год оппозиция потребовала провести государственный аудит Люфтганзы и расследование фактов получения фракцией НСДАП денежных средств от авиакомпании. С расследованием ничего не вышло. Геринг, запустив все свои связи, свое обаяние, а возможно, и еще что-либо, организовал в рейхстаге провал голосования по этому вопросу. Но от аудита отвертеться не удалось. В результате аудиторской проверки выяснилось, что финансовое состояние компании благодаря грамотной политике Мильха буквально за год улучшилось настолько, что образовалась некоторая прибыль. Но вот ее-то, по мнению аудиторов, руководство компании направило не на развитие, а на непроизводственные цели. К ним были отнесены необоснованное повышение зарплаты летного и технического персонала, приобретение дорогостоящего легкового автотранспорта для руководителей компании и ее представительств в городах Германии и за рубежом, высокие размеры выплат дивидендов членам совета директоров. Ну и, конечно, одним из самых главных грехов было признано выделение финансовых средств на поддержку избирательной кампании НСДАП. Аудиторы заключили, что государство не обязано оплачивать из своего бюджета, то есть из кармана налогоплательщиков, коммерческие и политические пристрастия руководителей Люфтганзы. В итоге размер государственной субсидии на следующий год урезали вдвое. Геринг, возмущенный таким решением, добился повторного рассмотрения вопроса. Он произнес в рейхстаге патриотическую речь, заключив ее словами о том, что, если государство не будет способствовать развитию гражданской авиации, которое, в свою очередь, приведет к развитию науки и многих отраслей промышленности, упрочению экономического потенциала Германии, потом мы все будем об этом горько сожалеть. Вскоре все берлинские газеты опубликовали интервью с наследным принцем Фридрихом-Вильгельмом, в котором он делился впечатлением от выступления Геринга: «Его экстраординарный талант, сила его выражений прекрасно подходят для работы в качестве народного представителя». Но оппозиция вторично сумела провести решение в рейхстаге о двойном сокращении субсидии. В компании начались увольнения административного и вспомогательного персонала, был введен мораторий на повышение зарплаты, значительно урезаны размеры дивидендов акционеров, продан ряд объектов недвижимой собственности. Однако Мильх сохранил весь летный и инженерно-технический персонал. А расходы на приобретение современной техники и оборудования даже удвоил. Как это многим казалось ни странным, но резкое сокращение государственной субсидии не только не ослабило крупнейшую в Европе авиакомпанию, но сделало ее более сильной, мобильной, современной. К началу тридцатого года Люфтганза заключила контракты с предприятиями авиационной промышленности на сумму свыше 9 миллионов марок. Отныне не авиационные концерны диктовали условия нашей компании. Теперь Мильх размещал заказы, давая возможность лучшим авиапредприятиям выжить в условиях жесткой конкуренции. Некоторых это не устраивало. Упрямый и несговорчивый профессор Гуго Юнкерс, этот старый брюзга, ненавидевший Мильха, а в его лице и всю Люфтганзу, сопротивлялся дольше всех. Он привык быть монополистом на авиационном рынке и категорически отказывался выполнять требования компании. В феврале Мильху доложили, что инженер-конструктор Эрнст Циндель с завода Юнкерса в Дессау создал самолет с двигателем BMW мощностью 650 лошадиных сил. Эту машину Юнкерс предложил Люфтганзе. Мильх позвонил мне в Мюнхен и попросил срочно вылететь в Дессау. Там в особо охраняемом ангаре мы осмотрели новую машину. Она представляла собой одномоторный цельнометаллический моноплан, бравший на борт двенадцать пассажиров и двух членов экипажа. Аппарат был красив, имел комфортабельный салон, удобную отапливаемую пилотскую кабину, новую систему тормозов. Гуго Юнкерс