— Куда? — За цветами, товарищ майор. За цветами… Воспоминания счастливого человека В 1925 году произошли серьезные изменения в моей работе. Это было связано с тем, что союзники наконец разрешили Германии строить большие пассажирские самолеты и мощные двигатели для них. Я получил новую машину «Юнкерс G-24» с тремя двигателями мощностью в 220 лошадиных сил и развивавшую скорость более 160 километров в час. Большой цельнометаллический самолет, вмещавший девять пассажиров, летчика, радиста и бортинженера, который одновременно выполнял и функции стюарда, для своего времени был лучшей и самой комфортабельной транспортно-пассажирской машиной. Однако и у нее пока еще отсутствовали тормозные узлы на шасси. При посадке, как и прежде, полагаться приходилось исключительно на мастерство летчика, умевшего маневрировать на летном поле при выключенных двигателях. На этой машине я установил регулярное сообщение по маршруту Мюнхен — Вена — Цюрих — Женева. В Вене австрийский министр транспорта Шюрфф на аэродроме в присутствии всего кабинета министров присвоил моему самолету имя «Австрия». Затем господин Шюрфф и сопровождавшие его чиновники и журналисты совершили со мной ознакомительно-рекламный полет над Веной. Все были в восторге от необычно удобной и комфортабельной машины. Вскоре три подобных самолета нашей компании, летавшие без аварий, привлекли большое количество пассажиров. Мы отныне летали регулярными рейсами в Будапешт и Прагу. Я уже упоминал о том, что к середине двадцатых годов в Германии остались две крупные авиакомпании: «Аэро-Ллойд» и «Авиалинии Юнкерс», в которой я работал. Такая концентрация являлась политикой тогдашнего директора департамента гражданской авиации федерального Министерства транспорта Эрнста Бранденбурга. Он считал, что не стоит распылять государственные дотации на множество маломощных фирм. Логическим итогом этой, на мой взгляд, разумной политики стало создание единой мощной национальной компании «Дойче Люфтганза», или просто «Люфтганза», как ее знают во всем мире. Это произошло 15 января двадцать шестого года. Высвободившиеся средства правительство направило на поддержку строительства новых самолетов не только «Юнкерсу», но и таким фирмам, как «Фокке-Вульф», «Рорбах», «Заблатниг». В «Люфтганзу» на работу приняли 208 бывших сотрудников «Аэро-Ллойда» и 225 — «Авиалиний Юнкерса». Руководство новой авиакомпании предложило мне контракт одному из первых, сохранив звание летчика первого класса. Кстати, о руководстве компании. Вскоре после приема на работу в компанию я узнал, что Эрхард Мильх вошел в правление «Люфтганзы» и стал ее директором по эксплуатации технических средств. Таким образом, тридцатитрехлетний Мильх сосредоточил в своих руках не только руководство всем парком машин компании, но и политикой закупок новых самолетов и запасных частей к ним. Для меня это стало подарком судьбы. Но для компании он был вечной проблемой. Молодой, энергичный и прогрессивный Мильх постоянно конфликтовал с фирмой «Юнкерс» по поводу поставок маломощных моторов, устаревших узлов и оборудования. Он ставил интересы «Люфтганзы», направленные на организацию перевозок людей качественными и комфортабельными машинами, выше коммерческих интересов «Юнкерса», преследующих исключительно извлечение прибыли. Мильх перессорился не только с руководством «Юнкерса», но и с Министерством транспорта. Между тем председатель правления компании Эмиль-Георг фон Штраус, умный и прогрессивно мыслящий директор «Дойче банка», отлично понимал Мильха и старался помогать ему в борьбе с чиновничьим бюрократизмом и ретроградством, а также с недобросовестными поставщиками. Как-то при встрече Мильх рассказал мне о его командировке в 1924 году на моторостроительные заводы в США. Он был поражен технологией конвейерной сборки на заводах Форда в Детройте, самым современным и высокопроизводительным оборудованием на заводе в Хайланд-парке и литейных цехах в Ривер Руж. Мильх считал, что пока германские авиастроительные компании, и в первую очередь «Юнкерс», правительственные чиновники будут находиться в состоянии чопорного зазнайства и не ведать того, что за океаном промышленная революция перевернула все наши представления об авиации, о новых материалах и аэронавигационном оборудовании, мы никогда в будущем не сможем одолеть