— Понятливый я, товарищ майор. Не беспокойтесь. Да черт с ними, с этими фрицами. Вы вот лучше скажите, когда демобилизация? Когда домой-то? — Этого я не знаю. Думаю, нам с тобой еще придется какое-то время поработать здесь. Кулешов снова выпрямился и, веселей поглядев на Савельева, перешел к другой теме. — А мне отчего-то кажется, что жизнь наша послевоенная более счастливой будет, радостней. Вот есть у меня такое предчувствие. Как вы думаете, товарищ, майор? — Это у кого как, друг мой любезный, — задумчиво произнес Савельев. — Это вы про себя, что ли, товарищ майор? Да не волнуйтесь, найдут этого Гитлера проклятого с бабой его. — Он осекся и повернулся назад к Сизовой. — Извиняюсь, конечно. Сдался всем этот Гитлер. Помер он или сбежал куда, кому от этого легче. Германию-то все равно разгромили. Вчистую. Или кто думает, что если Гитлер сбежал, он опять со своими фашистами попрет? Это вряд ли. Пусть спросят любого немца, надо им это? Поглядите, какое разорение и на их землю война принесла. Полагаю я, товарищ майор, немец так наелся своими войнами, что его веками ни в какую заваруху не затащишь. Характер движения на дорогах в послевоенные дни изменился. Нет танков и самоходок. Не движется разнокалиберная артиллерия на конной и механической тяге. Не плывут, похожие на верблюдов в пустыне, укрытые брезентом реактивные минометы. Нет беспрерывных верениц пехоты. С востока на запад идут колонны ленд-лизовских «студебеккеров», груженных продуктами, медикаментами, углем. Бегут разномастные и разноцветные легковушки. Тянутся пузатые заправщики с бензином, соляркой и мазутом. С запада на восток по краю дороги, а то и по обочине тянется нескончаемый, от горизонта до горизонта, серо-зеленый поток военнопленных. По обеим сторонам колонны видны редкие конные конвойные войск НКВД. Мимо них проплывают санитарные машины и трофейные санитарные автобусы с большими красными крестами по бортам и на крыше, какие-то наглухо закрытые брезентом грузовики с усиленной охраной и без нее. Ближе к Фюрстенвальде, старинному городу, одному из центров химической и сталелитейной промышленности Германии, движение оживилось. Появились конные повозки, груженные дровами и скарбом. Брели группы немцев с лопатами и граблями. У опрятных домов играла детвора. На веревках сушилось белье. Кое-где попадались куры, усердно раскапывающие лапами влажную землю. Жизнь потихоньку вступала в свои права. Медленно, неуверенно, с оглядкой, но неминуемо входила в каждый немецкий дом, в каждую семью, неся с собой надежду на мир, повседневный покой, труд и сытость. В Фюрстенвальде въехали в сумерках. Перед въездом на контрольно-пропускном пункте у них проверили документы, и рослый лейтенант-пограничник из частей НКВД охраны тыла действующей армии, поглядывая на Сизову, с уважением откозырял им вслед. Госпиталь, временно разместившийся в здании большого склада из красного кирпича, нашли быстро. У входа стоял автоматчик в зеленой пограничной фуражке. Встретил настороженно. Строго потребовал предъявить документы. Прочитав их, вытянулся по стойке смирно и отдал честь. На первом этаже здания был еще один пост. Сержант-пограничник, вновь проверив документы, позвонил по телефону. Пришел капитан НКВД в новом кителе с медалью «За боевые заслуги» и вновь попросил документы. Савельев вместе с удостоверением протянул ему приказ генерал-лейтенанта Вадиса. Капитан внимательно прочитал, вернул документы и спросил: — Товарищ майор, вы его будете забирать или здесь поработаете? Савельев одернул гимнастерку, поправил кобуру на поясе и задал встречный вопрос: — А почему вы спрашиваете? Капитан, заметив реакцию Савельева, по-доброму улыбнулся и вежливо ответил: — Он тяжело ранен. Самочувствие ниже среднего. По ночам бредит, кричит. Нетранспортабельный он, товарищ майор. — Мы его уже допрашивали. Пошли. — Он и Сизова направились за капитаном в глубь здания. На лестничной клетке они нос в нос столкнулись с главным врачом