безмолвно ходил за нами. На его лице лежал отпечаток неприязни к людям Люфтганзы. Казалось, что вот-вот он пошлет нас ко всем чертям, а то и поколотит своей тростью с набалдашником из слоновой кости. Завершив осмотр, Мильх высоко отозвался о машине. Особо отметил качество салона и конструктивные особенности. Лицо Юнкерса не выражало никаких эмоций. Тут Мильх обратился ко мне с просьбой оценить машину со стороны практикующего пилота. Я сказал, что машина мне нравится, хотя не знаю, как она поведет себя в полете. Но с позиции пилота гражданской авиации мне казалось невыгодным иметь подобные машины в составе авиационного парка компании. Самолет брал мало пассажиров. Кроме радиста, предусмотренного в экипаже, в полете остро необходим борттехник. И, самое главное, машина была одномоторной. А мне, постоянно летавшему через Альпы, как никому была известна опасность выхода из строя двигателей в экстраординарных условиях полетов над горными массивами. Мощные ветра, низкие температуры, оледенение, бомбардировки самолетов градом величиной с куриное яйцо, — все эти факторы говорили в пользу многомоторных машин. При одном двигателе шансы спасти пассажиров и машину сводились к нулю. Такие машины хорошо иметь в транспортной авиации Военно-воздушных сил, которые Германия не имела по Версальскому договору. Мильх поблагодарил меня. Повернулся к Юнкерсу, с сожалением развел руками и тоном, не терпящем возражения, заявил: — Переделайте машину в трехмоторную. Тогда и поговорим. Берлин. 8 мая 1945 года Баур выглядел хуже. Было очевидно, что каждый час оттяжки операции сокращал жизнь военнопленному. Но Савельев, по-человечески его жалея, прекрасно понимал, что выполнял свой долг. И то, что через генерала Вадиса удалось добиться отсрочки на двое суток отправки госпиталя в Познань, он рассматривал, как верное средство исполнения этого долга. Майор начал допрос: — Вчера мы остановились на отправке грузов самолетами. Прошу продолжить. — Фюрер после двадцатого апреля дважды отдавал мне распоряжение улететь из Берлина. Но я отказался, заявив, что останусь с ним до конца и, может быть, еще ему пригожусь. Тогда он поручил мне и генерал-лейтенанту люфтваффе Готлобу Мюллеру организовать оборону аэродрома Гатов. Мы срочно выехали, но 24 апреля воздушное сообщение из Гатова стало невозможным. Посадочную полосу уничтожили ваши бомбардировщики. Я уехал обратно в Берлин, а Мюллер почему-то остался. Вскоре он погиб. По одним сведениям во время артиллерийского обстрела. По другим, застрелился в Потсдаме, не сумев пробиться из окружения. Один самолет «Кондор» по непонятным мне причинам остался в Гатове. Хотя я отдал приказ перегнать его в Рехлин. Что помешало, я не знаю. Савельев старался направить Баура в нужное русло: — Давайте вернемся в рейхсканцелярию. Меня интересуют события в их последовательности. Вы ранее сказали, что вам удобнее вести отсчет с 21 апреля. Баур все отчетливее понимал, что от него хотят. Им нужны сведения, подтверждающие факт смерти фюрера. Сегодня утром он узнал, что госпиталь задерживается в Фюрстенвальде на двое суток. Он был убежден, это связано с ним и с этим майором из контрразведки. Он чувствовал, как угасал. Боль уже не ощущалась так остро. Казалось, что он лежит в каком-то теплом и влажном коконе, мерно раскачивающемся и убаюкивающем его страдания. Он уже не мог двигать ни руками, ни здоровой ногой. Он не мог самостоятельно приподняться в постели. Периодически накатывавшиеся видения Марии, дочерей, матери, дома, прекратились. Им овладело равнодушие ко всему. Он, летчик, всю жизнь ходивший рядом со смертью, сегодня ждал ее прихода спокойно. И даже желал этого. Он решил, что пока жив, должен помочь этому майору подтвердить факт смерти фюрера. Все должны знать, как ушел фюрер. Нельзя допустить спекуляций на его смерти. — В ночь на 22 