— Если позволите, я начну с 21 апреля, так как именно с этого дня я практически постоянно находился в бункере рейхсканцелярии. Савельев утвердительно кивнул. — Двадцать первого апреля, на следующий день после своего дня рождения, фюрер вышел в приемную около десяти утра. Он был взволнован тем, что стены бункера гудели от разрывов снарядов. В приемной находились генерал Бургдорф, главный адъютант фюрера от вермахта, обергруппенфюрер СС и генерал полиции, главный адъютант фюрера Шауб, полковник Белов, адъютант от люфтваффе, личный адъютант штурмбаннфюрер СС Гюнше и я. Бургдорф доложил, что тяжелая артиллерия русских обстреливает центр Берлина, по всей видимости, из района Цоссена. — В Цоссене располагался командный пункт ОКХ?[15] — уточнил Савельев. — Да. Бургдорф также сообщил фюреру, что оттуда звонил генерал Кребс и сообщил, что русские танки наступают через Барут и уже подходят к Цоссену. Фюрер побледнел и еле вымолвил: «Русские уже рядом». Он приказал Бургдорфу отдать распоряжение зенитчикам немедленно начать обстрел русских батарей из Тиргартена. — Прошу уточнить, почему зенитчикам? Какое они к этому имели отношение? — не отрываясь от бумаги, спросил Савельев. — Дело в том, что, как вам, видимо, известно, в Берлине в 1940 году по приказу рейхсмаршала Геринга были построены шесть бетонных башен высотой сорок метров, в которых располагалось по четыре мощных и дальнобойных зенитных орудия калибра 128 мм. Они предназначались для борьбы с английскими и американскими бомбардировщиками, в своих бомбоубежищах они могли вместить до 15 000 человек каждая. Две таких башни находились в Тиргартене. Они прикрывали центр города. — Вернемся к Гитлеру. Перечислите лиц, постоянно находившихся с ним в бункере. Постарайтесь быть точным. Нас интересует также, где находились в это время Геринг и Гиммлер. — Рейхсфюрер СС Гиммлер уехал из рейхсканцелярии 20 апреля, после поздравления фюрера и краткого совещания с ним. Больше я его не видел. Рейхсмаршал Геринг приезжал к фюреру 10 апреля. Они долго совещались с глазу на глаз. Сопровождавший Геринга генерал Эккард Кристиан сказал мне на прощание: «Рейхсмаршал пытался уговорить фюрера уехать из Берлина. А вы, Баур, должны отсюда выбраться. Оставаться здесь — безумие». На следующий день нам сообщили, что Геринг и Кристиан благополучно прибыли в Зальцбург. О Геринге иными сведениями не располагаю. В фюрербункере до момента гибели фюрера постоянно находились уже упомянутые мною Бургдорф, Белов, Гюнше, а также рейхсминистр пропаганды Геббельс, его супруга, фрау Магда, шестеро их детей, рейхсляйтер Борман, Мюллер… — Прошу уточнить, какой из Мюллеров? Мы знаем Генриха Мюллера по кличке «Гейнц», референта Мартина Бормана, Генриха Мюллера по кличке «Мюллер-гестапо», начальника 4-го управления РСХА[16], Эриха Мюллера по кличке «Мюллер-пушка», одного из руководителей концерна Крупа. Савельев внимательно следил за реакцией Баура. Тот собрал губы в трубочку, медленно вытер их указательным пальцем правой руки, а его левая бровь непроизвольно пошла вверх. Майор уловил, что пленный соображает, как строить свои ответы. Он понимал, что Баур — крепкий орешек. Других и не могло быть в окружении Гитлера. Все, что он ранее говорил, применительно к главному объекту расследования представляло собой пока что словесную шелуху. Если Гитлер бежал, его ближайшие соратники, оставшиеся в бункере после 30 апреля, безусловно, могли сознательно играть роль отвлекающей приманки в хорошо написанном сценарии берлинского спектакля. Баур мог быть одним из тех, кто прикрывал бегство Гитлера своим жертвенным поведением. Тогда нужно попытаться поблефовать, используя крупицы сведений, почерпнутых из допросов немцев, задержанных как в фюрербункере, так и в других местах Берлина. — Прошу также иметь в виду, что показания дали задержанные нами Раттенхубер, Монке, адмирал Фосс, штурмбаннфюреры Линге и Гюнше, секретарши Гитлера, врачи