– Была?.. – Так, погоди… ежели до сих пор одного хотите, для чего в раздоре? И не говори, что так положено… – Нет. Не положено, – Виктор согласился. – Джеки себе возомнил, что можно выйти против штата с ружьем, и все утрутся. Или того больше – настанут старые добрые времена. А потом коршун ткнул указательным пальцем в Рони так, словно это он на ратушу снарядил отряд и архив спалил. – Если палкой ткнуть хищнику в морду, то он, конечно же, с тобой подружится. К гадалке не ходи. – Лучше не скажешь, – поддержал его воробей, а сам все думал: вот-вот любезности кончатся. Виктор явно подобрел от послушания, выговорился. Теперь пора в лобовую. – Значит, успехов в твоем деле, а я за стаей пошел, да? Коршун нахмурился: – Я и с первого раза услышал. Не торопи. Выпущу твоих, как Джеки уймется. – Нет, так не пойдет. Я свое отработал, теперь честную плату прошу… – Исключено. Уговор другой был, Рони, не наглей. Наглостью бы стало, если бы воробей поддался чувству и вытащил револьвер. Или перевернул стол, покалечив чужую ногу еще раз. Или высказал бы все то, что на языке крутилось. Словом, не ведал дурной коршун, где начинается для Рони наглость. Не знал он и где самому скромнее быть. Виктор указал на дверь: – Тебе пора, не так ли? И воробей вспыхнул: – Да если б не ты со своими долгами, никто бы нас лет двести ловить не стал! Да кому мы, на хер, сдались… – Если бы не Джеки, ты хотел сказать, – Виктор подался вперед, как если бы задумал ударить. – Не Джеки на себя охоту развязал! – Какой ты сообразительный, – скривился он, дернув подбородком в сторону улиц, – все о своей шкуре печешься, а дальше носа не видишь. Думаешь, я так плох под небом, что долги только через Йельса закрыть могу? – Самомнения тебе не занимать, это уж точно. – Конечно, ведь дело только в моей жадности и гордыне, не так ли? Знаешь, что бы сталось с воробьями, если бы я не взялся дело с Джеки улаживать? – Да плевать мне на… – Закрыли бы все выезды да часть армии штата приволокли. Недолго бы под небом гуляли, – Виктор сделал голос тише, снова посмотрев на улицу в окне. – И ловить никого не надо. За один месяц с голода бы передохли те, кто таким ремеслом жил. Или, может, ты хочешь с военными потягаться в меткости и числе, а? Рони на своем веку выслушал немало оправданий. За коршуновы увертки хотелось уже полезть в драку. Внутри что-то тлело. Вот-вот вспыхнет первая искра, и нагородит воробей такого, что не стоило и начинать. Рони чудом держал голос, а слова цедил, как яд: – Слушай. Плевать мне на штат, ваши распри, графьё и их баб, долги и чем еще тебе голову морочат. Тему не уводи. Коли обещал свободу, так исполняй. Коршун покачал головой, закурив следующую сигарету уже ловчее. Воробей подошел ближе, готовый к любой войне. Нагло расселся в полуметре от хозяина дома. Виктор встретился с ним взглядом и выдохнул под ноги, хоть и очевидно – в таких случаях презрительно выплевывают дым в лицо: – Знал бы заранее, какая от тебя помощь будет, пошел бы с Питом. – Ага! – сказал Рони, сжав кулаки. Правая рука так и просилась к кобуре. – Пит и половины пути бы не выдержал, а… И тут Виктор разозлился по-настоящему: подбородок опустил, глянул исподлобья. И почти зашипел. – Ты меня, щенок, за мои же деньги наставлять будешь? Головой ударился? «Щенки, пудели – и что, спрашивается, за злое дело у него к несчастным?» Рони старался выглядеть крупнее – распрямил плечи, упер руки в ноги, подсогнув в локтях. Точно расселся на своей делянке, и полгорода уже под Рьяными, да и мужчина этот, напротив – совсем не из коршунов. И не ученик легенды. А голос подводил, вырываясь как-то сипло, с натугой: – Коли щенок тебе жизнь спас, то сам-то кто. – Ах, спас? – Виктор закинул руку на подголовник, и часть пепла осыпалась на обшивку. – Меня, от рук Джеки Страйда? – Он чуть подался вперед. – Если бы Джеки правда хотел убить, там и пять таких как ты… – Да ты же падал, с пулей в плече, ну! И это коршуна не проняло. Усмехнулся дважды. Невесело, злобно, будто подбили его в драке только что, а не много часов назад. – Если ты думаешь, Рони, что я впервые с четвертого летел – это даже не смешно. Просто оскорбительно. Рони вспыхнул, но Виктор не дал ему времени для ответа, махнув здоровой рукой на ставни: – Это мы прыгали с башни Хэлт в межсезонье. Теперь-то дошло? Старый разговор припоминался с трудом, воробей мотнул головой: – Зубы не заговаривай, и… – Джеки нас сам чуть не прибил, – Виктор хмыкнул, – едва узнал. Если бы Рони жизнь спасли, уязвив гордыню – он бы еще