апреля огонь русской артиллерии утих. Зато всю ночь ваши бомбардировщики бомбили центр Берлина и особенно правительственный квартал. Фюрер спокойнее переносил сотрясения стен бункера. Утром, как всегда, доктор Морель сделал ему возбуждающий укол. Надо сказать, что после покушения на жизнь фюрера в июле сорок четвертого рейхсмаршал Геринг и фрейлейн Ева Браун настояли, чтобы доктора Мореля отстранили от должности личного врача фюрера. Они полагали, что Морель, владевший целой фармацевтической империей, испытывает свои новые лекарства на солдатах и офицерах. В том числе и на фюрере. Новым личным врачом стал оберштурмбаннфюрер СС Людвиг Штумпфеггер. Но фюрер настоял, чтобы доктор Морель продолжал делать ему тонизирующие инъекции. — Что произошло с Морелем и Штумпфеггером? Вам известно, где они? — Морель совершенно не мог переносить артиллерийские обстрелы и бомбежки. С ним периодически случались нервные припадки. Было решено его эвакуировать, и 24 апреля последним самолетом он улетел в Берхтесгаден. Доктор Штумпфеггер, как и я, в ночь с первого на второе мая в группе рейхсляйтера Бормана пытался пробиться из рейхсканцелярии. Что с ним и где он, я не знаю. Медсестра сделала Бауру обезболивающий укол. Он попросил чаю, но тут же отказался. Улыбнулся и сказал: — Времени нет. Немного полежав с закрытыми глазами, он продолжил: — На двенадцать дня, как обычно, было назначено военное совещание. Собрались рейхсляйтер Борман, генералы Йодль, Кребс, Кейтель, Бургдорф, Кристиан, Фегеляйн, адмиралы Дёниц, Фосс, чиновники Лоренц и Хевель, адъютанты Белов, Гюнше, фон Лорингхофен, Бетц и я. Это было самое короткое совещание за всю войну. Пока ждали фюрера, все обсуждали один животрепещущий вопрос: почему он не покидает Берлин? Но вот фюрер вошел, поздоровался с каждым за руку и начал совещание. Кребс доложил, что положение войск, оборонявших Берлин, критическое. На юге через Цоссен прорвались танки маршала Конева и достигли окраин Берлина. Войска маршала Жукова с севера и востока клещами охватили город. В предместьях идут бои за каждый дом. Фюрер поднялся и наклонился над картой. Внезапно он бросил на стол цветные карандаши. Лицо его налилось кровью. Он отступил на шаг от стола и закричал: «В таких условиях я не в состоянии командовать! Меня предали мои генералы! Меня предал немецкий народ! Война проиграна! Но я никогда не покину Берлин. Я лучше пущу себе пулю в лоб». Затем он весь обмяк, поднял руку в приветствии, очень тихо сказал: «Благодарю вас, господа». И вышел. Все окаменели. Вслед за фюрером вышел его адъютант Гюнше. Мы все слышали, как тот в коридоре кричал: «Но, мой фюрер! Но, мой фюрер!» После этого мы отправились пить кофе. Настроение у всех было подавленное. Борман и Кейтель налили себе коньяку. Борман казался особенно взвинченным. Махая руками, он то и дело повторял: «Не может быть, чтобы фюрер всерьез говорил о своем желании застрелиться. Это неправда». Кейтеля, видимо, раздражала истерика рейхсляйтера, и он закричал: «Вот идите и уговорите фюрера не делать этого». Где-то в половине первого вошел Геббельс. Он оглядел всех мрачным взглядом и спросил: «Где фюрер?». Его немедленно проводили в кабинет фюрера. Когда минут через десять он вышел из кабинета, его все обступили и спрашивали наперебой: «Что фюрер?». Геббельс сказал то, что мы уже слышали. Фюрер уверял его в том, что война проиграна, положение безвыходное, шансов никаких нет, и он принял твердое решение покончить с собой, так как он больше не видел никакого смысла продолжать свою жизнь. Борман от волнения не мог стоять на месте. Он поочередно обращался к Геббельсу, Дёницу, Кейтелю с просьбой убедить фюрера покинуть Берлин. Геббельс отвел Кейтеля в сторону и спросил: «Господин фельдмаршал. Неужели нет никаких средств задержать русских?». Кейтель ответил, что возможность