госпиталя рейхсканцелярии и многие другие. Нас, Баур, интересуют факты, а не домыслы. Любые неточности, ошибки в ваших показаниях, противоречия с показаниями других задержанных могут трактоваться как стремление запутать следствие. Баур был удивлен знанием русской контрразведкой таких деталей. «Ведь использование кличек было принято в узком кругу партийных бонз и высших должностных лиц Рейха. Либо русская разведка эффективно работала, либо кто-то из упомянутых майором задержанных давал откровенные показания». Он пытался найти правильную линию поведения с офицерами-контрразведчиками. «Делать это нужно было быстро. Во-первых, боль скоро вновь помутит сознание, и неизвестно, что я наговорю. Во-вторых, моя дальнейшая судьба, скорее всего, напрямую зависит от линии моего поведения, даже сотрудничества с органами контрразведки. Я хорошо знаю, что фельдмаршал Паулюс, сотрудничая с русскими, обеспечил себе комфортные условия в плену. Да, что, собственно говоря, секретного я могу выдать, коль Рейха и фюрера уже нет?» Баур принял для себя окончательное решение говорить русским все, что он знает. Не знал он только того, зачем русским необходимо такое сложное расследование установления факта смерти фюрера. Не ведал он, как и другие взятые в плен немецкие генералы, что судьба их решалась вовсе не в ходе допросов в военной контрразведке Смерш, а в далекой и пугающей их Москве. Именно там разворачивалась жестокая схватка за власть, за близость к Сталину между двумя самыми влиятельными, самыми коварными, самыми жестокими руководителями советских спецслужб, Берией и Абакумовым. Савельев тоже не сознавал, что и он, и его подчиненные, все офицеры контрразведки, задействованные в операции по поиску Гитлера, были только расходным материалом в битве этих гигантов чекистской работы. Воспоминания счастливого человека В июле 1926 года я налетал триста тысяч километров. В Мюнхене кабину моего самолета украсили цветами, а в Вене подарили лавровый венок. Утренние газеты Германии, Австрии и Швейцарии напечатали мое фото в рекламном коллаже Люфтганзы: «Наши пилоты — герои! 300 тысяч километров без аварий. Летайте самолетами Люфтганзы. Экономьте время и деньги!» Через год, в сентябре двадцать седьмого, когда мой налет составил уже 400 тысяч, руководство авиакомпании вручило мне золотую булавку в виде парящего орла. Это была моя первая награда в мирное время. Однажды, после возвращения из Цюриха, это было в августе двадцать шестого года, дежурный по аэродрому передал мне письмо от Эрнста Удета, которого я хорошо знал по минувшей мировой войны и совместной работе в «Аэро-Ллойде». Он тоже летал по маршруту Мюнхен — Вена. Удет являлся прославленным летчиком-истребителем. К концу войны он сбил 62 самолета противника и стал самым результативным из оставшихся в живых пилотов-асов. Как и я, Удет начал летать, будучи обер-ефрейтором, а войну закончил обер-лейтенантом. Его наградили Железным крестом 2-го и 1-го класса, Рыцарским крестом ордена Дома Гогенцоллернов, престижным орденом за военные заслуги «Pour le Merite». Он воевал в знаменитом авиационном полку героя войны Манфреда фон Рихтгофена, командовал эскадрильей. После гибели фон Рихтгофена и заменившего его В. Рейнгарта Удета прочили на пост командира полка. Однако выбрали Г. Геринга. Но Удет не обиделся, а стал одним из самых преданных и верных друзей Гернга. После войны он поработал автомехаником в Мюнхене, создал собственную фирму по производству легких спортивных самолетов, а в 1925 году уехал в Бразилию. По рассказам коллег, он исколесил полмира, в качестве летчика нанимался на работу в десятки международных фирм, даже снялся в нескольких фильмах в Голливуде. Это был жизнерадостный и веселый парень, говорун, гуляка и повеса. Однако этого замечательного пилота и, в общем, неплохого парня, губило пристрастие к выпивке и, как позже стало известно, наркотикам. Я сразу позвонил Удету, и мы договорились