не так запел. – Ага, а я с гор прыгал в шесть лет! – раззадорился воробей. – Два дня летел к земле, а потом крыло развернул, да… – Не верь, дело твое. Вот только есть кое-что поважнее веры, Рони. Уговор и результаты. Я тебя нанял сделать элементарную, мать его, вещь, – Виктор раздавил сигарету пальцами, выпотрошив фильтр. Рваный мякиш из целлюлозы рухнул в пепел. – Ага, – Рони вспылил, почти подпрыгнув на софе. Горячая кровь Рьяных забилась в висках: – Помочь в твоей передряге, и баста. – Так вот. Ни хера ты мне не помог, – глянул исподлобья этот негодяй, и Рони почуял, что тот его готов на голову укоротить, хоть поломанной рукой, хоть краем щербатой чашки. Редко ругался, а еще реже – вот так, по-уличному, как вдрызг напившись, и позабыв о манерах. А уж Рони в жизни не оправдывался перед коршунами. В этот раз почему-то нарушил свое же правило. – … я старался и… – Впрочем, знаешь, – Виктор сделал широкий жест уже свободной рукой. – Катись к черту. Послезавтра выпущу твоих рябчиков. – А? – Все, свободен, – у Виктора прорезался холодный командный голос, как на крыше перед вылазкой. – Проваливай. Чтобы рожи я твоей не видел больше. Рони и правда вскочил, как ужаленный. Сложил руки на груди для убедительности. Внутри екнуло, разлилось по телу: свобода. Шутит, серьезен ли? Не передумает завтра, коршун чертов, когда Рони уже и след простынет? А ведь стоит тому пальцами щелкнуть, даже одной уцелевшей руки, и воробья перехватят по дороге в соседний штат, район… да, чем черт не шутит – на пристани, в двух неделях езды от несчастного, такого родного Гэтшира. – Я все еще ее вижу. Пошел вон, – отвернулся Виктор, скривившись так, будто Рони искупался в стоках перед беседой и смердел феноменально. Но Рони не спешил: стоило спросить. Как минимум убедиться. А уж понять, от чего так тошно, можно и потом, на пароме, если придется когти рвать из города. Денег хватит отлежаться с месяц-два, а там уж… Никто не говорил, что крыши строят только в Гэтшире и его окрестностях. – Э-э. Кхм. Так просто, и все? Нате мне – и проваливай? Преследовать-то не будешь? – Слов здесь не держит только один мудак. После третьего оскорбления положено либо морду бить, либо уйти восвояси. Казалось, что морду бить еще рано, да и глупо – зачем, спрашивается, эту морду спасал? Рони примирительно развел руками и дошел до порога. Потянулся к дверной ручке, вытянул на себя, да замер. Прищурился. Обернулся назад и спросил: – А ты теперь как? Виктор поднялся с софы, явно намереваясь вытолкать прочь. Кое-как скрывал хромоту. Рони поторопился, пока не досталось: выскочил на площадку, к лестнице. Там и услышал ответ: – Доделаю то, на что никто не способен в этой помойке, – огрызнулся Виктор. Захлопнул дверь так резко, что еще немного – и защемил бы воробью пальцы. По лестнице Рони не спешил, опасаясь впотьмах растянуться, скатиться кубарем да шею свернуть. На первом этаже он припомнил, что квинс с оснасткой все так же – при нем. – Ну, тут уж сами виноваты, – буркнул Рони себе под нос и выскочил из затхлого подъезда. Уже на площади он со злорадством погрозил кулаком в сторону закрытого окна на третьем, хоть ничего и не видел снизу. Вышагивая вдоль улицы, воробей почти не замечал холода. В голову не лезло ничего толкового: вместо крыш его тянула к себе черная рябь между пирсами. И Рони отправился туда пешком, не опасаясь ни жандармов, ни бандитов. Утреннее солнце закрепилось над облаками, а сна – ни в одном глазу. Разумнее всего было уматывать, вернуться в родное гнездо. Или переждать, покаявшись перед коршуном, если уж хочет увидеть лично, как тот сдержит слово. Если вообще сдержит. Но Рони из Рьяных не просто гневался. Уши горели, пальцы сами выделывали какие-то странные движения: то сжимались в кулаки добела, то сминали ткань рукавов, то хватали воздух, будто чье-то горло. А в собственном – саднило, как от контрабандного табака. На кривой полоске губ зрели проклятья. В общем, бывал он в таком скверном расположении духа от силы второй раз за жизнь. Только старый пирс, наполовину утопленный в воду на самом краю порта, мог вытерпеть такое поведение. Там, у его начала, воробей и уселся, припрятав руки в карманы. – И пожалуйста! – прикрикнул Рони на чаек в порту. Те заголосили в жажде подкормки: в этот гиблый час ни души не встретишь. И масло из фонарей красть не выгодно. – Не очень-то и хотелось! Кажется, он напоминал об этом уже трижды. Чайкам вскоре надоели его диетические проклятья и неразборчивое бормотание, так что Рони остался один.