Воспоминания счастливого человека Знакомство с Доррит, ее интеллект возбудили во мне желание учиться. Конечно, для поступления в университет у меня не было времени. Нужно было отвоевывать свое место в жизни, работать и работать, не покладая рук. Тем не менее я стал много читать, интересоваться политикой, выписывал мюнхенские и берлинские газеты. Кроме Доррит в моем духовном воспитании важную роль сыграл Гесс. Он рекомендовал мне книги по истории Германии, европейских стран, политике, философии, военной истории, теории военного искусства. По вечерам я буквально проглатывал книги Тацита, Цицерона, «Немецкую историю» Трайчке, «Историю Фридриха Великого» Куглера, «Иллюстрированную мировую историю» Шпамера, зачитывался трудом Клаузевица «О войне», записками Людендорфа, трудами Бисмарка. Между тем честно должен признаться, что работы по философии меня не восхищали. Я просто в них ничего не понимал. С большой неохотой брал в руки труды Платона, Ницше, Шопенгауэра, Канта. Растягивал чтение на недели, месяцы. В результате просто бросил это скучное, с моей точки зрения, занятие. Однажды Гесс принес мне книги Отто Хаузера «История еврейства», Вернера Зомбарта «Евреи и экономическая жизнь» и Гугенота де Муссо «Еврей, еврейство и оевреивание христианских народов» в переводе, как он сказал, его друга и единомышленника Альфреда Розенберга. Меня эти книги увлекли. Когда я попросил Гесса принести еще что-нибудь подобное, он похлопал меня по плечу и сказал: — Дорогой Ганс! Я думаю, тебе пора поднимать свой интеллект и другими способами. Наш друг, генерал и профессор Хаустхофер, заведует кафедрой в Мюнхенском университете. Он читает интересный курс «Геополитика». Я, Розенберг и ряд других моих товарищей посещаем его лекции. Попробуй и ты. Не пожалеешь. Гесс был прав. Я нисколько не пожалел. Хаустхофер читал превосходно. Он говорил о простом и понятном любому молодому немцу, прошедшему войну. Он рассказывал о том, как в прошлом закладывались основы империализма, о борьбе великих держав за рынки сбыта, за колонии, о династических, расовых и конфессиональных противоречиях, об истории формирования германских национальных интересов, о значении германского фактора в истории Европы и мира, о миссионерской роли немецкой нации в создании нового мирового порядка, новой цивилизации. После лекций мы долго не расходились, спорили, горячились. Чего скрывать, иногда случались и потасовки, да и просто жестокие драки между молодыми приверженцами коммунизма, социал-демократии и примыкавшими к ним евреями, с одной стороны, и нами, верившими в исключительную геополитическую роль новой Германии. Полиция гасила эти страсти, прихватив с обеих сторон по несколько человек в участок. Через пару часов всех отпускали. Меня, облаченного в синюю летную форму, никогда не трогали. В один прекрасный вечер, выходя после лекции из аудитории, Гесс познакомил меня с двумя его товарищами, сыгравшими в дальнейшем решающую роль в моей судьбе. Одного звали Альфред Розенберг. Он представился потомственным прибалтийским немцем. Это был среднего роста, худощавый молодой человек, несколько старше меня. Его лицо с крупным, чуть вздернутым носом, тонкими, плотно сжатыми губами, глубоко посаженными глазами, двумя глубокими надгубными складками, идущими от носа к подбородку, выдавало в нем волевого, даже упрямого человека. Говорил он ровным, спокойным голосом с сильным прусским акцентом. Розенберг был хорошо и со вкусом одет. Хотя, должен признаться, он своей холодностью и, как мне показалось, скрытым брезгливым отношением к людям не вызывал особой приязни. Другой был немного плотнее, но такого же роста, что и Розенберг. Огромный лоб. Волосы набриалинены и тщательно зачесаны. Длинный прямой нос. Странные небольшие усы. Крупные, слегка оттопыренные уши. Волевой, несколько выдающийся подбородок. Но главное — глаза. Цепкие, пронзительные, достающие любого собеседника до самого нутра. На нем был не очень свежий темно-серого цвета костюм и такого же характера белая сорочка с узким черным галстуком. Он был представлен Гессом, как Адольф Гитлер. Я был несколько смущен. Ведь я и без Гесса знал, что Гитлер является одним из самых популярных людей Баварии, ветераном войны, награжденным Железным крестом 1-го и 2-го класса, активистом авторитетной ветеранской организации «Стальной шлем», лидером молодой, но очень популярной в Мюнхене и Нюрнберге национал-социалистической партии. Я никогда в жизни еще не общался с политиками такого уровня. Но мое смущение им было рассеяно. Гитлер, говоривший с заметным австрийским акцентом, предложил всем выпить по кружке доброго пива. За столиком в маленькой пивной он расспрашивал меня о моем участии в войне, о наградах, о семье, об особенностях летной профессии, о моих увлечениях. Он был чертовски внимательным, деликатным, чутким и любознательным собеседником. Он оставил о себе самое благоприятное впечатление. Расставаясь, Гитлер обратился к Гессу: — Рудольф. Зачем ты прятал от меня этого парня? Нам бы десяток-другой таких молодых офицеров-ветеранов, как Баур, и партия была бы несокрушима! Мне же на прощание он сказал: — Господин обер-лейтенант. Мне было приятно с вами познакомиться и чрезвычайно интересно побеседовать. Думаю, мы обязательно будем вместе. Ваши взгляды, прошу меня извинить, говорю прямо, как солдат солдату, еще не совсем политически оформились. Но главное, что у них есть, здоровая основа и горячее желание служить Германии и немецкому народу. Верю, что вы будете одним из самых известных пилотов новой, сильной и процветающей Германии. — От этих слов я был счастлив. Мы долго не встречались с ним после завершения цикла университетских лекций профессора Хаустховера. Как-то в конце ноября двадцать второго года Гесс позвонил мне утром на аэродром и спросил, хочу ли я послушать публичное выступление Гитлера? Я ответил утвердительно. Он пригласил меня на семь вечера в пивной зал «Киндлькеллер». При встрече Гесс вручил мне пригласительный билет, заметив, чтобы я не вздумал его потерять. Позже я понял почему. При входе в пивную, имевшую форму прописной буквы «L», стояли охранники. Это были здоровенные детины, одетые в кожаные куртки, подпоясанные ремнями, кепи, галифе армейского образца, заправленные в высокие шнурованные ботинки. У каждого в руках имелась дубинка. Они внимательно осмотрели наши пригласительные билеты, приветливо улыбнулись Гессу и, обратив внимание на мою летную форму с орденскими планками, уважительно посторонились. Пивная была забита до отказа. Среди приглашенной публики выделялись бывшие офицеры, молодежь, облаченная в баварские национальные костюмы. Было много мелких чиновников, лавочников, рабочих, железнодорожников в черной форме. Подошел Розенберг и сквозь толпу стал прокладывать нам с Гессом дорогу. Мы пробрались к помосту и сели на свободные места слева от него. Затем Гесс с Розенбергом куда-то ушли, а их места немедленно заняли пожилой рабочий в толстой фланелевой куртке, пахнувшей мазутом, и экзальтированная дама неопределенных лет. Она, прижав обе ладони к груди, беспрерывно вертела головой и произносила: — Ах! Успела. Ах! Успела. Ах! Какое счастье! На помосте стояли трое мужчин. Гитлера я среди них не узнал. Я повернулся к соседу и спросил, не знает ли он, где Гитлер? Тот подозрительно поглядел на меня, указал на одного из троих и низким, прокуренным голосом произнес: — Да вот же он. Не видишь, что ли? А вон тот, что слева, низенький, это Макс Аман. Тот, что справа в очках, Антон Декслер. Ты первый раз никак? — Ага, — буркнул я. — Не дрейфь. Здесь все свои. В обиду не дадим. Гитлер был в темном костюме, кожаном жилете, в тяжелых ботинках. В этой странной одежде, со своими усиками он походил на обычного кельнера из дешевого ресторанчика. Обстановка разом изменилась. Декслер объявил выступление Гитлера. Все вскочили со своих мест, и под шквал аплодисментов, приветственный рев толпы Гитлер, высоко подняв голову, уверенным твердым шагом прошел к временной трибуне. Первые минут пять он стоял по стойке смирно, ровным, спокойным голосом делая обзор событий четырех последних лет. Делал он это хорошо и аргументированно. Он уверенно изложил итоги войны для Германии, дал характеристику унизительному Версальскому договору, последствий его для немецкой нации. Рассмотрел политическую ситуацию в Германии, сделав особый упор на предательство интересов рабочих, крестьян, ремесленников, мелких торговцев со стороны либеральных и социал-демократических правительств земель и центрального берлинского правительства, допустивших полный развал экономики, крушение финансов, бешеное раскручивание инфляции, невообразимые масштабы