госпиталя подполковником Лукьяненко, который был заранее предупрежден Савельевым по телефону о своем приезде. Семен Иванович, облаченный в иссиня-белый накрахмаленный халат, распростер объятия. На втором этаже большое, без перегородок, помещение было плотно заставлено койками. Раненые лежали, сидели, кучковались небольшими группами, но никто не слонялся. В дальнем правом углу сооружена отгородка, завешанная простынями. Подполковник ткнул в нее указательным пальцем: — Там у нас тяжелораненые. Ваш Баур среди них. Ему стало хуже. Похоже, газовая гангрена. Если подтвердится, ноги ему не видать. Но мужик он крепкий, и сердце у него хорошее. Выкарабкается. Если честно, сам я операцию делать боюсь. В госпитале нет ни нормального инструмента, ни анестезии. В конце помещения находилось несколько комнат, в которых оборудовали операционную, процедурные, перевязочную, кабинет главврача. Семен Иванович поблагодарил капитана и сказал ему, что гости останутся ночевать у него. Капитан откозырял и обратился к контрразведчикам: — Всегда к вашим услугам. Когда капитан удалился, подполковник вполголоса буркнул: — Знаем мы ваши услуги. Зашли в кабинет главврача. Лукьяненко, усадив гостей на осмотровый диванчик, накрытый розовой клеенкой, предложил: — Ребята! Сейчас все равно уже поздно. Парня вашего покормят, накачают морфием и уложат спать. Какой толк вам от него, измученного болью? — Нет, нет, Семен Иванович, времени в обрез. — Савельев решительно встал с дивана. Лукьяненко положил ему руки на плечи и резким движением усадил обратно. — Во-первых, со старшими по званию не спорят. Во-вторых, вы с дороги устали и явно голодны. И хватит тут передо мной ваши жандармские штучки показывать. За одну ночь уже ничего не может произойти. Война окончена. Так что вечер наш. А завтра утром, будь ласка. Работайте. Сизова обхватила обеими руками руку Савельева и, сделав по-детски просительную мину, прошептала: — Товарищ майор. Александр Васильевич. Сашенька. Ну, давай останемся. Я так кушать хочу. — Уговорили, — сдался Савельев, — остаемся. Подполковник, улыбаясь, вышел и из-за двери позвал: — Дети! За мной… Воспоминания счастливого человека В середине августа двадцать третьего года ушло в отставку берлинское правительство Куно. Французские оккупационные власти в Руре ослабили административный и полицейский нажим. В ответ новое правительство Веймарской республики согласилось возобновить выплату репараций, прекратить пассивное сопротивление союзникам в Рурской области и ввести в стране чрезвычайное положение. Все это спровоцировало в Баварии новый виток нагнетания политических страстей и националистической пропаганды. В Нюрнберге в начале сентября генерал Людендорф объявил о создании «Германского боевого союза», праворадикального альянса различных полувоенных организаций. Сто тысяч его сторонников прошли маршем по городу, приветствуя главу нового политического объединения патриотов. Вскоре Людендорф объявил Гитлера политическим руководителем и переподчинил ему союз, ставший, по сути, еще одной боевой силой НСДАП. Двадцать шестого сентября в Берлине высшая исполнительная власть в Германии была возложена на федерального министра обороны Гесслера и командующего рейхсвера генерала фон Секта. Президент Эберт вменил им полномочия решительно пресекать любые антигосударственные действия, в том числе и сепаратистского толка, от кого бы они ни исходили. Фон Сект приказал военным властям Баварии закрыть газету «Фолькишер беобахтер» за антиправительственные нападки Гитлера. Ничего не было исполнено. В тот же день кабинет министров Баварии отказался подчиняться решениям общегерманского правительства в Берлине. Баварский премьер-министр фон Книллинг объявил о введении чрезвычайного положения и о назначении монархиста генерала Густава фон Кара генеральным комиссаром Баварии с высшими административными полномочиями. Фактически установилась власть триумвирата в лице фон Кара, командующего войсками