— Мы же договорились, что не надо бегать к Патрику всякий раз, когда он ноет. — Он же недавно упал. Может быть, поранился. Наверное, ему больно. — В таком случае ему нужен доктор, — серьезно объявил Дэвид и, уперев ладони о стол, собрался вставать. — Нет-нет, с ним все в порядке, — вмешалась Анна, стараясь задержать Дэвида; все-таки она обещала прислать к Патрику мать, а не отца. — Ему просто хочется ласки. — Вот видишь, любимая, — сказал Дэвид, — с ним все в порядке. Тут вопрос принципиальный: следует ли поощрять в ребенке жалость к себе или нет? Стоит ли поддаваться эмоциональному шантажу с его стороны? Посиди с нами, давай все обсудим. Элинор неохотно вернулась на свое место, зная, что последующий разговор ее не убедит, хотя победа останется за Дэвидом. — Я придерживаюсь мнения, что воспитание — это то, о чем впоследствии ребенок может сказать: «Если я выдержал это, то выдержу все, что угодно». — Это ненормально, — сказала Анна. — И ты это прекрасно понимаешь. — Я считаю, что детей надо заставлять раскрыть свой потенциал, но ребенок этого не добьется, если чувствует себя несчастным, — заметил Виктор. — При чем тут несчастье? — сказал Николас, изумленно раздувая щеки. — Речь о том, что детей нельзя баловать. Наверное, я страшный ретроград, но все, что родители могут сделать для ребенка, — это нанять ему хорошую няню и послать в Итон. — Няню в Итон послать, что ли? — захихикала Бриджит. — Нет, ну я вообще. А если родится девочка? Николас укоризненно посмотрел на нее. — Я так понимаю, ты у нас большой специалист всех посылать, — сказала Анна Николасу. — В наши дни так рассуждать не принято, — благодушно отозвался Николас, — но, по-моему, не имеет никакого значения, что происходит с человеком в детстве. — Если перечислять все то, что не имеет никакого значения, то ты в моем списке на первом месте, — сказала Анна. — Ух ты! — сказал Николас голосом спортивного комментатора. — Американская теннисистка наносит яростный удар слева, но судья на линии его не засчитывает. — То, что происходило в твоем детстве, уж точно не имело значения, — заявила Бриджит, все еще представляя себе няню во фраке{51}. — Ты же сам рассказывал, что просто делал то, что от тебя ожидалось. Бриджит почувствовала, как что-то легонько надавило на ее правое бедро, и удивленно взглянула на Дэвида, но тот скептически смотрел вдаль. Ощущение исчезло. Слева от нее Виктор торопливо, но сосредоточенно срезал кожуру с нектарина. — Да, в детстве со мной ничего особенного не случалось, — ответил Николас, с видимым усилием сдерживая раздражение. — Люди не помнят счастливых времен, зато бережно сохраняют подробные воспоминания о несчастьях. Я помню, как касался щекой бархатного воротника пальто. Как выпрашивал у дедушки монетки, чтобы бросить их в фонтан в «Ритце». Помню огромные газоны. Ведерки и совочки. Ну и все такое. Бриджит его больше не слушала. К ее колену прижался прохладный металл. Она посмотрела на ноги: Дэвид приподнял подол ее платья и серебряным ножичком водил по ее бедру. Он что, совсем офигел? Насупившись, она уставилась на него. Он, не глядя на нее, еще сильнее надавил ей на кожу. Виктор, вытирая пальцы салфеткой, отвечал на какой-то вопрос, который Бриджит пропустила мимо ушей. В его голосе звучала скука — вполне объяснимая, потому что он говорил: — Безусловно, если существенно ослабить психологическую связь и психологическую преемственность, то справедливо будет утверждение, что детство следует вспоминать со снисходительным любопытством, не более того. Бриджит вспомнила дурацкие фокусы отца и жуткие материнские платья в цветочек, но отнюдь не со снисходительным любопытством. — Не желаешь ли отведать? — спросил ее Дэвид, беря инжир из вазы на столе. — Они сейчас в самом соку. — Нет, спасибо, — ответила Бриджит. Дэвид сжал инжир пальцами и поднес к ее губам. — Съешь, — сказал он. — Тебе понравится, я знаю. Бриджит послушно раскрыла рот, надкусила инжир и покраснела, потому что все за столом умолкли и смотрели на нее. Она вытащила инжирину изо рта и попросила у Дэвида нож, чтобы очистить шкурку. Дэвид, восхищенный ее сообразительностью, протянул ей нож. Элинор, затаив привычный страх, следила за Бриджит. Всякий раз, когда Дэвид подчинял кого-нибудь себе, Элинор вспоминала, что он постоянно проделывает это с ней. Ее страх коренился в обрывочных воспоминаниях о ночи, когда был зачат Патрик. Она невольно представила дом в Корнуолле на узком мысе — серый, промозглый, будто не на земле, а прямо в Атлантическом океане. Дэвид прижал ее затылком к острому углу мраморного стола, а когда она вырвалась, догнал и ударил под колени. Она повалилась на ступеньки. Он заломил ей руки и изнасиловал. Она возненавидела его — как постороннего, как предателя. Боже мой, как она его презирала! Когда выяснилось, что