Родион покивал с набитым ртом. – Можно мы позавтракаем? – спросил вежливый Даня. – И можно я чаю закажу? С марокканской мятой? Настя взяла свежих огурцов, холодную куриную ножку и стакан свежевыжатого сока – апельсин и грейпфрут. Даня взял пшённую кашу в горшочке и горстку салатных листьев на отдельной тарелке. Родион посмотрел и стал медленно краснеть, из-за ворота футболки поднялась краснота, залила шею и щёки. А тут ещё этот повар!.. Он принёс яичницу из трёх яиц и водрузил перед ним. И объявил на весь ресторан: – Ваша яичница! Родион готов был сквозь землю провалиться. – Сделайте мне тоже, пожалуйста, – немедленно вступила Тонечка. – Вот такую же! – И мне, – поддержал Герман. У-уф, слава богу. Хорошо, что им тоже захотелось яичницы, а то прямо неудобно. – Мы решили в кремль сегодня пойти, – Настя деликатно обгладывала ножку. – Родион, пойдешь с нами? – У них отличный художественный музей, – сказал Даня. – Хочешь чаю с марокканской мятой? Я сам не был, мне папа рассказывал. А мы вчера в интернете посмотрели, сейчас как раз выставка «Красная Атлантида» художников двадцатых годов. – Только я не поняла, почему она красная, эта Атлантида, – призналась Настя. – Как почему? – удивился Даня. – Потому что красный был символом эпохи! Революция, большевики, мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ. – Какой эпохи? – Настя посмотрела на него как на умалишённого. – Двадцатые годы – это сейчас! Сегодня! Две тысячи двадцатый! И где он красный? – Настька, ты мой позор, – объявила Тонечка. – Это ужасно. – Да нет, – удивился Даня. – Речь о двадцатых годах прошлого века! – Когда был конструктивизм? – неожиданно осведомился Родион, и все на него посмотрели. – Ну да, – сказал Даня. – А ты что, увлекаешься? Я так люблю про это время читать! Вот папе интересней пятидесятые и шестидесятые, а мне как раз двадцатые и тридцатые! – Да уж больно людоедское время, – добавил Герман. – Да не с точки зрения людоедства, а с другой!.. Вот конструктивизм, например! Кубизм, всякие новые направления! Маяк опять же, то есть Маяковский. Я раньше больше всех Маяка любил, а потом полюбил Гумилёва. Настя закатила глаза: – Короче говоря, пойдёшь? Родион кивнул. – Я лично хочу посмотреть картины из жизни помещиков, – продолжала Настя. – Чтоб хорошо этюд сыграть! Боже мой, я на сцене не была уже два дня, это меня просто убивает! – До смерти не убьёт, – парировал Даня, и Настя запулила в него салфеткой. Он поймал салфетку, положил рядом с собой и сказал: – Веди себя прилично. Для Родиона они оба были словно… с другой планеты. Они так изящно ели, так весело препирались, так красиво рассуждали о непонятном, так хорошо выглядели и пахли, что он никак не мог уложить в голове, что это самые обыкновенные ребята, почти его ровесники!.. Они ничего не боялись, не стеснялись, не жались, они вели себя как хозяева и были очень на месте среди дорогой мебели, красивой посуды, крахмальных скатертей, хрустальных светильников и картин, которые Родиону были непонятны. Он не знал, что такие люди… бывают. В детдоме все мечтали о том, что их рано или поздно «найдут», словно когда-то потеряли, и о богатстве!.. Вот чтоб много денег! И чтоб сразу! И чтоб хватило на подержанную «бэху» или даже на «мерина». И чтоб переехать в Москву, купить «двушку» и стать бизнесменом. Все девчонки грезили о том, как станут певицами или блогершами и выйдут замуж за богатого. В Москве, разумеется. Никто не хотел ничем заниматься, никто ничего не любил делать. Только Родион любил рисовать, и ещё одна девчонка Надя любила красить волосы всем куклам, а когда подросла, стала и воспитательницам красить, им нравилось!.. Родион не мечтал ни о Москве, ни о богатстве. Он представлял себе так: хорошо бы научиться что-нибудь делать, ну, например, ремонтировать машины или писать компьютерные программы, чтоб хватало на прожиток и на карандаши и бумагу. Квартира ему полагается от государства, без крыши над головой не останется точно! Он будет работать, чтоб получать заплату, а всё остальное время рисовать. Просто так, для себя. Ведь невозможно