в воздухе предполагаемого противника. Как же он был прав! Тем временем «Люфтганза» набирала силу и авторитет. Вначале парк самолетов компании насчитывал не более 150 машин двадцати различных моделей. Для технической службы это была катастрофа. Мильх начал с унификации двигателей на больших пассажирских машинах типа «Юнкерс G-24» и «Юнкерс G-24S». Он добился замены на этих машинах мощных, но капризных двигателей «BMW VI» на двигатели «Юнкерс LV» мощностью 350 лошадиных сил и очень надежных в эксплуатации. Наконец шасси машин стали оборудоваться тормозными узлами. Это сильно облегчило труд пилотов, а главное, повысило безопасность пассажиров. Мильх установил жесткий порядок своевременного проведения регламентных работ по обслуживанию и текущему ремонту самолетов. Благодаря этому компания безукоризненно выполняла расписание полетов, а безаварийность достигла небывалого уровня 98 процентов. Постоянно удлинялись маршруты. Мильх посетил Москву и договорился со Сталиным о транзитных рейсах из Германии, через Россию на Дальний Восток, в Японию и Китай. В соответствии с этим соглашением в июле два «Юнкерса G-24S» вылетели из Берлина по маршруту Каунас — Москва — Урал — Сибирь — Владивосток — Пекин. Все германские газеты с восторгом описывали, как гигантские самолеты с немецкими опознавательными знаками пролетали над Китаем. Один из берлинских таблоидов опубликовал интервью с женой ганноверского бизнесмена в Пекине, в котором она говорила: «Я стояла и смотрела, как эти огромные стальные птицы пролетали к лиловым горам на западе. Я не замечала слез на своих щеках. Я снова была дома! Это была Германия, которая звала и манила нас из нашей далекой Родины». Я тоже украдкой от Доррит плакал, читая эти газетные материалы. Ведь одним из командиров двух экипажей должен был быть я. Но об это чуть позже. Вскоре Мильх создал в Бразилии дочернюю компанию «Люфтганзы», синдикат «Кондор», в распоряжении которого направил летающую лодку (самолет — амфибия) «Вааль». Самолет обслуживал оживленный рейс вдоль побережья страны. «Люфтганза» выполняла различные заказы. Ее самолеты перевозили деньги и почту, золотые слитки, упаковки акций и облигаций, произведения искусства для известных европейских аукционов, живые цветы из Голландии, икру, меха, красную рыбу и осетрину из России, модную одежду и обувь из Парижа и Вены, партии знаменитых швейцарских часов из Берна, Цюриха и Лозанны. Амбиции правления компании и Мильха не имели границ. В декабре он добился создания германо-испанской авиакомпании «Иберия» и самолеты стали выполнять регулярные рейсы из Берлина в Мадрид. Таким образом, маршруты «Люфтганзы» достигли предела европейского континента. Для прокладки трансатлантических маршрутов у Германии не было соответствующих машин. Зато они были у американцев. В мае двадцать седьмого года американский летчик капитан Чарльз Линдберг совершил первый в истории авиации беспосадочный перелет через Атлантику и приземлился в Париже. Берлин. 5 мая 1945 года Кулешов надавил на газ, и видавший виды «виллис» помчался по разбитым берлинским улицам. Проскочив Унтер-ден-Линден, они вырвались на широкое шоссе, идущее на запад в сторону реки Хавель, на транспортную ось «Восток — Запад». Здесь разрушения были не такими сильными. Попадались даже целые кварталы жилых домов, нетронутые бомбами и снарядами. Мирное население и военнопленные, словно муравьи, копошились на уборке мусора, длинными встречными колоннами с большим количеством ручных тележек и детских колясок, нагруженных скарбом, двигались по обочинам. Машина выскочила на небольшую площадь, свободную от разбитой техники и заполненную множеством снующих людей. Кулешов, притормозив, со знанием дела заметил: — Рынок у них тут. Базар. А по существу, барахолка. Савельев взял вещмешок с продуктами, выбрался из машины и стал вместе с водителем пробираться вдоль торгующей публики. У поваленного на бок трамвая кучковались продавцы цветов. Он сразу обратил внимание на нарциссы. Желтые и белые, они огромными охапками теснились в ведрах с водой, стоявших на брусчатке. Он в жизни не видел такого количества нарциссов. Пожилая немка приподнялась с ящика и обратилась к нему: — Герр официр. Они лючщий в Берлин. Фаш фрёйлен, одер фрау, их любить. Савельев набрал большой букет цветов и стал