рейхсвера в Баварии генерала Отто фон Лоссова и начальника полиции полковника Ганса фон Зейссера Генерал фон Лоссов, горячий приверженник Людендорфа, испытывавший призрение к берлинскому правительству и игнорировавший его распоряжения, занял выжидательную позицию. Он хотел использовать подчиненные ему войска с выгодой, в зависимости от того, кто перехватит инициативу: Людендорф в союзе с Гитлером, либо баварские сепаратисты, приверженцы виттельсбахской монархии, поддерживаемые фон Каром. Кстати, многие годы спустя, Гитлер мне говорил, что и ему было абсолютно все равно, какую форму примет мятеж против Берлина. В случае успеха монархически настроенных сепаратистов он был готов их поддержать. А впоследствии, сговорившись с фон Сектом, организовал бы контрпутч под общегерманскими знаменами и стал бы спасителем нации. Гитлер требовал от всех соратников, союзников и временных попутчиков только одного: действий. Он видел и понимал, что инициатива в его руках. По его требованию партия сняла на целую неделю один из самых крупных мюнхенских залов «Циркус-Кроне», где он день и ночь выступал перед различной аудиторией. По словам Гесса, Гитлер произнес там ряд своих лучших речей. А выступление перед студентами города было признано шедевром ораторского искусства. Гитлер назначил день восстания на воскресенье 4 ноября, День поминовения павших. Однако власти, разрешив проведение митинга НСДАП, запретили в этот день всем без исключения группировкам маршировать по городу с лозунгами, транспарантами и знаменами. По окончании митинга колонны штурмовиков со свернутыми знаменами направились к Марсову полю. Но тут вдруг второй батальон полка СА «Мюнхен» под командованием уважаемого ветерана войны обер-лейтенанта Вильгельма Брюкнера развернул знамена и повернул к центру на Арнульфштрассе. Там он столкнулся с сильным полицейским кордоном. Произошла жестокая стычка. Появились раненые. Гитлер немедленно послал Геринга и Рема к фон Кару выразить протест по поводу жестокого обращения полиции с мирными демонстрантами. Инцидент был все же улажен. Но он показал, что фон Кар был либо не способен подавить НСДАП, либо не желал этого, преследуя свои политические интересы. Вскоре он известил через прессу, что правительство Баварии 8 ноября в пивной «Бюргербройкеллер» организует митинг и что лично он выступит с важным правительственным заявлением. «Бюргербройкеллер» считался очень уважаемым в Мюнхене пивным залом, завсегдатаями которого были весьма состоятельные люди. Он находился примерно в километре от центра вверх по Розенхаймерштрассе, на восточном берегу Изара. Гитлер, Гесс, Геринг, Розенберг и многие участники этих событий позже рассказывали мне в деталях о тех событиях. Митинг, в котором приняли участие более трех тысяч человек, был назначен на восемь вечера. Полиция заранее оцепила весь район. Фон Кар долго и монотонно говорил об особой исторической роли Баварии. Штурмовые отряды СА, оттеснив полицию, плотным кольцом окружили здание пивной, перекрыв все входы и выходы. В 20.45 Гитлер в сопровождении Геринга, Гесса, Аманна, Шауба, Розенберга пробился сквозь толпу к выступавшему, встал на стул и громогласно заявил: — Разразилась национальная революция! Рейхсвер за нас! Наш флаг реет над его казармами! Затем он пригласил фон Кара, генерала фон Лоссова, фон Зайсера, генерала Людендорфа и еще некоторых политиков пройти в соседнее помещение. Геринг в это время взобрался на трибуну и командирским тоном сообщил присутствующим: — Руководители некоторое время будут совещаться. Всем остальным оставаться на своих местах. — Затем, несколько смягчив ноты, продолжил: — В любом случае тут есть пиво, чтобы выпить. Через полчаса в зале появились совещавшиеся. Гитлер сделал краткое заявление о том, что сформировано национальное правительство. Все партнеры принесли присягу верности Баварии и германскому народу. Затем весь зал, стоя, с воодушевлением спел «Дойчланд юбер аллес». Чуть позже