она беременна, Элинор пообещала остаться, если он больше никогда — никогда! — к ней не прикоснется. Бриджит уныло жевала инжир. Анна смотрела на нее, задавая себе вопрос, с которым рано или поздно сталкивается любая женщина: проглотить или выплюнуть? Кем лучше представить Бриджит — рабыней в ошейнике у ног восточного владыки или непослушной школьницей, которую заставляют доедать оставленный за обедом яблочный пирог? Внезапно Анна почувствовала, что ее окружают чужие люди. Николас, на удивление жалкий тип, был одним из тех англичан, которые постоянно говорят глупости, чтобы не прослыть высокопарным, и изрекают пафосные сентенции, чтобы не прослыть глупцом. Они становятся пародиями на самих себя, не озаботившись вначале обрести себя. Дэвид, воображавший себя монстром из Черной лагуны{52}, на самом деле был чуть более развитым представителем все той же породы никчемных пустозвонов. Виктор сгорбился над тарелкой с недоеденным нектарином и даже не пытался завести псевдоинтеллектуальную беседу, которой обычно развлекал друзей в гостях. Анна вспомнила, как в начале лета он сказал: «Я провожу свои дни, сомневаясь в сомнениях, но когда речь заходит о сплетнях, то предпочитаю достоверную информацию». С тех самых пор он придерживался только достоверной информации, но сегодня что-то изменилось. Может быть, он действительно решил вернуться к работе. Даже сокрушенный вид Элинор больше не вызывал сожалений; лишь мысли о Патрике, расстроенном напрасным ожиданием на лестнице, слегка поколебали отчуждение Анны и тем не менее подтолкнули ее к тому же выводу — ей претило общество этих людей, пора было уходить, даже если Виктору будет неловко прощаться так рано. Она взглянула на Виктора, вопросительно подняла брови и указала глазами на дверь. Как ни странно, Виктор не поморщился, а едва заметно кивнул, будто соглашаясь с солонкой или перечницей. Немного погодя Анна сказала Элинор: — Извини, но нам пора. День был долгий. Наверное, ты тоже устала. — Да-да, — твердо сказал Виктор. — Я завтра встану пораньше, серьезно возьмусь за работу. Он встал из-за стола и начал благодарить Элинор и Дэвида, не давая им времени возразить. Впрочем, Дэвид и не пытался. Лениво поглаживая большим пальцем нераспечатанную сигару, он заявил: — Вы знаете, где выход. Простите, что не провожаю. — Никогда не простим, — ответила Анна, но шутка прозвучала слишком серьезно. Элинор помнила, что в таких ситуациях что-то говорят, но не могла сообразить, что именно. Фразы приходили ей на ум и тут же ускользали, прячась среди других слов, произносить которые не следовало. Самыми ловкими беглецами были скучные выражения, которых не замечают до тех пор, пока они не звучат вслух: «Рада была повидаться… посидите еще немного… как замечательно…» Виктор тихонько прикрыл за собой дверь в столовую, будто опасаясь потревожить спящего охранника. Он улыбнулся Анне, она улыбнулась в ответ, и оба внезапно осознали, как хорошо, что они уходят. Беззвучно смеясь, они на цыпочках направились по коридору в вестибюль. — Погоди, я проверю, как там Патрик, — прошептала Анна. — А почему мы шепчемся? — еле слышно спросил Виктор. — Не знаю. Анна посмотрела на лестницу. Там никого не было. Наверное, Патрик устал и ушел спать. — Он уже спит, — сказала она Виктору. Они вышли из парадной двери, спустились по широким ступеням к машине. Вокруг луны, примятой тонким облаком, сияло кольцо рассеянного света. — Только не говори, что я себя плохо вела, — сказала Анна. — Я терпела до тех пор, пока Николас с Дэвидом не стали излагать свои взгляды на воспитание. Если кому-нибудь из их важных приятелей, например Джорджу, взгрустнется и станет одиноко, они тут же полетят в Англию и своими руками будут смешивать мартини и заряжать ружья. А тут единственный сын Дэвида сидит в соседней комнате и чуть не плачет, а они пресекают малейшие попытки его утешить. — Ты права, — сказал Виктор, открывая дверцу машины. — Надо любыми способами противостоять жестокому обращению или хотя бы отказываться принимать в этом участие. — Под этой рубашкой из магазина «Нью энд Лингвуд» бьется золотое сердце, — сказала Анна. «Как, вы уже уходите?» — подумала Элинор. Вот они, нужные слова. Она их вспомнила. Лучше поздно, чем никогда — это еще одно хорошее выражение, только сейчас оно совершенно не подходит. Иногда все происходит слишком поздно. Слишком поздно, как только оно случается. Вот другие знают, что хотят сказать, и знают, что под этим подразумевается, а другие — совсем другие другие — знают, что подразумевают другие, когда что-то говорят. Боже, она совсем пьяна. Сквозь слезы пламя свечей, будто реклама спиртного, щетинилось багровыми шипами света. Увы, она не настолько пьяна, чтобы сдержать невнятные мысли, которые выплескивались в ночь и не давали покоя. Может