о встрече. Он принял меня в своем рабочем кабинете как старого и доброго друга. Мы пили шотландский виски, говорили об авиации, вспоминали боевых соратников, ругали правительство. Удет предложил мне краткосрочный и очень выгодный контракт. Необходимо было перегнать десяток маленьких скоростных самолетов «Фламинго», изготовленных на заводе Удета в Раммерсдорфе и проданных Венгрии в качестве учебных и разведывательных машин, в Штайнамангер. Все пилоты, к которым обращался Удет, отказались, так как не знали этого маршрута. Я знал и сразу согласился. Взяв десятидневный отпуск за свой счет, я перегнал эти машины и получил от этого не только крупное денежное вознаграждение, но и профессиональное удовлетворение. Самолеты «Фламинго» были незаменимыми спортивными и учебными машинами. Простые и послушные в управлении, легкие, экономичные, надежные, исключительно маневренные, они позволяли вытворять чудеса высшего пилотажа. Когда перед венгерскими военными пилотами я сделал бочку и мертвую петлю, показав на что способны эти машины, обычно сдержанные в общении, они вытащили меня из кабины и стали подбрасывать на руках, проявляя восхищение самолетом и мастерством германского летчика. В 1927 году «Люфтганза» стала приобретать у фирмы «Рорбах» новые, более современные самолеты «Роланд-1». Как и «Юнкерс G-24», это был трехмоторный цельнометаллический моноплан с большими крыльями, который брал на борт девять пассажиров и трех членов экипажа. Но эта машина быстрее набирала высоту и развивала более высокую скорость. Пилот располагался в носу самолета, что создавало условия для прекрасного обзора. Пассажирам также ничто не мешало вести наблюдение в иллюминаторы, так как крылья крепились в верхней части корпуса. Я летал на этой надежной и комфортабельной машине по маршруту Мюнхен — Вена — Женева почти шесть лет. С «Роландом», или «Рорбахом», как его обычно именовали пилоты, у меня связано одно необычное приключение, достойное упоминания. Летом двадцать седьмого года в Австрии произошли почти, что революционные события. Началось с того, что в конце января монархистски настроенные ветераны-фронтовики застрелили в бургенландском пограничном городке Шаттендорф участников антиправительственной демонстрации сорокалетнего социал-демократа Матиаса Чмарица и девятилетнего школьника Иозефа Грессинга. Суд присяжных оправдал убийц. Возмущенные рабочие Вены 15 июля объявили забастовку, а вооруженные отряды шуцбунда[17] штурмом взяли и подожгли Дворец юстиции, полицейские участки, строили баррикады. Три дня рабочие, руководимые социал-демократами и коммунистами, и шуцбундовцы вели ожесточенные бои с войсками и полицией. Вена осталась без почтовой связи. Не работал транспорт, в том числе железнодорожный. Рейсы самолетов Люфтганзы поддерживали тонкие нити, связывающие столицу Австрии с миром. Нам приходилось по нескольку раз в день летать из Мюнхена в Вену, доставляя почту, продукты и другие грузы. Как-то директор аэропорта в Вене попросил меня срочно доставить в Зальцбург очень важных пассажиров. Я согласился, хотя и знал, что аэродром там был неважный. Прибыв в Зальцбург и высадив пассажиров, я тут же развернулся и начал разбег. Но самолет не взлетал. Пробежав еще метров двести, машина с большим трудом оторвалась от земли, и тут мы обнаружили, что ее хвост сильно перегружен. Мы с бортмехаником ничего не могли понять. Я стал набирать высоту, а затем сделал разворот над летным полем. Нашему взору предстала весьма странная картина. По аэродрому бегало множество людей. Они махали нам руками, платками, шляпами. В небо взвилось несколько разноцветных сигнальных ракет. Я посоветовался с радистом и бортмехаником, которые считали, что люди призывали нас сесть, а затем повел самолет на посадку. Каково же было наше удивление, когда на аэродроме мы выбрались из кабины и обнаружили человека, лежавшего на хвосте самолета и мертвой хваткой вцепившегося в него