выяснять, что он должен за них. Немка смущенно пожала плечами, однако ее голодный взгляд выдавал тот желаемый эквивалент, который она надеялась получить за свои прекрасные весенние цветы. Он вынул из вещмешка содержимое: банку свиной тушенки, банку рыбных консервов в масле, банку сгущенного молока, пакетик сахара-рафинада, буханку хлеба. Потом все снова запихал в мешок, сунул обалдевшей немке в руки и, взяв букет цветов, стал уходить. Цветочница догнала его, схватила за рукав, потрясла вещмешком и взволнованно заговорила: — Так много. Так много. Так не можно. — Данке. Алес гут. Можно, можно. — Савельев похлопал ее по плечу и отдал честь. Отдел контрразведки армии размещался на первом этаже уцелевшего здания, в котором еще недавно располагалась почта. Помещений было много. Часть из них переоборудовали в казарму для бойцов взвода, часть — в офицерское общежитие, три небольших комнатки отдали переводчицам и связисткам под спальни. Старшина Кухаренко не забыл и себя. Сославшись на то, что ему необходима каптерка, он занял одно из самых больших помещений. Установил там где-то раздобытую необъятных размеров кровать и оборудовал нечто подобное офицерскому кафе с баром и невиданным ранее электрическим чайником. Кроме того, старшина обустроил одну из лучших комнат для столовой. Или, как он любил выражаться, «зал для приема пищи личным составом». На стенах он развесил фотографии немецких актрис и фотомоделей в облегченных одеяниях. Старшина считал, что подобный вид улучшает пищеварение командиров и бойцов. Начальник политотдела армии, завидев эту галерею, отреагировал просто: — Снять срамоту. Старшина обиделся, но приказ исполнил. Теперь стены были украшены репродукциями фламандских мастеров из трофейных глянцевых журналов, изображавших главным образом гастрономические пристрастия художников. Все это Кухаренко нашел на складе почты. И остался очень довольным. Часть кабинетов отвели розыскному отделению, часть — следователям, а в подвальном помещении разместили камеры для задержанных. В кабинете Савельева поставили большой сейф, старый кожаный диван, два кресла, резного дерева письменный стол и платяной шкаф. Кирпиченко, проведав как-то своего друга, с завистью заметил: — Ну ты, Савельев, даешь! Всякую скромность потерял. Кабинет прямо как у наркома. Когда Савельев приехал, было уже почти девять. Шла ежедневная напряженная работа. В коридоре под охраной автоматчиков на лавках сидели ожидавшие допроса немцы. Бойцы вводили и выводили новых задержанных, военных и штатских. Сновали оперативники, следователи, переводчицы. Не успел майор сделать и пяти шагов, как по отделу разнеслась весть: Савельев прибыл с большущим букетом цветов. Из всех дверей повалил народ. Личный состав хотел знать, что происходит. Савельев в конце коридора увидел Сизову, красивую, стройную, в новой гимнастерке, в сапожках, по моде ушитых в трубочку. Он остановился с охапкой нарциссов как вкопанный. Напряжение достигло предела. Казалось, что стены искрятся от электрических разрядов. Лена, осторожно отодвинув людей (некоторые же сами расступились перед ней), медленно, глядя Савельеву прямо в глаза, со счастливой улыбкой на лице двинулась ему навстречу. Левой рукой взяла цветы, правой обняла его за плечо и, встав на носки, поцеловала в губы. Тут все взорвалось. Раздались крики «Ура!», заглушаемые шквалом аплодисментов. А некоторые, самые дерзкие, орали: «Го-о-орько!!!» Вперед вышел помощник Савельева капитан Вершинин и скомандовал: — Отставить! Все за работу. — Затем подал знак Кухаренко, взял под руки влюбленных и повел их в столовую. Старшина хлопотал за столом. Ему молча, сохраняя нейтралитет, помогал старший сержант Кулешов. Вошли еще несколько офицеров. Когда в стаканах солнечным цветом заиграл коньяк, предусмотрительно разлитый старшиной, Савельев встал, держа за руку Лену, и просто сказал: — Друзья! Я люблю эту женщину. Я прошу у нее прощенье за то, что от страха не мог ей в этом признаться раньше. За Лену! Все дружно опрокинули стаканы и быстро налили вновь. Закусив, капитан Вершинин поднял бокал за Савельева. Снова налили. Лена предложила выпить за всех погибших, оставшихся в живых, за весь отдел армии. Выпили. Кухаренко потянулся за бутылкой, чтобы наполнить стаканы. Савельев опередил его: — Отставить. Работы