фон Кар и фон Лоссов, еще раз уверившие генерала Людендорфа, что не изменят данному слову, покинули зал. А в это самое время из Берлина генерал фон Сект по телефону отдал распоряжение командованию гарнизона подавить путч, а его руководителей арестовать. К утру армейские подразделения блокировали отряд штурмовиков и курсантов военного училища во главе с Эрнстом Ремом, засевший в захваченном ими здании Военного министерства Баварии. Фон Кар, фон Лоссов и фон Зайсер укрылись в казарме 19-го пехотного полка и сделали заявление, в котором они отказывались от союза с Людендорфом и Гитлером, объявляли их зачинщиками мятежа и требовали немедленного ареста. Одновременно сообщалось, что решением правительства Баварии запрещалась деятельность НСДАП, ее организации, отряды СА, «Оберланд» и «Военное знамя рейха» считались распущенными. Гитлер был деморализован. Только Людендорф настаивал на решительных действиях. Он потребовал собрать все силы в кулак и занять центр города. Генерал был уверен, что после этого войска и полиция перейдут на его сторону, и будут выполнять его приказы. По приказу Людендорфа студенческий отряд СА во главе с Гессом захватил Мюнхенскую ратушу, взял в заложники обер-бургомистра и ряд депутатов города. Затем трехтысячная колонна, состоявшая из сторонников НСДАП и ветеранов войны во главе с Гитлером и Людендорфом, под охраной штурмовиков двинулась от «Бюргербройкеллер» к центру города. Их целью было здание Военного министерства. Требовалось деблокировать отряд Рема и взять под контроль правительственные здания. На мосту Людвига их остановила полиция, но вышедший вперед Геринг уверил, что, если их не пропустят, они расстреляют заложников. После этого колонна беспрепятственно направилась в сторону Мариенплац, затем к Одеонсплац. У Фельдхеррнхалле она была вновь остановлена усиленным отрядом жандармерии. Переговоры результатов не дали. Командовавший жандармами Фрайхер фон Годин отдал приказ стрелять. В перестрелке погибли три жандарма и шестнадцать штурмовиков. Десятки с обеих сторон были ранены. Геринг получил две пули в пах. Гитлера, Людендорфа, других лидеров мятежа, а также всех раненых увели штурмовики СА. Жандармы и полиция помех им не чинили. Так закончились события, вошедшие в историю Германии как «Пивной путч». В этот день я вернулся из Цюриха и готовил со своим механиком самолет к завтрашнему рейсу в Вену. Среди служащих аэродрома ходили слухи о каких-то событиях в городе, но я настолько устал, что мечтал поскорее приехать домой, увидеть Доррит, поужинать и лечь спать. До дома я добрался к девяти вечера. Доррит была встревожена. Помогая мне снять кожаное пальто, она шепнула: — У нас Рудольф. У него большие неприятности. В углу гостиной в кресле у зашторенного окна сидел с закрытыми глазами Гесс. При слабом свете торшера лицо его мне показалось бледным и изможденным. Его изрядно потрепанная одежда выдавала, что Гессу пришлось участвовать в какой-то переделке. Рядом на журнальном столике стояли две чашки недопитого кофе. Гесс, услышав мои шаги, встрепенулся, порывисто поднялся, обнял меня и нервно проговорил: — Ганс. Все кончено. Партию запретили. Нас предали все. Гитлера и меня ищет полиция. Надо бежать. Я усадил его в кресло, сел перед ним на стул и тихо, как будто нас могли подслушивать, сказал: — За ужином все расскажешь. Завтра утром я лечу в Вену. У тебя там есть надежные люди, у которых можно переждать? Гесс утвердительно кивнул головой. Я, взяв его за руку, продолжил: — Отлично. Я беру тебя с собой. Вылетаем в десять. Какие-либо документы с собой есть? Гесс снова кивнул головой и сказал: — Не беспокойся, Ганс, и документы и деньги с собой. — Отлично. — Я поднялся, достал из шкафа чистое белье, один из своих костюмов, в который Гесс уже как-то раньше облачался, и передал ему. — Пока Доррит готовит ужин, прими ванну. За ужином Гесс начал свой рассказ о событиях, изложенных мною ранее главным образом с его слов. И продолжал