быть, надо заглянуть к Патрику. Эта… как там ее… тоже сбежала, сразу после того, как ушли Анна с Виктором. Может быть, и Элинор отпустят. А вдруг не отпустят? Нет, это невыносимо, она больше не выдержит унижений. Она осталась сидеть. — Если перечислять все то, что не имеет никакого значения, то ты в моем списке на первом месте, — повторил Николас и радостно хихикнул. — Нет, Виктор просто восхитителен! Сам изо всех сил старается вести себя прилично, а его подруга даже не задумывается о приличиях. — Всегда интересно наблюдать за отчаянными метаниями хитрого еврейского сноба, — сказал Дэвид. — Ты весьма великодушен, приглашая его к себе в дом, — сказал Николас голосом судьи. — Некоторые члены судейской коллегии считают такое великодушие чрезмерным, но я воздержусь от поспешных заявлений, — изрек он, поправляя воображаемый парик. — Английское общество славится своей терпимостью, и в этом его сила. Недавние торгаши и нувориши, вот как Сесилы, за какие-то триста или четыреста лет стали оплотом стабильности{53}. Тем не менее любые принципы, сами по себе достойные всяческих похвал, очень легко извратить. Только вы вправе решать, до какой степени пострадала щедрость и открытость того, что пресса именует «истеблишментом», оскверненная присутствием этого опасного вольнодумца сомнительных семитских кровей. Дэвид ухмыльнулся. Ему хотелось развлечений. В конце концов, с ужасами обыденной жизни можно было смириться лишь потому, что она предоставляла почти неограниченные возможности измываться над окружающими. Сейчас надо только избавиться от Элинор, которая и без того дергалась, как перевернутая на спину букашка, взять бутылку коньяка и обсудить с Николасом последние скандальные новости. Все складывалось превосходно. — Пойдем в гостиную, — предложил он. — Пойдем, — с готовностью согласился Николас; он понял, что заслужил прощение Дэвида, и не желал ставить себя под угрозу, обратив внимание на Элинор. Он встал, допил вино и вышел за Дэвидом в гостиную. Элинор замерла на стуле, не веря своему счастью: ее оставили в покое. Она представила, как утешает Патрика, но так и не поднялась из-за стола, уставленного грязной посудой. Дверь открылась, и Элинор вздрогнула. — Oh, pardon, madame, je ne savais pas que vous étiez toujours là[13], — сказала Иветта. — Non, non, je vais justement partir[14], — извинилась Элинор. Она вышла на кухню, поднялась по черной лестнице, чтобы не сталкиваться с Николасом и Дэвидом, на цыпочках прокралась по коридору к лестнице посмотреть, не ждет ли ее Патрик. Его уже не было. Сообразив, что он ушел спать, она не обрадовалась, а огорчилась, что не утешила его раньше. Элинор осторожно открыла дверь в спальню Патрика, вздрогнула, когда заскрипели петли. Патрик спал. Она не стала его тревожить и тихонько вышла из комнаты. Патрик не спал. Сердце тревожно билось. Он знал, что это мама, но она пришла слишком поздно. Он больше не будет ее звать. Когда он сидел на ступеньках, дверь в коридор открылась. Он подумал, что это мама, но спрятался, потому что это мог быть отец. Только это была не мама, а та тетка, которая ему соврала. Все обращались к нему по имени, но не знали, кто он такой. В один прекрасный день он будет играть в футбол головами своих врагов. Да что он о себе воображает? Какого черта он тыкал ножом ей под юбку? Бриджит представила, как душит Дэвида, как впивается пальцами ему в горло. А потом почему-то вообразила, что упала к нему на колени и ткнулась в его громадный стояк. — Фу, гадость какая, — сказала она. Вообще-то, Дэвид крутой. Мерзкий, но крутой. А Николас — жалкий слизняк. А все остальные — зануды. И как после этого оставаться в этом чертовом доме? Бриджит решила свернуть косячок, чтобы успокоить нервы. Она открыла чемодан, вытащила полиэтиленовый пакетик из запасной пары ковбойских сапог. В пакетике была темно-зеленая травка, из которой Бриджит уже вытряхнула семена и стебли, и пакетик оранжевой папиросной бумаги «Ризла». Бриджит уселась за нелепый готический столик, втиснутый между двух эркерных окон спальни. Стопки писчей бумаги с вензелями лежали в самом большом ящичке в виде высокой арки, а с обеих сторон от нее, в арках поменьше, хранились конверты. Откинутую столешницу занимал черный кожаный бювар с промокательной бумагой. Бриджит свернула косячок над бюваром и осторожно стряхнула упавшие травинки обратно в пакетик. Выключив свет, чтобы создать более интимную атмосферу, Бриджит уселась на полукруглый подоконник и закурила. Над редкими облаками взошла луна, на террасу упали темные тени. Бриджит глубоко затянулась, задержала завиток дыма в легких и поглядела на крону инжира; в лунном свете листья казались вырезанными из старой жести. Бриджит медленно выдохнула дым сквозь противокомарную сетку и услышала, как под окном открылась дверь.