невпроворот. Мы с лейтенантом Сизовой едем в госпиталь допрашивать пилота Гитлера. — Лена состроила жалостливую гримасу, показывая, какой у них жестокий и черствый начальник. — Вершинин остается за старшего. Если что экстренное, звони в госпиталь. Когда все вышли, Лена, крепко прижавшись к любимому, спросила: — Сашенька. Как же ты решился? Я уже думала всю жизнь в девках проходить. Он честно признался: — Не знаю. Какой-то знак сегодня сверху был. Устами подполковника Кирпиченко. Женись, говорит, Саня, да женись. — Они громко рассмеялись. — Кирпиченко в шаферы набивается. Ты согласна? Она провела рукой по его лицу. — Я, милый, для тебя на все согласна. Воспоминания счастливого человека Департамент гражданской авиации Министерства транспорта рассматривал различные кандидатуры летчиков «Люфтганзы» для полета через Россию в Китай и Японию. Мильх предложил и мою кандидатуру, которая по всем параметрам и при его поддержке должна была стать проходной. Но ни я, ни Мильх не ведали, что на имя директора департамента Эрнста Бранденбурга из федерального МВД поступила справка. В ней сообщалось о том, что пилот первого класса «Люфтганзы» Ганс Баур является активистом национал-социалистической рабочей партии Германии, запрещенной властями ряда земель, в том числе Пруссии и Саксонии, еще до «пивного путча» двадцать третьего года. Бранденбург пригласил Мильха и устроил ему разнос: — Вы что, хотите поссорить меня с министром внутренних дел? Или устроить скандал в Рейхстаге? Забирайте документы Баура, и чтобы я больше о нем никогда не слышал. Это происходило в двадцать шестом году. Именно тогда я вполне осознанно вступил в ряды НСДАП. Хотя, конечно, никаким активистом не являлся. У меня для этого просто не было времени. Но, чтобы понять дальнейший ход событий, необходимо вернуться в весну двадцать третьего. Бавария представляла собой котел кипящих политических страстей. НСДАП была всего лишь одной из многочисленных праворадикальных сил. Причем ни самой многочисленной, ни самой влиятельной. Бавария стала прибежищем всякого рода националистических организаций. Основу их составляли массы безработных офицеров и унтер-офицеров, чиновников, мелких торговцев. Особой воинственностью выделялись Союз баварских офицеров, Стальной шлем, Союз ветеранов войны, Союз ветеранов Добровольческого корпуса. Многочисленных беженцев с правыми взглядами из других германских земель, где были созданы коалиционные правительства социал-демократов и коммунистов, возглавлял генерал Людендорф. Однако у баварцев он вызывал отвращение из-за его протестантских нападок на католическую церковь. Кроме того, его все равно воспринимали как прусака. Тем не менее генерал имел большой вес среди командного состава армейских частей, и особенно гарнизона Мюнхена, как герой Первой мировой войны. Большинство баварцев, правоверных католиков, продолжали оставаться монархистами. Они желали восстановления монархии Виттельсбахов. К ним, кстати, принадлежал отец Доррит. Самая их активная часть группировалась вокруг монархически настроенных сепаратистов, требовавших восстановления независимости Королевства Баварии. Другая их часть призывала к образованию Дунайской конфедерации, куда бы вошла Австрия. Но под эгидой Баварской монархии. Коммунисты и социал-демократы после разгрома советской власти вели себя осторожно, действовали организованно, но старались избегать любых конфликтов. Из всей этой необъятной по взглядам, особенностям, оттенкам баварской политической палитры национал-социалисты были самой организованной и активной силой. Я задавал себе вопрос: почему центральное правительство Берлина терпело все это? Только со временем смог на него ответить. Центральная власть просто ничего не могла поделать. Во-первых, католическое, монархически и сепаратистки настроенное население Баварии исторически проявляло недружелюбные чувства к протестантской Пруссии, к либеральному по духу Берлину. Во-вторых, социал-демократическое и либеральное общегерманское правительство подозревалось баварцами в лояльном отношении к коммунизму. Кроме того, баварские власти, подталкиваемые самыми разномастными политическими силами, из вредности мстили Берлину, противодействовали ему во всем. Тем самым негласно оказывали поддержку всем противникам Веймарской республики, в том числе