руками. Молодой парень таким способом решил заработать известность и надеялся после этого трюка устроиться каскадером в одну из венских кинофирм. Мы пытались ему объяснить, что своим безрассудным поступком он поставил под угрозу не только свою жизнь, но и жизни членов экипажа. Но, как нам показалось, это было пустым занятием. Парень был явно не в себе. В августе мы с Доррит провели недельный отпуск в Париже. Представительство «Люфтганзы» во Франции снимало для своих летчиков, выполнявших регулярные рейсы в Париж, квартиру в квартале Сен-Жермен. Мы с благодарностью согласились с предложением руководства компании воспользоваться ею. Доррит впервые в жизни летела самолетом. Она страшно волновалась, и весь рейс тихая и бледная крепко держала меня за руку. Квартира с прекрасной ванной и душем, пока еще таким редким в Мюнхене, нам понравилась. Из окон была видна самая старая церковь Парижа Сен-Жермен-де-Пре. Доррит распаковала наши вещи и сразу вступила в права гида. В Париже она была впервые, но я видел, как она увлеченно готовилась к поездке, перечитывая вечерами старые путеводители и книги по архитектуре Парижа. Доррит обратила мое внимание на то, что в церкви похоронены Декарт и польский король Ян-Казимир. Прощаясь с нами в Мюнхене, мама и Мария давали Доррит последние наставления о необходимых покупках одежды и парфюмерии, а мой тесть на трех листах составил список книг по гинекологии и фармакологии, которые мы наверняка, по его мнению, купим в Париже. Честно говоря, мы с Доррит почти сразу обо всем забыли. Неделя в Париже! Мог ли я мечтать об этом? Париж закружил нас, наполнил каким-то необычайным духом раскрепощенности, радостной суеты. Он, щедро раскинув перед нами широту своих ярких площадей и улиц, лаская мягким теплом августовского солнца, как будто говорил: «Забудьте обо всем. Сейчас есть только я и вы. Радуйтесь и наслаждайтесь мною. Любите друг друга». И мы наслаждались. И мы любили друг друга. Мы были молоды и счастливы. Как прилежные и искренне любопытные туристы, мы осмотрели Нотр-Дам, Триумфальную арку, Эйфелеву башню, Собор Инвалидов с гробницами Наполеона Бонапарта его братьев Жозефа и Жерома, Люксембургский и Бурбонский дворцы, резиденцию кардинала Ришелье Пале-Рояль, дворец Тюильри на Елисейских полях. Держась за руки, словно пылкие любовники, гуляли вдоль Сены в сквере Вер-Галан[18], в сказочном Люксембургском саду, в Латинском квартале, по живописным улочкам квартала Сен-Жермен. Нас, избалованных неповторимой архитектурой Мюнхена, поразили кричащей красотой строения и скульптуры площадей Нации, Республики, Звезды, Пирамид, Шатле, Побед, Согласия. Особенно удивил по виду античный храм в центре Парижа. Им оказалась церковь Святой Марии Магдалины, построенная в 1814 году по распоряжению Наполеона. От нее открывался прекрасный вид на улицу Рояль и площадь Согласия с египетским обелиском из Луксора. В музее Д’Орсэ Доррит знакомила меня с творчеством импрессионистов и постимпрессионистов. По правде сказать, я не всегда понимал ее восторгов от творений Ренуара, Моне или Тулуз-Лотрека. Но некоторые работы мне очень понравились. Особенно картины Камиля Писсарро «Красные крыши» и Поля Сезанна «Натюрморт с луком». Доррит смеялась и обзывала меня неисправимым швабским реалистом, который не желает, хоть чуть-чуть, напрячь свое воображение. В Пантеоне мы осмотрели гробницы Жана-Жака Руссо, Вольтера, Мирабо, Карно, Виктора Гюго, Эмиля Золя. На южной стороне Марсового поля расположено здание Военной школы, построенное по инициативе мадам де Помпадур. Я узнал, что в 1785 году из школы был выпущен младшим лейтенантом артиллерии Наполеон Бонапарт. Целый день мы посвятили Лувру. Доррит сразу поставила условие: в связи с тем, что Лувр невозможно осмотреть и за год, с искусством Месопотамии, Персии и античности придется знакомиться в следующий наш приезд. Вначале я расстроился, но вскоре понял, как она была права. В Лувр