безработицы, нищеты и голода. Когда он почувствовал, что публика внемлет ему, что в огромном пивном зале установилась гробовая тишина, он прижал руки к груди и слегка выставил вперед левую ногу. Он стал легко и непринужденно жестикулировать руками, сорил остротами и шутками, не допуская при этом пошлости и прямых оскорблений в адрес кого-либо. Он последовательно критиковал кайзера за бездарность и трусость, сторонников Веймарской республики за измену интересов нации в пользу Антанты, баварских сепаратистов за стремление подорвать мощь Германии, католиков за неопределенность политической позиции. Евреев он ругал за их беспринципный бизнес на черном рынке, за стремление нажиться на страданиях населения. Затем он обрушился на коммунистов и социал-демократов. «Все эти враги нации рано или поздно будут ликвидированы. С ними будет покончено», — заявил он уверенно и сделал резкое движение руками сверху вниз. Я хорошо видел, как Гитлер собирал урожай. Атмосфера в зале была наэлектризованной. Не было слышно ни одного постороннего звука. Ни звона пивных кружек, ни покашливания, ничего, кроме голоса его, постепенно набиравшего силу и высоту. Толпа не сводила с него глаз, ловила каждое его слово. Она ждала от него чего-то главного, самого важного. Гитлер прервал речь. Вытер платком пот со лба, сделал большой глоток пива из кружки, предусмотрительно поставленной перед ним его телохранителем Ульрихом Графом. О нем мне шепнул на ухо мой сосед, добавив, что правая рука Графа всегда лежит на рукоятке пистолета. Далее Гитлер обрисовал двадцать пять программных задач партии, подчеркнув в заключение, что они полностью отражают чаяния немецкого народа. Зал взорвался аплодисментами и одобрительными выкриками. Признаюсь, магия ораторского искусства Гитлера, его патриотизм охватили меня. Я вместе со всеми хлопал и кричал «браво!». Все, что я услышал, соответствовало моим убеждениям. Я был счастлив своей причастностью к этим людям, этому движению, этим взглядам. Я осознал, что в будущем я не одинок. Что я часть какого-то сильного, наполненного необычайной энергетикой сообщества. Гесс и Розенберг подошли ко мне и сказали, что Гитлер приглашает меня вместе с соратниками выпить пива. Я с радостью принял приглашение. Берлин. 5 мая 1945 года Совещание с руководителями органов военной контрразведки фронта генерал-лейтенант Вадис продолжил в одном из сохранившихся помещений старого здания имперской канцелярии. Офицерам принесли чай и печенье, разрешили курить. Первым о деятельности оперативных групп по установлению факта смерти Гитлера докладывал полковник Мироненко. — В результате допросов, сопоставления фактов, изучения трофейных документов ничего достоверного выявить не удалось. Свидетели постоянно противоречат в своих показаниях, путают фамилии, даты, время суток, часто преувеличивают незначительные факты или преуменьшают значение существенных деталей. В итоге к настоящему моменту можно выдвинуть три версии. Первая. Гитлер и Браун действительно покончили собой, приняв яд. Их трупы пытались наскоро сжечь в саду имперской канцелярии. Возможно, обнаружены их трупы. Вторая. Гитлер и Браун вместе с Борманом, Мюллером, Раттенхубером, Бауром и другими в ночь на 1 мая бежали из рейхсканцелярии и скрылись в Берлине, а затем перебрались на юг Баварии, где, как предполагают союзники, окопались в заранее созданной крепости на границе с Австрией в Альпах. Третья версия. Гитлер бежал с Браун или без нее на разведывательном самолете марки «Хорьх», пилотируемом известной германской летчицей Ханой Рейч. Именно она накануне 30 апреля доставила в ставку Гитлера раненого генерал-полковника авиации Риттера фон Грейма для назначения его командующим люфтваффе вместо отстраненного от всех должностей Геринга. Адмирал Фосс не исключает такой возможности. А также того, что Рейч могла доставить Гитлера в Гамбург, где для него уже была приготовлена специально оборудованная для дальнего плавания крейсерская подводная лодка. Во второй и третьей версиях смерть Гитлера и Браун можно рассматривать как инсценировку, заранее спланированную и хорошо декорированную, в том числе и распущенными слухами о самоубийстве фюрера. Видя напряженные лица офицеров, Мироненко постарался смягчить финал: — Конечно, право на жизнь имеют и другие версии. — Он попытался