Суровая правда – молчат командиры. На фронте всё проще было, там бежать некуда – позади страна, заградотряд и трибунал. Там вцепился в окоп и сиди, сколько сможешь, до победы или до смертушки своей. Но так легче, когда за спиной силу ощущаешь, когда не надо зайцем по лесу скакать, когда, хоть через раз, но тебе каши горячей подвезут, патронов подкинут и в госпиталь, если что, сволокут. А «Партизану», да – побегать пришлось, и не было у него ни тыла, ни медсанбата позади. – А если рана? – спросил кто-то. Усмехается криво «Партизан». – Пилой ноги-руки резали без наркоза – в зубы палку сунешь, навалишься на бедолагу, припечатаешь – и ну пилить: и мясо, и кость. А если в живот или в грудь ранение, или нагноение какое – считай труп! Кого-то и добивать приходилось, чтобы не мучился и не орал на весь лес. Хлебнул «Партизан». Но и опыта набрался. – К схронам метки поставлю, после вам передам, но так, чтобы все не знали, только проводники. На десяток километров груз пусть бойцы подкинут, ну, а дальше мы его на своём горбу растаскивать станем. Недели, думаю, хватит. – Думаешь, бегать придётся? – Думаю, придётся. А что, кто-то сомневается? Нет, никто не сомневается. Понимают бывшие зэки, печёнкой чуют, что добром этот «карантин» не кончится. Не бывает так, чтобы долго было хорошо. Будет как всегда. – Когда пойдёшь? – Вот сегодня в ночь и пойду… * * * А дальше всё пошло не как надо. Вернее, как всем не надо! Промысловик среди зэков затесался, который в Сибири браконьерством промышлял, капканы и ловушки на зверьё настораживая и белок в глаз стреляя. На чём и погорел, пушнину сбывая и патроны, соль в сельмаге прикупая. Сдал его кто-то участковому. И за потраву лесную светило ему всего ничего – «пятак», да только вдруг выяснилось, что он не воевал, в тайге все пять лет, пока народ от немцев отбивался, прячась, а это уже дезертирство. Дальше – больше. Стало известно, что в тридцать девятом он, бывший кадровый военный и враг народа, бежал из мест лишения свободы и благополучно пропал – думали, что его волки загрызли, а он в тайге осел и прижился… И вот теперь к командирам пришёл. – Чего тебе? – Ничего. Ты хай не поднимай, ты послушай… – Про что? – Слышь, птицы кричат? – Где? – По четырём сторонам. – Так на то и лес, чтобы птицы были. – Так они не везде кричат, они вон там и там кричат. И летают над ёлками. Я специально понаблюдал. И время… Не всегда они летают и хай поднимают, а всё больше ранним утром и вечером, когда смеркается. – И что с того? – Ничего. Кто-то тревожит их, вот они и снимаются с веток. – Так может это зверь какой, здесь тайга, здесь зверьё кишит. – К зверью они привыкши, зверя они каждый день видят и так полошиться не станут. Что им сохатый или волк – отлетят чуток, сядут на ветку, да переждут. А они вон как кипешуют! Стало быть, что-то такое видят, чего раньше не замечали. – Что? – Откуда мне знать – может, охотник какой прошёл или лесник, может, еще кто. Только если бы прошёл, то ушёл, а этот не уходит, этот каждое утро и вечер птиц распугивает. – Думаешь? – Я ничего не думаю, думать командиры должны. Я заметил – сказал, а вы мозгуйте, на то вам погоны и голова в фуражке… Пришлось подумать, потому что точно – летают и кричат, и если в бинокль утром глянуть, то можно заметить мечущихся над ёлками птичек. – Надо бы туда сходить, проверить. – Кого пошлём? – Кто у тебя из опытных есть, кто по тайге лазил? – Вот «Дезертир» пусть и идёт. И пару-тройку человек ему придадим на всякий случай из разведчиков, которые в Белоруссии воевали. Там тоже леса с птичками. – Добро. Снарядилась группа и ночью из лагеря вышла, да не прямо, а в обход. Вначале по дороге к посёлку, а километрах в пяти свернули и крюком большим обратно вернулись. К утру на месте были, где залегли на взгорке, кустиками прикинувшись. И точно, как завечерело, через часок, всполошились птицы. – Вот там, дерево, глянь, – показал «Дезертир». – Дай бинокль. Глянул внимательно, по кронам ёлок прошёлся. Вроде нет ничего… Но только кружат птицы! Еще раз прошёлся… А это что – уплотнение на ёлке, словно гнездо из веток сплетённое. Только больно большое гнездо. Такие птички, говорят, только в Австралии водятся и то не летают, а только ножками по земле бегают. – Наблюдатель там засел! – Уверен? – Нет. Но проверить надо бы. Взяли бинокль бойцы. – Точно. Мы так же на «передке» на деревьях висели, ветками обложившись, огонь корректировали. Да и немцы тоже – с дерева хороший обзор, с грунта столько не увидишь. Похоже… – Пошли? – Ну давай, посмотрим. И бывшие фронтовые разведчики, скользнув тенями, ушли в темноту. И разобрались. Быстро. Потому что не в тылах ордена зарабатывали, а на «передке» и за «передком», по ту сторону окопов вражьих. – Схрон там. – Где? – Сорок градусов левее. Слышишь, храпит кто-то. – Не слышу. – Ты не слышишь, а я слышу. Слух у меня абсолютный, я до фронта в музыкантах ходил, в консерватории учился. – Да ну! – Ну да! А после бомбёжек да артобстрелов слух посадил, но не глухой. Там они. Прислушались. Всё точно, слышится какой-то тихий рокот из-под земли. – А второй на ёлке сидит. – Возьмём? – Не теперь, надо утра дождаться, когда пересменка. Не лазить же нам по деревьям. И бойцы тихо залегли за стволами, как умерли. Потому что опыт, потому что сидели, пережидали, да не часами, а сутками. – Не спать! После выспимся!.. Засерело. Зашевелился, просыпаясь, лес. – Тихо!.. Вон он! Из-под земли, как оживший покойник, выбралась какая-то пятнистая тень. Побрела в сторону ёлки. «Я его! – показал пальцами один из разведчиков. – Ты… – показал в небо. – Того, кто на дереве. – Вы двое… – растопырил два пальца и ткнул ими в землю. – Берете тех, кто в схроне остался. Всё, разошлись». Не дошёл боец-эмгэбэшник до ёлки, не судьба. Кто-то, тихо заступив ему за спину из-за ствола, чиркнул поперёк горла финкой, зажав рот ладонью. Побулькал тот кровушкой и затих быстро. Тихий свист. И ответный.