* * * Рассвет, над травой туман стелется, молоком в низины сползает. Какие-то тени неясные на опушке шевелятся. – Вы входите в село с севера, вы с юга, вы с востока, вы перекрываете дорогу возле моста, – звучит негромкий приказ. – Сходимся в центре, там, где магазин. У местных узнаете, где избы участкового и председателя. Ясно? – Так точно. Ушли, растворились в тумане тени, проскользнули по низинам в село. Стукнули в окна. – Открывай, только тихо! Не то гранату бросим. Звякнула щеколда. Местные с ночными гостями не спорят, чтобы жизни не лишиться. Тут так: днём власть советская с флагом на сельсовете, плакатами, политинформациями и газетами, а ночью – лихих людей, которые неизвестно кто, откуда и зачем. И ни с кем не поспоришь, всем надо угодить. – Где председатель и участковый живут? – Там, третья изба с центра. – Милиция в селе есть? – Есть, трое, они у участкового квартируют. – С нами пойдёшь, покажешь. – Не могу я. Жена у меня, детишки, если узнают – сошлют. – А коли не пойдёшь, то здесь на пороге ляжешь, кто детей кормить станет? – не шутят гости ночные, волками глядят. – Давай быстро, не то хату запалим! – Ага… Сейчас я. Накинул пиджак, вышел, огляделся быстро – отчего собака молчит, не лает, цепью не гремит? А нет собаки – зарезали ее гости ночные – накинули шинель сверху и глотку финкой перехватили – вон она валяется в луже крови. – Пошли! Шагнули тени в сторону, и как пропали… Просыпается село – где-то петухи взахлёб горланят, собаки лениво перебрёхиваются, коровы мычат – мирная сельская картинка. Но только нет здесь мира, в каждой избе не отец, так сын по лесам с оружием шастает или лесным братьям помогает. А кто-то за власть советскую бьётся, соседа не жалея. Много холмиков на местном кладбище за то время прибавилось. Фрицам хребет в четыре года переломали, от Москвы до Берлина пешим ходом дошли, а здесь восемь лет война идёт и конца-края ей не видно. Дом участкового. Собака лает-заливается, чужих чуя. – Иди, постучи. Скажи, дело срочное. Вздохнул селянин – куда деваться, против силы не попрёшь. Поднялся на крыльцо, постучал. – Кто там такой? – откликнулся опасливый голос. – Я это, дело срочное. – Ты, Михайло? Сейчас отворю. Упала защёлка, голова из-за двери высунулась. И ствол автомата. Боязливые здесь участковые, без оружия даже до ветру не ходят, к жёнам в постель с наганом лезут. – Чего тебе? – Сказать надо… Ты выйди на минуту. – Так говори… А это кто с тобой? Стоит человечек – так себе, низенький, невзрачный, в плаще мокром – видно по кустам, по росе сюда продирался. И порты по колено – хоть выжимай. – Из леса он. Сдаться хочет. Похоже на то. Теперь многие из леса бегут и за каждого такого «сагитированного» участковый премию имеет. – А ну, руки за голову!.. Чего он к тебе пришёл? – интересуется участковый, а сам вокруг глазами шарит. Вроде тихо… Да и день уже, а бандиты, они, как вурдалаки, света солнечного боятся, в ночи хоронясь. – Кто такой, как звать? Недоверчив участковый, хотя понять можно: двоих его предшественников здесь бандиты вместе с семьями побили, детей малых не пожалев. – Стоять тихо! Если лишнее движение – стрельну. Карманы у него проверь. И плащ расстегни. Вот так… Теперь спиной ко мне. Шагнул участковый вперёд. Зря шагнул, потому что незнакомец, как-то так, почти не шевельнувшись, вышиб у него из рук автомат и ударил кулаком в лицо. Осел участковый и даже вскрикнуть не успел. Откуда-то возникли еще люди, поднялись без стука на крыльцо, проскользнули через открытую дверь внутрь и что-то там сразу упало, и загремело, кто-то