улыбнуться. — Мы ведь только в самом начале пути. — Отрабатывать надо все версии, — заметил Вадис. — Однако давайте по порядку. Начнем с первой. Мы имеем показания ряда врачей госпиталя имперской канцелярии, охранника Менгесхаузена, адмирала Фосса, утверждавших о смерти Гитлера и Браун, как о свершившемся факте. Слово попросил Грабин. — Товарищ генерал, в подтверждение этой версии можно рассматривать показания механика гаража Шнейдера об изъятии эсесовцами у него всего имевшегося бензина и аварийных факелов. Правда, настораживает утверждение Тарнова о том, что труп фюрера сожжен дотла, никаких останков не сохранилось. Хотя сам Тарнов в сожжении трупов участия не принимал. В общем, работать надо и работать. Далее в докладах офицеров звучали сведения о поиске брата Гитлера, Алоиза, личного шофера Эриха Кемпка, гардеробщицы фюрера Фриде Иверт, обергруппенфюрера СС Зепа Дитриха, командира дивизии СС «Адольф Гитлер» Вильгельма Монке, полицай-президента Берлина Курта Герума и других. Вадис, завершая совещание, поставил задачи. И в самом конце, как бы на закуску, сообщил с недоброй улыбкой: — А теперь разрешите вас обрадовать. Приказом генерал-полковника Серова в Берлине помимо оперативных секторов НКВД созданы и оперативно-розыскные группы НКВД. Их начальником назначен хорошо вам известный генерал-майор Сиднев. Теперь, дорогой товарищ Грабин, как ты верно выразился, турбюро в рейхсканцелярии прикрывают. Целый полк войск НКВД откомандирован на охрану этого объекта. Отныне и нам только по спецпропускам вход сюда будет разрешен. А у тебя, подполковник Кирпиченко, будет свой личный опекун в лице начальника 17-й опергруппы подполковника НКВД Архипенкова. Люби его и жалуй. Предупреждаю: не скандалить, не нарываться, не хорохориться. По пустякам базара не устраивать. Информацией не делиться, трофейных документов и задержанных фашистов офицерам НКВД не передавать. С журналистами не общаться. О любых конфликтах докладывать мне немедленно. Всё, за работу. Офицеры расходились в невеселом состоянии. Кружками собирались на улице покурить. Кирпиченко, закуривая папиросу, сказал Савельеву: — Ну что, Саня, прав я был про начало счастливой жизни в кавычках. Вот увидишь, ототрут нас лихие хлопцы. Честно тебе скажу, что-то мне совсем расхотелось служить в завоеванной Германии. Хоть бы перевели, куда подальше отсюда. А ты что думаешь? — Да что тут думать. Прав, конечно. Но, с другой стороны, все же интересно докопаться до сути. — Ну, копай, майор, копай. Слушай, а правда народ говорит, что у вас с Сизовой роман? Да не красней ты. Чего передо мной-то краснеть. Молодцы. Девушка она видная, хорошая, не испорченная войной, не озлобившаяся, не опустившаяся. Умная, красивая. Тебя, дурака, похоже, любит. Женитесь, Саня, и поскорее. Может быть, это единственный шанс вырваться отсюда. — Да хватит тебе. — Савельев в смущении отвернулся и затоптал папиросу. — Нет, дорогой мой майор Савельев. Ты хорошенько все взвесь. Это я тебе говорю как друг. Ну, ладно, давай двигай к своему пилоту Гитлера. Сизовой передай, что готов быть шафером. Савельев откозырял и, не оборачиваясь, буркнул: — Передам. Было без четверти семь. Савельев решил заехать к себе, помыться, побриться, переодеться в чистое, позавтракать. А затем отправиться в госпиталь к Бауру. Его шофер, старший сержант Кулешов, издалека увидев шагающего к машине Савельева, попрощался с шоферской братией, которая в ожидании своего начальства наскоро расписывала пульку на капоте темно-вишневого «опель-адмирала», с автоматом под мышкой запрыгнул в «виллис» и завел движок. С водителем Савельеву повезло. Кулешов, бывший ленинградский таксист, прошел всю войну, от Новгорода до Берлина. Шофером был от бога. Машины любил и берег их. Со времени вступления Красной армии в Польшу и до Берлина перепробовал все трофейные легковушки. И все же уговорил Савельева остановить выбор на очень прочном, надежном неприхотливом и маневренном американском «виллисе», внедорожнике с двумя ведущими мостами. И не прогадал. В Смерше Кулешов оказался летом сорок четвертого года. С легкой руки Савельева. Познакомились на перевязке в госпитале в Твери. Оба лежали с ранениями осколками бомб. Оба оказались питерскими. Сорокалетний Кулешов привязался к майору, любил и берег его. Был ему и шофером, и ординарцем, а главное, другом. На