задержать есть. Но только задержать. И ненадолго. Для этого необходимо срочно снять с Западного фронта 12-ю армию генерала Венка. Армия, по словам Кейтеля, стояла на Эльбе в районе Магдебурга. Армию эту срочно сформировали в начале апреля из кадетов военных училищ и курсантов унтер-офицерских школ. В ее составе шесть неукомплектованных дивизий. Очень мало полевой артиллерии и совсем нет танков и штурмовых орудий. Но она является единственным реальным резервом. Геббельс велел штурмбаннфюреру СС Линге немедленно доложить фюреру просьбу принять его и генералов. Линге ушел и вскоре пригласил группу во главе с Геббельсом. Минут через двадцать они вышли от фюрера в приподнятом настроении с повеселевшими лицами. Войдя в буфетную, группенфюрер СС Фегеляйн попросил Линге всем налить по две рюмки водки. Присутствовавшие выпили водку залпом. Фегеляйн радостно объявил: «Теперь все будет хорошо. Венк со своей армией нас спасет. Ему уже отдан приказ идти в Берлин». — Вы присутствовали в кабинете Гитлера при разговоре с Геббельсом и генералами? — Нет. Геббельс взял с собой только Бормана, Кейтеля, Йодля, Бургдорфа, Денница и Фегеляйна. Затем Кейтель недолго поговорил с Дёницем и вместе с Йодлем и адъютантами уехал из фюрербункера. Денниц ушел в кабинет фюрера. Вскоре Гюнше туда же пригласил и меня. Фюрер выглядел гораздо бодрее. Он сказал мне: «Баур. Нужно немедленно отправить гросс-адмирала Денница во Фленсбург. Оттуда необходимо наладить переброску самолетами в Берлин отрядов моряков. Гросс-адмирал на севере соберет весь личный состав флота и лично поведет его на Берлин. Я надеюсь на вас, Баур». Я приказал штандартенфюреру СС Бетцу, моему адъютанту, немедленно ехать с Дёницем на аэродром Шенвальде, где наготове стояли «кондоры». — Послушайте, Баур. Вчера вы давали показания о том, что Кейтель и Йодль покинули ставку 20 апреля. Вы не говорили о том, что военное совещание 22 апреля было столь драматичным и что на нем присутствовали Кейтель и Йодль. Почему вы также не сказали, что Геббельс с семьей именно 22 апреля переехали в фюрербункер из своего дома? Вы также говорили, что последний самолет улетел из Берлина 25 апреля, а сегодня уверяете, что 24-го. Где правда, Баур? — Савельев испытывающим взглядом уперся в лицо немца. — Уверяю вас, господин майор, я сделал это не сознательно. Поверьте, в моем нынешнем состоянии что-то неминуемо может ускользнуть из головы. Вчера там был такой сумбур! Я стараюсь восстанавливать в памяти все по часам. Если я сделаю еще какие-либо неточности, прошу вас сразу об этом говорить. — Обязательно, Баур. Продолжайте. — Вслед за Кейтелем и Йодлем уехал Белов, сославшись на то, что ему поручено добраться с приказом до генерала Венка. Вскоре он вышел со мной на связь по радио и потребовал для себя самолет из Рехлина. Мне показалось, что он действует по собственной инициативе и просто желает выбраться из окружения. В самолете я ему отказал. Тогда он вновь вернулся в рейхсканцелярию. В этот же день по приказу фюрера я отправил на учебном самолете «Фокке-Вульф» Фегеляйна к Гиммлеру. На следующий день он вернулся обратно. Около шести вечера прибыл командовавший группой армий «Центр» Шернер, чьи войска вели бои в Силезии и Чехословакии. Он прилетел на самолете и удачно приземлился в Гатове. Накануне фюрер присвоил ему звание фельдмаршала. Фюрер принял Шернера вместе с Борманом, Бургдорфом и Фегеляйном. Затем они с глазу на глаз совещались больше часа. Фюрер с Шернером вышли в приемную, где последнему вручили фельдмаршальский жезл. Фюрер обнял Шернера и приветливо сказал: «Фельдмаршал! Я бы хотел вас четвертовать. Мне нужно четыре Шернера». Все засмеялись. Шернер, улыбаясь, поприветствовал нас новым фельдмаршальским жезлом и уехал в Гатов, откуда на двухмоторном бомбардировщике Не-111Н улетел обратно в войска. — Вам