нужно приходить и наслаждаться работами Леонарда да Винчи отдельно от шедевров Рубенса, Ван Дейка и Мемлинга. Можно часами любоваться портретами Франсиско Гойи, написанными им для королевского двора. Но тогда совершенно не хватит времени на гениальные работы бонапартистов Давида и Жерико, революционера Делакруа, светлого и жизнерадостного Фрагонара, спокойных и милых Коро и Шардена. Мы выбрались из музея вечером уставшие, голодные, но счастливые. Когда мы сидели с Доррит за ужином в летнем кафе близ нашего дома, она спросила: — Ганс! Почему ты не ешь? О чем ты задумался? Я постарался ответить, но не был уверен, что правильно оформил свои мысли, родившиеся под воздействием увиденного: — Мне кажется, что Париж более человечен, более гуманен и светел, менее консервативен, нежели Мюнхен, Нюрнберг и другие германские города. И даже по сравнению с Веной. Здесь легко и свободно дышится. Меня все время сопровождает приподнятое, даже праздничное настроение. Но жить бы в Париже я не смог. — Почему? — удивленно вскинула брови Доррит. — Здесь нельзя работать. Тут можно только отдыхать и наслаждаться всем тем, что собрано веками со всего мира. А я, как ты хорошо знаешь, человек дела, и меня немного раздражают бесцельно слоняющиеся массы народа, эти французы, вечно сидящие в кафе и ресторанах, беспрерывно пьющие вино и кофе и разглагольствующие о всяких пустяках. Для нас, проигравших войну, все это — непозволительная роскошь. Доррит, тонко почувствовав изменение в моем настроении, как можно мягче пыталась меня успокоить: — Ты просто устал, милый. Ведь мы сегодня много и долго работали. Процесс познания гуманитарных наук и искусств тернист и труден. Завтра мы сменим занятие и пойдем с тобой в Большой дворец на выставку легковых автомашин. Полагаю, тебе очень понравится. — Она погладила меня по руке и продолжила: — Мне думается, нам, немцам, необходимо избавляться от комплекса проигравшего, обид побежденных. Ты же видишь, французы не питают к нам никаких враждебных чувств, не относятся с высокомерием победителя, не унижают нас. Я не во всем был согласен с Доррит, но спорить не стал. Я ее очень любил, дорожил ею, был ей за все благодарен. В этот момент мне вдруг показалось, что на меня глядят другие глаза Доррит. В них промелькнуло что-то незнакомое, что-то тревожное. Но, видимо, просто показалось. В предпоследний день нашего пребывания мы отправились за покупками на знаменитую Риволи. Когда Доррит покупала очередные платье, блузку, чулки, крем или духи, скорчив виноватую и смешную рожицу, я был просто счастлив. Оставив многочисленные покупки в квартире, мы выпили в бистро по чашке прекрасного кофе, съели хрустящие ароматные круассаны и отправились на Монмартр вдохнуть напоследок воздух Парижа и полюбоваться базиликой Сакре-Кер на самой вершине холма. Возвращаясь назад, мы спускались по широкой лестнице на площадь Святого Петра. Доррит внезапно стало плохо. Она мгновенно побледнела и упала мне на руки в глубоком обмороке. Кто-то из французов вызвал карету скорой помощи. Врач с санитарами прибыли довольно быстро. Доррит уложили на носилки, и машина, включив сирену, помчалась по парижским улицам. В больнице ей сделали внутривенное, потерли виски ватой, смоченной в нашатырном спирте. Она пришла в себя, испуганно огляделась по сторонам. Увидев меня, успокоилась и попыталась улыбнуться. Врачи ее долго осматривали, затем пригласили меня в кабинет и сказали, что у нее сильное переутомление. С туристами в Париже часто случается подобное. Они посоветовали после нашего возвращения сделать обследование и порекомендовали на какое-то время постельный режим. Я немного успокоился, вызвал такси, и мы с Доррит уехали. В Мюнхене она совершенно оправилась. Ее серьезно обследовали в лучшей клинике города под контролем отца, но ничего не обнаружили. Мы не могли предположить, что в Париже началась самая драматичная часть нашей с Доррит жизни. Этой же осенью мы похоронили моего отца. Берлин. 