коротко вскрикнул, но осёкся. – А ты что стоишь – ступай, к деткам ступай. И тихо сиди, не высовываясь, коли жить хочешь. – Ага, – кивнул селянин, пятясь к дороге. Милиционеров и председателя пригнали на площадь, возле магазина, из которого партизаны выволакивали продукты, увязывая их в тюки. Рядом стояли реквизированные у местных крестьян лошади, к которым приторачивали поклажу. Пленные ничего хорошего не ждали, мрачно глядя перед собой. Поодаль толпились насильно согнанные из изб селяне. Все чего-то ждали… – Если есть кого они обидели – выходи вперёд! – крикнул командир. – Можете с ними теперь поквитаться. Но из толпы никто не вышел – эти теперь постреляют, да уйдут, а Советы нагрянут и свою расправу устроят. Тут лучше не высовываться. – Нет желающих? Командир выкрикнул нескольких бойцов. Те подошли. – Кончайте их, – приказал командир. – Может, не надо? – возразил кто-то. – Продукты мы взяли, надолго хватит. Еще картошки у местных прихватим. Зачем лишняя стрельба? Из-за них нас искать начнут… Слышь, «Партизан», может, слиняем по-тихому? – Нельзя по-тихому. Это же «краснопёрые», давно вы их жалеть стали? Мало они вас на зоне гнули… – Да мы не жалеем. – Вот и не жалейте. – Повернулся к толпе. – Вот эти… – указал пальцем на пленных. – Приговариваются к смерти. Они вас не шибко жаловали и нас тоже, и мы их не будем! А ну, шагай! Пленные побрели к ближайшей, без окон, стене. Всё было как-то буднично и спокойно – здесь столько людей постреляли… Этим еще повезло, других живьём на кострах жгли или резали кусками, так что их крики смертные на километры слышны были. – Слушай, командир, семью не трожь, – обернулся, попросил участковый. – Они здесь не при чём, это наша война. – Ладно, не трону, – кивнул командир. – Становись. Пленные выстроились подле стены. Один перекрестился, видно верующий. Был… – Огонь! – скомандовал «Партизан». Четыре автомата простучали короткими очередями. Пули шмякнулись в человечьи тела, отбрасывая их на брёвна. На исподнем милиционеров, на груди и животах, проступили красные страшные кляксы. Кто-то закричал, наверное, жена участкового. – Уходим. Цепь бойцов и три навьюченные лошади двинулись к лесу. Толпа смотрела им вслед, боясь сойти с места. Кто это такие?.. Раньше они их не видели. Да и не местные это, по всему видать – говор русский, одежда – телогрейки ватные. Может, это те самые зэки беглые, которые в вагоне конвой порезали и в лес сбежали? Про них по всей округе слух прошёл. Ушли ночные гости. Остались в пыли валяться четыре изрешечённые пулями трупа. Такая война… * * * Мрачно в лесу, неуютно. Это тебе не Сибирь, где в любую сторону на сотни километров ни души, где можно в урманах избы рубить, хоть целые посёлки ставить. Здесь леса редкие – куда не пойди, скоро на дорогу или тропу выйдешь, по которым эмгэбэшники шастают с овчарками. Тут тихо себя вести надо, в землю, подобно сусликам, зарываясь. Ну да, это дело привычное, мало ли они за войну блиндажей накопали в два, три, а то и четыре наката. Снять дёрн большими листами, сложить в сторонке, врубиться в грунт на десять штыков лопаты, землю утащить подальше, сбросить в болото, чтобы никаких следов. – Стволы рубим не ближе двух километров от лагеря, в разных местах, пни выкорчевываем, ямку заравниваем, ветки измельчаем и закапываем или в болоте, камни привязав, топим, – приказывает «Партизан». – К землянке прокладываем путь по камням, корням и поваленным стволам, чтобы траву не топтать. Отсюда – туда копаем траншею шириной сантиметров шестьдесят и глубиной метр до оврага… – А это зачем?