и Гитлеру. Оккупация в 1923 году французскими войсками Рура довела температуру кипения баварского котла до критической точки. Главную детонирующую роль играл Гитлер, стремившийся установить сотрудничество с правительством Баварии, с местными частями рейхсвера, объединить все правые и националистические силы с целью организации марша на Берлин, свержения правительства Веймарской республики, отмены Версальского договора. Во всех районах Мюнхена формировались штурмовые отряды СА — главная ударная сила НСДАП. Важную роль в этом, насколько я понимал, играл Герман Геринг. Происходили нескончаемые собрания, митинги, учения штурмовиков, их уличные маршировки с партийными знаменами и оружием. Полиция и командование рейхсвера на все это смотрели отрешенно. Я несколько раз наблюдал Гитлера в редакции партийной газеты «Фолькишер беобахтер», где находилась его штаб-квартира. Он был доведен до отчаянного состояния нерешительностью баварских властей, осторожностью и трусостью высших офицеров гарнизона, постоянными оговорками и новыми условиями, выдвигавшимися монархистами, сепаратистами и сторонниками генерала Людендорфа. Я, конечно, не все понимал в происходившем, но мне было искренне жаль Гитлера, осунувшегося и издерганного Гесса, потерявшего былой лоск и самоуверенность Розенберга. И хотя Гитлер при мне неоднократно говорил «Все! Промедление больше невозможно. Через две недели мы выступаем», я чувствовал, что в его планах что-то нарушено, что-то не клеится. Ничего существенного так и не происходило. Наконец, в конце апреля был организован большой смотр вооруженных отрядов СА и боевых групп организации «Консул» на Фротманингер-Хайде, которым руководил Геринг. Увидев меня, стоявшего вместе с Гессом, Эрнстом Ремом, Юлиусом Шреком, Розенбергом, неподалеку от Гитлера, подошел Геринг, облаченный в коричневую форму штурмовиков, сшитую из дорогой шерстяной ткани. Его грудь украшали Железный крест 1-го класса, прусский Золотой крест военных заслуг, баварские ордена Военных заслуг всех четырех классов, боевые ордена Брауншвейга, Вальдека, Вюртемберга, Ольденбурга, Саксонии, Австро-Венгрии. На шейной ленте сверкал небесно-синей эмалью престижный орден Pour le Merite (За заслуги). Летчики с уважением называли эту награду «Синий Макс». На левом его бедре красовался необычных размеров кортик, украшенный камнями и золотом. Геринг был весел, доволен собой и полон энергии. Я заметил, что при виде сверкающего Германа лицо Розенберга приняло брезгливое выражение, а Рем, на котором был мундир пехотного капитана с гораздо меньшим количеством наград, плотно сжал губы и просто повернулся спиной. Геринг по-дружески обнял меня и громко, чтобы слышали все, торжественно произнес: — Ганс! Ты присутствуешь при великих событиях. Сегодня мы двинемся на город, займем правительственные здания, штабы, казармы. А затем — на Берлин. — Он резко развернулся на каблуках лаковых сапог и направился к Гитлеру. Дальше происходило что-то невообразимое. Пошел сильный дождь. Вскоре он превратился в ливень. Потоки воды обрушились на колонны штурмовиков, которые вместе с Герингом, скакавшим на коне взад и вперед, промокли до нитки. Часть руководителей штурмовиков, в том числе Рем, требовали марша на Мюнхен. Другие, среди них мокрый и замерзший Геринг, считали необходимым отложить дело до лучшей погоды. Закончилось все тем, что отчаявшийся Гитлер вместе со своими товарищами отправились пить кофе. Штурмовики разошлись по домам. Вскоре после этого, первого мая, несколько отрядов штурмовиков совершили налет на армейский склад в районе Обервайзенфельда и захватили часть оружия, в том числе пулеметы. Командиры СА, тренировавшие своих подопечных вместе с офицерами рейхсвера на армейских базах, видимо, полагали, что они имеют какие-то права на оружие. Однако армейское командование так не считало и потребовало все украденное немедленно вернуть, иначе виновники налета будут арестованы. Это был несомненный удар по НСДАП и лично по Гитлеру. Двадцать шестого мая французские власти в Дюссельдорфе казнили за саботаж и шпионаж Альберта Лео Шлагетера, ветерана войны и Добровольческого корпуса. Газеты пестрели сообщениями об этом событии. Патриотические организации решили в память гибели Шлагетера в понедельник 1 июня устроить в Мюнхене грандиозную