известно, о чем совещался Гитлер с Шернером? — Точно нет. Но 1 мая Борман сказал, что фюрер поручил Шернеру стянуть все его войска к Берхтенсгадену. Возможно, зная об этом, Бургдорф, Фегеляйн и Геббельс после отбытия Шернера оживились. Они вновь заговорили о возможности отъезда фюрера из осажденного Берлина в «альпийскую крепость». Геббельс неоднократно повторял: «Фюрер организует новое наступление из неприступной крепости. Уверяю вас, господа, еще ничего не потеряно». Вскоре мне стало известно о том, что фюрер отправил Фегеляйна к обергруппенфюреру СС Штейнеру, командующему 3-й армией, с приказом отрезать русские войска, прорвавшиеся к Берлину с севера, а затем атаковать их из района Ораниенбурга. Все эти, как нам казалось, хорошие новости к концу дня послужили поводом к всеобщей радостной пьянке в буфете фюрербункера. Борман стал центром компании. Он радостно со всеми чокался, веселил анекдотами секретарш Кристиан и Юнге, объяснял захмелевшему Гюнше, что никакая опасность нам больше не грозит. Венк, Шернер и Штейнер скоро будут в Берлине. Поздно вечером в коридоре я встретил рейхсминистра иностранных дел Риббентропа. Я был удивлен, куда делась его обычная спесь. Он разговаривал с штурмбаннфюрером Линге о планах фюрера. Когда Риббентроп услышал, что фюрер пока не собирается покидать Берлин, он занервничал и попросил устроить ему встречу с фюрером. После двадцатиминутной беседы с фюрером рейхсминистр, ни с кем не попрощавшись, немедленно уехал. От Раттенхубера я знаю, что Гитлер велел ему больше не пускать Риббентропа в Ставку. — Вам известно, куда убыл Риббентроп? И каким способом? — По словам Раттенхубера, рейхсминистр уехал в Гамбург. Но каким видом транспорта, мне не известно. Самолет я ему не выделял. Этим же вечером в бункер явился бригадефюрер СС Монке и доложил, что отряд СС численностью в три с половиной тысячи человек готов защищать фюрера до конца. Фюрер тут же назначил его командующим обороной правительственного сектора Берлина. Баур еле шевелил языком. Нужен был перерыв. Воспоминания счастливого человека Полеты над горными массивами считались самыми сложными для летчиков. В них пилота всегда сопровождали два чувства. Первое — это восторг от неземной красоты горных массивов, от игры солнечного света на ледниках и зеленых склонах, от вида гордо парящих орлов на таких высотах, куда не поднимаются другие птицы. Пилот сам ощущал себя одной из таких независимых птиц. Душа его наполнялась радостью, сознанием своей недосягаемости, избранности. Другое — это чувство постоянной опасности. Оно ни на минуту не покидает вас. От момента взлета до удачной посадки. Хочу подчеркнуть, не чувство страха, а именно осознание постоянно присутствующей опасности. Тот, кто говорит, что он не испытывал этого чувства, либо законченный лжец и фанфарон, либо психически нездоровый человек. Авиация конца двадцатых — начала тридцатых годов широко шагнула в своем развитии по сравнению с первой четвертью ХХ века. Однако нужно помнить, что аэронавигационные приборы были все же несовершенные, двигатели относительно маломощные, конструктивные особенности, аэродинамические свойства машин продолжали желать лучшего. Руководство компании очень редко переключало меня на такие легкие маршруты, как Мюнхен — Берлин или Мюнхен — Париж. Оно прекрасно знало об опасности полетов в горах и было удовлетворено моей безаварийной практикой. Если бы они только знали, чего это стоило! На высоте 4–5 тысяч метров наступало кислородное голодание. У большинства пассажиров сначала синели губы, затем они теряли сознание. А каково было экипажу? Конечно, мы были привычны к этому. Но могло случиться всякое, пилот — тоже человек. Наконец, в 1929 году самолеты оснастили кислородными масками и кислородными подушками. Теперь на борт можно было брать и детей. Горючее наших