6 мая 1945 года Баур прервал до неприличия затянувшуюся паузу: — Это был «Мюллер-гестапо», господин майор. Генрих Мюллер, группенфюрер СС и начальник IV управления РСХА, или просто шеф гестапо. Там же были начальник службы безопасности фюрера группенфюрер СС Раттенхубер, представитель гросс-адмирала Дёница в ставке адмирал Фосс, рейхсюгендфюрер[19] Аксман, представитель Министерства иностранных дел в ставке, бригадефюрер СС Хевель, генерал Кребс, оберфюрер СС Альбрехт, адъютант Кребса майор Фрейтаг-Лорингхофен, заместитель Раттенхубера штандартенфюрер СС Хёйгль, личный врач фюрера оберштурмбаннфюрер СС Штумпфеггер, мой адъютант и второй пилот фюрера штандартенфюрер СС Бетц… — он вспоминал и называл новые имена. Не забыл офицеров охраны, адъютантов, секретарш, портных, денщиков, лакеев, поваров. Всего Савельев записал более пятидесяти фамилий и должностей. — Вы никого не забыли? — Ах, да, прошу прощения. Еще фрейнлен Ева Браун, вскоре ставшая фрау Гитлер. И некая баронесса Фаро, которую я не знал. — Давайте, Баур, вернемся к событиям. Прошу кратко, но последовательно. Бауру не нравилось, что сегодня русский майор ведет допрос жестче и, видимо, спешит. Он не знал, что у майора в запасе было только два дня, этот и завтрашний. Что после передислокации госпиталя в Познань все раненые поступят в эвакуационный госпиталь при лагере № 173 ГУПВИ НКВД СССР, и там ими будут заниматься уже следователи другого ведомства. Баур продолжил: — Среди близкого окружения фюрера существовало мнение, что он ведет себя оптимистично и бодро не только потому, что хочет морально поддержать всех нас. Мы были уверены, что у фюрера есть главный козырь, который он вот-вот должен выбросить. Этим козырем, как мы полагали, будет использование всеразрушающего оружия: либо атомного, о разработке которого мы много слышали, либо лучевого. Несмотря на оптимизм фюрера и Геббельса, мы между собой обсуждали вопросы возможности бегства из Берлина. Такие разговоры велись либо за обеденным столом, либо в комнате отдыха. В них принимали участие генерал Йодль, Раттенхубер, адмирал фон Путкамер, статс-секретарь имперского Министерства пропаганды Дитрих и другие. При этом все утверждали, что фюрер в личных беседах с каждым не соглашался на бегство из Берлина. Однажды группенфюрер СС Герман Фегеляйн, муж Гретль, сестры Евы Браун, вышел от фюрера взбешенным. Увидев меня, он прокричал: «Этого твердолобого австрийца нельзя убедить! Все уговоры тщетны. Меня просто тошнит от такого упрямства». — Баур сделал паузу, стер полотенцем пот со лба. Сел поудобнее в постели. — По собственной инициативе я постоянно держал в Берлине десять транспортных самолетов «Кондор»[20] и Ю-52[21] на случай, если фюрер переменит решение и согласится покинуть Берлин. Я лично занимался подготовкой еще трех самолетов Ю-290[22], которые при замене сидений на дополнительные бензобаки могли иметь дальность полета до 8000 км. — Где находились эти самолеты? Насколько нам известно, союзники разбомбили все основные аэродромы вокруг Берлина. Каким же образом вам удавалось сохранить машины? — Савельев вспомнил, что на одном из совещаний у полковника Грабина представитель разведуправления фронта просил оперативников выяснить у задержанных немцев, имелись ли секретные аэродромы в Берлине. — Мои самолеты располагались на аэродромах в Берлин-Гатове, Фихтенвальде, Рангсдорфе, Темпельхофе, Шенвальде, Рехлине. Все машины были укрыты в бетонных подземных ангарах, стены и потолочные перекрытия которых имели толщину до трех метров. Ни одна бомба не повредила самолеты. Однажды полковник Белов сообщил мне, что генерал Кребс отдал приказ превратить шоссе «Восточно-западная ось» во взлетно-посадочную площадку на случай окружения центра города. Действительно, начали готовить участки от Бранденбургских ворот до Фриденсенгель и городской железной дороги. В Тиргартене были срублены деревья