жить и не рисовать!.. Это что ж за жизнь такая?.. Людей, которые бы делали то, что любят – например, как розовощёкая Тоня! – этим зарабатывали и получали бы от этого удовольствие, он никогда не видел и не знал, что они существуют. Или, к примеру, Даня. Он учит какой-то смутный африканский язык, и ему это нравится! И ещё он любит Маяковского и Гумилёва, просто так, не потому, что задали, а потому что любит. И Настя! Она собирается смотреть картины, потому что ей хочется хорошо сыграть какой-то там этюд! И на картинах может оказаться нечто, что ей подскажет, как это сделать. Это было совершенно новым и непонятным для Родиона. – Если вы хотите в кремль, – сказал Герман сразу всем детям, – отправляйтесь сейчас, пока хороший свет. Завтра по плану музей «Красного Сормова», и если мне удастся договориться, сходите на судостроительный завод. – Ох, ничего себе! – восхитился Даня. – Правда?! Там же эта яхта знаменитая, «Максим Горький» называется! Она у них на территории до сих пор стоит! – Там на стапелях как раз три сухогруза собирают, – продолжал Герман. – Один уже почти собрали, а два других в разных стадиях. – Это страшно интересно, – у Тонечки блестели глаза. – Можно я тоже схожу? – Можно. – А откуда ты знаешь про сухогрузы? Герман усмехнулся, поднимаясь: – У меня большие связи. – В этом никто не сомневается. – Я отъеду к Сергею Петровичу, – сообщил муж, и жена не сразу сообразила, что Сергей Петрович – это подполковник Мишаков. – Мне нужно поговорить… про адвоката. Тонечка кивнула. У них как в английском романе: «Он уехал загород по поводу собаки», и это может означать всё, что угодно, например, что герой решил бросить героиню и жениться на другой, или что ушёл на войну и вернётся лет через пять-семь!.. Впрочем, у неё свои планы. Известий придётся ждать ещё какое-то время, а она пока займётся собственным расследованием. И пусть её муж и его старый друг, то ли вор, то ли повар, не думают, что могут бесконечно водить её за нос!.. – А мне нужно найти экскурсовода, – объявила она. – Чтобы нас сводили на хорошую экскурсию по городу! Нижний – великий город, а мы ничего о нём не знаем!.. Она проводила детей в кремль и поехала на Верхневолжскую набережную, дом пятнадцать. Кажется, Галина Сергеевна сказала, что Пантелеевы жили в квартире номер восемь. Набережная, уходившая вправо от памятника Чкалову, была сказочной красоты. На ней славно сочетались купеческие особняки и советский номенклатурный сталинский шик – серый камень, высокие окна, балкончики с балюстрадами. Тонечка шла по набережной и с удовольствием смотрела по сторонам. День вопреки прогнозам подполковника Мишакова был солнечным и ярким – до боли в глазах. Крутой берег, засыпанный снегом, словно волнами спускался к замёрзшей реке, деревья казались нарисованными тушью на голубом фоне. По расчищенному променаду прогуливались старушки и парочки. И солнце, и небо, и гуляющие как бы намекали на то, что скоро весна, вот она, уже не за горами!.. Дом пятнадцать она нашла сразу, но оказалось, что внутрь попасть не так-то просто – на солидной двери кодовый замок. Тонечка некоторое время слонялась рядом с подъездом, ожидая, когда кто-нибудь из жильцов войдёт или выйдет, и дождалась. Из подъезда выскочил парень в тренировочном костюме, поскользнулся, чуть не упал, замахал руками и рысцой побежал вверх по улице. Тонечка кинулась, придержала дверь и вошла. Но не тут-то было! – Вы к кому? Из-за стеклянной перегородки выглядывала тётка с высоко взбитой причёской, на кончике носа очки, в руках потрёпанная книжка. – А? В какую квартиру? – В восьмую, – очень уверенно сказала Тонечка. – К Пантелеевым. Тётка посмотрела на неё сначала в очки, закинув голову назад, а потом поверх очков, утопив подбородок в мохеровый шарф. – Их никого нету дома, – проинформировала тётка. – А вы что ж, договорились или так просто? – Так просто, – призналась Тонечка. – Мне, собственно, Лену нужно, а не Светлану Павловну. Лены тоже нет? – Так Лена здесь не живёт давно, – удивилась тётка. – Бывать бывает, а не живёт. – А когда она в последний раз была?