демонстрацию. Гитлер распорядился, чтобы отряды СА приняли в ней участие и по возможности превратили ее в восстание. Тысячи штурмовиков выстроились на Кенигсплац со знаменами. Звучали патриотические речи. Последним выступал Гитлер. Он произнес зажигающую речь, призывая немцев одуматься и освободить Германию от позора и унижения. Затем он принял парад отрядов штурмовиков, которые прошли строем к церкви Святого Бонифация, что позади Кенигсплац, где лежат останки Людвига I Баварского. Здесь бенедиктинский аббат Альбан Шахлейтер освятил и окропил святой водой знамена штурмовиков и произнес проповедь в поддержку патриотического движения. И на этом все закончилось. Гитлер кипел от бешенства. Ему казалось, что среди руководства СА были предатели. Такое положение перманентного восстания продолжалось всю весну и лето. Я в силу занятости, конечно, не мог следить за всем происходящим. По некоторым сведениям, почерпнутым мною из газет, из редких разговоров с Гессом, я понимал так, что Гитлеру никак не удавалось окончательно склонить на свою сторону командование рейхсвера в Баварии. Гром грянул осенью. Берлин. 5 мая 1945 года Было свежо. Ночью прошел дождь и омыл разбитые улицы, полил огороды, повсюду разведенные мирным населением. Деревья и кустарники на фоне больших разрушений как будто хвастливо демонстрировали напоказ свою влажную молодую листву и говорили: «А вот мы выжили! Нам ни до чего нет дела. Главное, вновь пришла весна. И мы опять цветем!» Кулешов гнал машину на юго-восток, к Фюрстенвальде, куда временно передислоцировали госпиталь для военнопленных. В дальнейшем госпиталь должны отправить еще дальше на восток, в Познань. Окраины Берлина меньше разрушены. Здесь тянулись улицы одно— и двухэтажных домов с цветущими садами. Во дворах, обнесенных мелкоячеистой металлической сеткой, возились немцы. Многие с запозданием сажали картофель и овощи, некоторые в больших дырявых бочках жгли прошлогоднюю листву и мусор, тщательно собранный ими с наружной стороны заборов вдоль дороги. Проезжую часть быстро очищали от разбитой боевой техники. Рабочие колонны военнопленных засыпали воронки и вырытые повсеместно траншеи кирпичным боем, осколками бетона, стекла. Они проворно и тщательно приводили в порядок основные дорожные магистрали и идущие вдоль них тротуары. За городом дорога побежала вдоль Шпрее. Справа от шоссе до берега ярко зеленела густая молодая трава, явно сеянная, многолетняя. Слева тянулись чистые и ясные сосновые боры. В прогалинах между ними, куда вели дорожные ответвления, виднелись фольварки, бюргерские хутора. Савельеву впервые за долгое время стало хорошо и покойно. Он оглянулся. Сизова, укрытая шинелью, в лихо заломленной на бок пилотке удобно расположилась на заднем сиденье. Ее лицо на ветру разрумянилось. Глаза сияли счастьем и надеждой. Она высунула руку из-под шинели и погладила его по голове. Кулешов, поправив зеркало заднего обзора, улыбнулся, крякнул и спросил разрешения закурить. — Товарищ майор, — выдохнув дым и хитро прищурившись, обратился он к командиру, — я вот давно хотел у вас спросить. От чего это так получается: фрицы нами побиты, значит, армия наша сильнее оказалась. Значит, промышленность наша мощнее, сельское хозяйство тоже. Понятно, что и природа наша богаче, и людей у нас больше. А поглядишь кругом и диву даешься. Дороги ихние не в пример нашим. Да и дорог-то у нас путевых нет нигде. Одни направления. А города у них какие! Про деревни я и не говорю. За наши просто стыдно. Люди справно одеты и обуты. На бабку сзади поглядишь и не поймешь, то ли молодуха идет, то ли фрау какая на свидание торопится. Вот я в толк и не возьму, отчего Германия, воевавшая пять с половиной лет, живет лучше нас? Савельев тоже закурил. По его лицу, только что выражавшему умиротворение, пробежала тень. — Ты, Кулешов, с кем-нибудь еще об этом говорил? — Да вы что, товарищ майор? Что же я, без понятий, что ли? — Старший сержант нервно заерзал и испуганно поглядел на командира. — Запомни, Кулешов. Никогда никому и нигде не задавай этот вопрос. Если жить хочешь. Если тебе дорога хоть на капельку судьба твоих родных и товарищей. И наша с ней, в том числе. — Майор показал большим пальцем левой руки назад, в сторону Сизовой. Кулешов насупился, съежился и как будто еще ниже вдавился в сиденье.