для расширения посадочной полосы до 80 метров. Однако вскоре ваша тяжелая артиллерия уничтожила эту полосу. В середине апреля в рейхсканцелярии все начали активно готовиться к эвакуации. Огромные кипы документов сжигались в саду. Начальник личной канцелярии фюрера и брат Мартина Бормана Альберт Борман снаряжал колонны автомашин и отправлял их на юг. Сам же он во главе одной из автоколонн, охраняемой ротой СС, 15 апреля выехал в Берхтесгаден. После этого всякое автосообщение с Берлином было прервано, связь и эвакуация осуществлялись самолетами. Занавеска отодвинулась. Вошел солдат-пограничник с автоматом и сел поодаль на табурет. Савельев удивленно взглянул на него, встал, одернул гимнастерку. Пограничник тоже встал и повесил автомат на плечо. — Боец, — спросил майор, — разве я просил конвой? — Товарищ майор. По приказу начальника охраны капитана… — Савельев не дал ему договорить. Сдерживая гнев, он скомандовал: — Кру-гом! Из палаты шагом марш! — Резким движением одернул занавеску и увидел уже знакомого капитана НКВД, сидевшего за столом и делавшего записи в блокноте. Тот встал, надел фуражку, отдал майору честь. — Как понять? — Савельев вновь попытался взять себя в руки, но слова звучали вызывающе. Он быстрым движением схватил со стола блокнот и пробежал глазами записи. Допрос Баура копировался слово в слово. Капитан взял блокнот, вновь положил его на стол и ответил: — Товарищ майор. У вас своя работа, у меня своя. — Он позвал солдата и велел ему возвращаться в караульное помещение. — Вот, видите. В нарушение приказа моего начальства, делую вам послабление. На шум вышли подполковник Лукьяненко, женщина-врач в майорской форме, медсестры, санитарки. Капитан, улыбаясь, стал их успокаивать: — Все нормально, товарищи. Занимайтесь своим делом. Лукьяненко взял Савельева под руку и предложил покурить на улице. Он все понял. Подошла Сизова и тревожно поглядела на командира. Савельев велел ей немедленно с Кухаренко возвращаться в Берлин. — Доложишь Грабину, Баур — ценнейший свидетель. Его всеми путями следует оставить за Смершем надолго. Пусть Грабин добьется. Кухаренко сразу отправь обратно. Связь через военную комендатуру города. Сюда не звонить. Все. Поезжай. — Он поцеловал ее и вошел в госпиталь. Из кабинета главврача позвонил военному коменданту и попросил прислать переводчика. Савельев и сам хорошо понимал по-немецки, но говорил не очень. Практики не было. Вскоре прибыл юный младший лейтенант, видимо выпускник ускоренных курсов, лихо вскинул руку к пилотке, представился строго по уставу. Савельев улыбнулся, попросил его сесть, кратко проинструктировал о порядке ведения допроса, велел ознакомиться с подпиской о неразглашении тайны и расписаться на ней. Баур отдыхал. Пил чай с подаренным шоколадом и про себя рассуждал: «Что произошло между русскими офицерами? Как это может отразиться на мне? Похоже, майор добился своего. Конвойного солдата больше нет. Значит, майор авторитетнее, важнее того капитана из охраны». — Продолжим, Баур. Когда в фюрербункере появилась жена Геббельса с детьми? — Савельев взглянул на переводчика, давая понять, что допрос начался. — Фрау Геббельс приехала с детьми 12 апреля. Мы хорошо знали друг друга. Как-то за чашкой кофе она сказала мне, что фюрер хочет отправить ее с детьми в Оберзальцберг. Но она заявила, что, если борьба закончится плохо, муж жить не будет, покончит с собой, так как враги все равно его будут мучить, а потом убьют. Детей же вместе с женой вывезут в Россию, и будут показывать в качестве экспонатов. Она сказала мне, что они с рейхсминистром решили отравиться и отравить своих детей. Савельев достал из полевой сумки снимки умерщвленных детей Геббельсов и передал их Бауру. — Вы можете сказать, чьи это дети? — Да, здесь все шестеро детей Геббельсов. Савельев составил протокол опознания, попросил расписаться Баура, переводчика, одну из медсестер в качестве свидетелей, расписался сам.