его до глубокой ночи. Утром на аэродроме я купил на имя некоего бизнесмена Курта Альтмана билет на мой рейс и вместе с еще одним пассажиром без всяких приключений доставил Гесса в Вену в целостности и сохранности. В тот же день на аэродром Мюнхена нагрянула полиция. По всей видимости, кто-то из обслуживающего персонала аэродрома признал в предъявленных полицейскими фотографиях Гесса и указал, что Ганс Баур вывез его в Вену. Такова краткая история отстранения меня от исторического полета на Дальний Восток в 1926 году. Так я превратился в политически неблагонадежного гражданина Веймарской республики. В этом же году я вступил в НСДАП. Берлин. 5 мая 1945 года Занавеска отодвинулась, и Баур увидел тех самых русских офицеров, которые его допрашивали позавчера. Или раньше? Он закрыл глаза. Он уже не помнил, когда это было. В голове вертелось: «Сколько же дней прошло с момента пленения? Что будет с ногой? Она болит невыносимо. Врачи говорят, что окончательный диагноз возможен только в стационарном госпитале после серьезного обследования. Врут, наверное. Хотя, может, и не врут. Госпиталь ведь эвакуационный. Здесь и оборудования, похоже, никакого нет. А все же хорошо, что пришли эти майор, похожий на молодого профессора, и красивая лейтенант-переводчица. Нужно собраться, напрячь все силы и обязательно поговорить с ними. Да, помню. Они говорили, что из военной контрразведки. Это, насколько понимаю, лучше, чем их секретная полиция НКВД. Во всяком случае, мне так говорили Борман, генерал Кребс, или еще кто-то, уже не помню. Они считали, что у русских в военных спецслужбах работают более интеллигентные люди. Они должны знать о моей дальнейшей судьбе. Они не могут не знать. Все, надо открывать глаза. Надо говорить с ними». Он с огромным усилием разомкнул веки и приподнялся. Медсестра подложила ему под спину вторую подушку, ввела обезболивающее, вытерла марлевым тампоном пот с его лица и вышла. Савельев и Сизова не узнали своего подопечного. За два дня он из волевого, энергичного и самонадеянного генерала СС превратился в дряхлого старика. Кожа на лице сморщилась, приняла землистый оттенок. Щеки впали. Глаза походили на две черные дыры под высохшим мхом бровей. Он тяжело дышал. Было видно, что ему плохо. Майор и лейтенант расположились на стульях в проходе между двумя кроватями. Они приготовили чистые листы, и Савельев начал допрос: — Здравствуйте, Баур. Я знаю, как вам тяжело. Сам был ранен. Думаю, скоро все образуется. Послезавтра вас переводят в Познань, во фронтовой госпиталь. — Мне ампутируют ногу? — произнес Баур слабым голосом, в котором звучала надежда. — Я этого не знаю. Будут решать хирурги. Скажите, как вас кормят? После укола боль отступала. На щеках раненого появился слабый румянец. Баур заговорил увереннее: — Спасибо, господин майор. Кормят нормально. Если честно, то некоторые продукты, которые здесь дают, я, как и все немцы, давно не видел. Особенно вкусны супы и молочные каши с настоящим сливочным маслом, хлеб и компоты из сухофруктов. Сизова достала из полевой сумки большую плитку горького шоколада и с молчаливого согласия майора положила ее на одеяло рядом с Бауром. Тот оживился и, смущенно улыбнувшись, поблагодарил: — Спасибо, фрёйлен лейтенант. Вы очень добры. «Что-то произошло с этой милой девушкой, — подумал Баур, — она так похорошела. Превратилась просто в настоящую светскую даму. Изменились прическа, взгляд, разрез губ. Держится увереннее, с достоинством, но соблюдая такт и субординацию». — В прошлый раз мы с вами остановились на том, что в 1932 году вас пригласили оказывать транспортные услуги Гитлеру на время его избирательных кампаний. Сегодня я хотел бы услышать о последних днях Гитлера. Мы знаем, что вы были одним из немногих высших офицеров, оставшихся с ним в фюрербункере до его последней минуты. Меня интересуют события последней декады апреля в самом подробном изложении. Итак, я вас слушаю. — Савельев приготовился записывать.