все случаи жизни он имел в машине для командира всё необходимое: чемодан с чистыми и выглаженными комплектами обмундирования, шинель, полушубок, ватник, сменные яловые и парадные хромовые сапоги, одеяла, полотенца, и ещё много другого, полезного и необходимого в условиях фронтовой жизни. Особенно тщательно он хранил, регулярно обновлял и пополнял неприкосновенный запас их боевого экипажа, который держал в трех цинковых патронных ящиках. В НЗ[14] входили банки говяжьей и свиной тушенки, мясоовощные и рыбные консервы, соленый и копченый шпик, печенье, шоколад, чай, молотый кофе. Ну и, конечно, галеты, сухари, две буханки хлеба, литр чистого медицинского спирта и, в зависимости от обстановки, либо коньяк, либо лендлизовский виски. Кулешов уже почти год находился в состоянии необъявленной войны со старшиной Кухаренко. Их главные усилия были направлены на создание максимально комфортных условий пребывания на фронте своего командира. Однако Кухаренко, будучи ранее старшиной отдела контрразведки дивизии, а теперь числившийся старшиной взвода автоматчиков розыскного отделения отдела контрразведки армии, считал Кулешова самозванцем, который в нарушение уставных норм, незаконно добывает для майора продукты питания и занимается устройством быта. Все офицеры и бойцы отдела знали, что в основе лежит ревность, и наблюдали за этим сражением с большим любопытством. Савельев посмеивался над обоими. Но когда конфронтация достигала особого накала и переходила все нормы (это случалось почти всегда одинаково: старший сержант, уличенный в очередной раз старшиной в нарушении устава в виде грязного подворотничка или нечищенных сапог, посылал старшину очень далеко, а тот объявлял ему наряд вне очереди) майор вызывал обоих и объяснял: — Завтра же старшина Кухаренко пойдет помкомвзвода в стрелковый полк, а старший сержант Кулешов водителем тягача в полк артиллерийский. После этого напряжение в противостоянии на время затихало, чтобы вскоре вспыхнуть с новой силой. Савельев забрался в машину и некоторое время сидел молча, глядя вперед через ветровое стекло. Кулешов нервно заерзал и, немного подождав, спросил: — Куда едем, товарищ майор? — Никуда. — Понял. — Кулешов стал неспешно устанавливать автомат в специальное гнездо у дверцы, чистой ветошью протирать панель управления. Затем достал сухарь и начал его грызть, отрешенно поглядывая по сторонам. — Скажи, Кулешов, ты ведь женат? — Савельев продолжал задумчиво смотреть вперед. — А то вы не знаете, товарищ майор? — Шофер сделал обиженное лицо. — Уже, считай, десять лет в этом году будет, как женат. И будто вы мою жену, не видали? Забыли, как она нам с вами в госпиталь яблоки и варенье привозила? — Да не забыл я ничего. Скажи, а ты ее любишь? Кулешов опять поерзал, уселся поудобнее и, положив руки на руль, тихо так заговорил: — Я не знаю, как это называется. Может быть, любовь, может, еще что. Но женился я точно по любви. Алена работала продавщицей в книжном на Литейном. Я туда часто по вызову одного профессора с Седьмой Линии возил. Зашел как-то ради интереса, увидел ее и на неделю форменно вышел из строя. Будто все мое нутро кипятком ошпарили. Ни есть не мог, ни спать. Красивая она была. Глаза добрые. Мать все видела. И сказала, чтобы я привел девушку к ней на смотрины. — Кулешов встряхнулся и попросил разрешения закурить. Савельев угостил его крепкой кубинской сигаретой «Партагас», их в последнее время выдавали офицерам из ленд-лизовских поставок. Водитель затянулся и закашлял. — Ну и дрянь, прошу прощенья. — Но сигарету не выбросил. — Так вот. Набрался я смелости, купил цветов и поехал на Литейный. Зашел в магазин, а голова кружится, сердце вот-вот из груди выпрыгнет, подошел к ней, протянул цветы и стоял как истукан. — Ну а она что? — Савельев повернулся к водителю и завороженно ждал. — А что она. Взяла цветы, улыбнулась, уткнулась лицом в букетик и сказала: «Спасибо. Мне никто никогда в жизни не дарил цветов». — Протянула руку. — «Будем знакомы. Меня зовут Алена». — Вот так все и началось. Конечно, я люблю ее. И дочки наши от этой любви. И жили мы хорошо. Я ведь не пил, как многие шоферюги. И никто, кроме нее, мне не нужен. Кулешов щелчком отправил окурок далеко по направлению к Рейхстагу, смачно сплюнул через плечо и, помолчав, весело выпалил: — Я знаю, куда ехать.