транспортных самолетов представляло собой смесь бензина и газолина в равных пропорциях. В нормальных условиях полетов над равнинной местностью никаких проблем не возникало. Но над Альпами столкнулись с явлением, в результате которого, к большому нашему удивлению, мы остались живы. Мы летели из Милана в Мюнхен. Повалил густой снег. Альпы исчезли из поля видимости. После получения радиограммы об ухудшении погоды по всему маршруту я поднял машину до 4300 метров. Температура за бортом опустилась до —30 °C. Высота облачности достигла пяти тысяч метров. Внезапно заглохли все три двигателя. Я начал снижаться и попал в густую облачность. По моему приказу бортрадист в эфир передал авиационный сигнал бедствия «PAN», а также наши приблизительные координаты на случай катастрофы и поисков самолета. Барограф неумолимо показывал снижение высоты: 3000, 2900, 2700, 2200 метров. Вдруг внизу все стало черным-черно. Значит, мы находились либо перед самой горой, либо пробили толщу облаков и летели в расщелине между гор. Бог милостив. На высоте 2100 метров я увидел, что мы шли в расщелине, где тянулись лесные заросли. Я рассчитал, что при благоприятном стечении самолет самортизирует о верхушки деревьев. Это погасит удар, и, возможно, обойдемся без жертв. За бортом было —15 °C. В тот момент, когда самолет почти снизился до верхушек деревьев, заработал левый двигатель. Я потянул штурвал на себя, и внезапно включился средний двигатель. На двух двигателях «Рорбах» долетит куда угодно. Страшное напряжение спало. Когда мы пролетали над Инсбруком, заработал третий двигатель. Знали бы вы, как я был счастлив в тот момент! На аэродроме в Мюнхене меня ждала Доррит, чтобы на машине отвезти домой. Как же она встревожилась, когда узнала о нашем сигнале бедствия. Лицо ее было заплаканным. Она еще долго всхлипывала, прижавшись ко мне. За руль сел я. Ну а наши пассажиры ничего и не заметили. Наоборот, они благодарили меня за то, что мы снизились ниже кромки облаков и, таким образом, дали им возможность любоваться величественными Альпами. Причина скрывалась, как оказалось в составе топлива. Газолин и бензин реагируют на понижение температуры по-разному. Газолин при низких температурах отвердевал, а бензин превращался сначала в гель, затем в белую кашу. Следовательно, на высоте выше 4300 метров при температуре —30 подача топлива в двигателях прекращалась, а на высоте около 2000 метров при температуре — 12 топливо вновь становилось жидким, и двигатели заработали. Обо всем этом было доложено в служебной записке на имя Мильха. Благодаря его настойчивости вскоре все пассажирские самолеты оснастили специальными баками с водой. Жидкость, нагревавшаяся под воздействием тепла от работающих двигателей, поступала по патрубкам к топливному насосу и разогревала само топливо. Чуть позже было разработано и установлено на самолетах надежное антифризное оборудование. Теперь мы были ограждены от случайностей, описанных мною. В сентябре двадцать девятого года я летел из Мюнхена в Милан. По радио нам сообщили, что встречный грозовой фронт с сильным градом накрыл весь Альпийский регион от Франции до Италии. Еще до Инсбрука грозовой фронт закрыл нам путь. Я решил лететь над Рейнской долиной и через озеро Констанц и Шплюгенский перевал на Милан. Однако над Рейном бушевала буря, и видимость была нулевой. Тогда я повернул и вдоль Альп попробовал лететь в Швейцарию. Но и там бушевала буря с сильным снегопадом. Я полетел на запад вдоль долины Роны, где, как нам показалось, не было слышно грозовых раскатов. Мы вновь оказались в Швейцарии, но Альпы преодолеть так и не смогли. Сели на аэродром в Женеве, дозаправились, снова взлетели и пошли вдоль Роны на Марсель. Здесь небо было чистым, и мы, наконец, смогли перевалить через Альпы. Это казалось непостижимым, но мы добирались до Милана через Геную, проведя в воздухе более семи часов. Обычный рейс из Мюнхена до Милана занимал два с половиной часа. Но случались чудеса и на равнинах. Зимой мы летели из Мюнхена в Берлин. Погода была ужасная. Видимости никакой. Мы сбились с маршрута. Я снизился до 1500 метров и наконец вышел из облачности. Но уже наступила темнота. Я велел своему бортинженеру Цинтлю внимательно глядеть вниз в целях обнаружения каких-либо огней. Вскоре он сообщил, что обнаружил освещенную деревню. Топливо заканчивалось. Я стал снижаться, вглядываясь в кромешную тьму. Двигатели заглохли. Мы шли на посадку, не ведая, удастся ли она. Я выключил зажигание и аккумуляторы, приказал бортинженеру открыть запасные люки и вместе с радистом разместиться рядом с ними, на всякий случай. При касании земли почувствовалась небольшая вибрация, но машина катилась плавно. Через 200 метров мы остановились и обнаружили, что сели на скованное морозом картофельное поле. Вернее, у самой кромки его. Включили аварийные огни. Вскоре подошли местные крестьяне, и мы к глубокому нашему огорчению узнали, что приземлились в Австрии, неподалеку от Вельса. Рядом с самолетом проходила высоковольтная линия под напряжением в 30 тысяч вольт. Самолет остановился в пяти метрах от нее… На следующее утро мы взлетели и добрались до Берлина без происшествий. После Рождества меня вызвали в Берлин. Мильх поручил мне испытание прибора, которого ожидали летчики давно и с большой надеждой. Это был гироректор, или «искусственный горизонт», прибор, надежно и точно показывающий горизонтальное положение самолета в полете. Я прошел краткий инструктаж, и прибор установили на моем «Рорбахе». Мне поручили испытать прибор в полетах над Альпами в условиях непогоды. Итальянцы были в шоке, когда я сажал самолет в Милане при плотной облачности и нулевой видимости. Они не верили, что благодаря прибору я спокойно преодолевал ненастье над Альпами. Вскоре наши машины оборудовали и угломерами, позволявшими фиксировать боковые отклонения самолета. А в 1935 году был разработан гирокурсоуказатель, объединивший функции двух приборов. Благодаря внедрению этих приборов мы могли летать в любую погоду, ориентируясь только по их показаниям. Летчики Люфтганзы были признательны своему руководителю за прогрессивность мышления и заботу о безопасности полетов. Очень интересно отреагировал на внедрение новых приборов Рудольф Гесс. Он был страстным пилотом и использовал любую свободную минуту, чтобы оторваться от земли. В августе 1931 года Гесс на оборудованном новыми приборами спортивном «Фламинго», разукрашенном свастикой и надписью «Фёлькишер беобахтер», два часа носился над митингом социал-демократов, ревом двигателя заглушая речи выступавших. Затем он устроил настоящее шоу, демонстрируя фигуры высшего пилотажа. Полицию Мюнхена вывело из себя то, что Гесс несколько раз входил в штопор прямо над площадью с митингующими. После посадки на аэродроме его пытались арестовать за злостное воздушное хулиганство, но штурмовики попросили оставить его в покое, пообещав, что в следующий раз они уговорят господина Гесса так низко не спускаться над городом. Гесс приехал вечером ко мне и с восторгом говорил о замечательных приборах. «Ганс! — кричал он. — Я совершенно спокойно шел по приборам, видя свое положение относительно горизонта и любые курсовые отклонения. Это же здорово! Мы сможем оснастить ими самолеты будущих Военно-воздушных сил Германии. Мы станем непобедимы в воздухе!» Берлин. 8 мая 1945 года Савельев из комендатуры позвонил в отдел контрразведки армии и предупредил, что вернется завтра. Ему передали приказ: по возвращении немедленно явиться к полковнику Грабину. Майор с младшим лейтенантом — переводчиком на скорую руку перекусили в столовой госпиталя и продолжили допрос Баура. — Я вижу, вам немного лучше, Баур? Вы сможете говорить?