— Боже мой, извините, — сказала Элинор. — Кстати, об этике животных, — вмешался Николас. — Говорят, что в прошлом году Джеральд Фрогмор настрелял птиц больше, чем кто-либо в Англии. Неплохо для человека в инвалидной коляске. — Может, ему не нравится, когда у других есть свобода передвижения, — съязвила Анна и, мысленно улыбнувшись, почти пожалела о сказанном. — Ты же не против охоты? — спросил Николас тоном, в котором ясно слышалось невысказанное «ко всему прочему». — А как же иначе, — ответила Анна. — Это предрассудок среднего класса, основанный на зависти. Я правильно говорю? — Ну, я этого говорить не собирался, — сказал Николас, — но ты выразила мою мысль лучше меня самого. — Ты презираешь людей из среднего класса? — спросила Анна. — Я не презираю людей из среднего класса, наоборот, чем дальше от него, тем лучше, — сказал Николас, выставляя напоказ манжету. — Меня раздражают люди среднего класса. — А могут представители среднего класса быть «из среднего класса» в упомянутом тобой смысле? — Конечно, — великодушно согласился Николас. — Вот Виктор, например. Виктор изобразил улыбку, показывая, что не обиделся. — Безусловно, девушке легче, — продолжил Николас. — Для нее замужество — настоящее благословение, которое вызволяет из тусклого унылого существования и выводит в свет. — Он покосился на Бриджит. — А вот мужчине приходится строго соблюдать правила, если, конечно же, он не педик, который только и знает, что шлет почтовые открытки всем знакомым в надежде, что им нужен лишний гость к ужину. Нет, мужчина должен быть приятен в общении и хорошо образован, — добавил он, мило улыбнувшись Виктору. — Николас в этом большой специалист, — вмешался Дэвид. — Он лично вывел в свет нескольких девушек из низов. Из грязи, можно сказать. — За огромные деньги, — согласился Николас. — А когда тебя самого окунают в грязь, это стоит еще дороже, правда? — Видит бог, шеф, грязь — это еще цветочки, — сказал Николас, подражая комичному выговору кокни. — Вот когда в помоях топят, это вам не шутки шутить… Элинор до сих пор не понимала, почему англичане именуют хорошими манерами смесь неприкрытой грубости и гладиаторского боя. Она знала, что Дэвид позволял себе переходить все мыслимые границы дозволенного, но любая попытка пресечь издевательства расценивалась как «занудство». Когда Дэвид напоминал гостям об их слабостях и просчетах, Элинор разрывалась между желанием спасти несчастную жертву, поскольку сама разделяла их чувства, и не менее сильным желанием избежать упрека в том, что «испортила праздник». Чем больше она задумывалась над этим противоречием, тем больше в нем увязала и никогда не знала, что сказать, ведь что ни скажи — все плохо. Ей вспомнился отчим, который орал на мать за необозримым столом, уставленным английским серебром, в зале, полном французской мебели и китайских ваз. Длина стола не позволяла отчиму перейти к рукоприкладству. Этот коротышка-импотент, будучи французским герцогом, всю жизнь пребывал в уверенности, что цивилизация погибла в 1789 году, однако же требовал с торговцев десять процентов от выручки за предметы дореволюционного антиквариата, приобретаемые его женой. Он заставил Мэри продать собранную матерью коллекцию картин Моне и Боннара{48}, утверждая, что декадентское искусство не представляет никакой ценности. Для него Мэри была наименее ценным предметом в его музейных особняках, и он, доведя ее до смерти, с удовлетворением решил, что наконец-то избавил свою жизнь от любых признаков современности, за исключением огромных прибылей от продажи моющих средств для химчистки, изготавливаемых в Огайо. Элинор наблюдала за мучениями матери с тем же выразительным безмолвием, с каким переживала свой постепенный распад за ужином. Она никогда не была жестокой, но не могла удержаться от смеха, глядя, как отчим, страдавший к тому времени болезнью Паркинсона, набирает на вилку горошины, которые рассыпались, пока он нес ее ко рту. Однако же она ни разу не обмолвилась о силе своей ненависти. Она тогда ничего не говорила и сейчас не скажет. — А вот взгляните на Элинор, — сказал Дэвид. — С таким выражением лица она всегда вспоминает свою обожаемую богатую покойную матушку. Я прав, любимая? — ласково спросил он. — Прав ведь? — Да, прав, — ответила она. — Матушка и тетка Элинор, — продолжил Дэвид, словно рассказывая наивному ребенку сказку про Красную Шапочку, — любили приобретать антиквариат, в том числе и антикварных особ. Траченные молью носители древних титулов были заново обиты толстыми пачками долларов, но дело в том, — заключил он с безликой теплотой, не совсем скрывавшей намеренную издевку, — что с людьми нельзя обращаться как с вещами. — Вот именно, — заявила Бриджит, удивленная своей смелостью. — Ты со мной согласна? — с внезапным интересом осведомился Дэвид. — Вот именно, — кивнула Бриджит, исчерпав на время словарный запас. — А может, антикварные особы хотели, чтобы их приобрели, — предположила Анна. — В этом никто не сомневается, — сказал Дэвид. — Они наверняка облизывались. А после того как их спасли, неблагодарные мерзавцы посмели взбрыкнуть своими точеными ножками в стиле Людовика Пятнадцатого и начали командовать. Какая наглость! — Видит бог, — воскликнул Николас, — я бы тоже не отказался от ножек Людовика, они небось горстку шиллингов стоят. Бриджит растерянно уставилась на Дэвида. Она всем сердцем разделяла его слова о том, что люди — не вещи. И вообще, однажды она укурилась и очень ясно поняла, что все проблемы в мире возникают оттого, что люди относятся друг к другу как к вещам. Мысль была такой большой, что ее было трудно усвоить, но в тот момент Бриджит ею прониклась и сейчас решила, что Дэвид говорит о том же. Бриджит восхищалась Дэвидом еще и потому, что только он мог запугать Николаса. С другой стороны, она понимала, почему Николас его боится. Анне все опротивело. Как в юности, от скуки хотелось взбунтоваться. Не было сил терпеть поведение Дэвида, который издевался над Элинор, мучил Николаса, затыкал рот Бриджит и унижал Виктора. — Извини, — сказала она Элинор. — Я ненадолго. В полутемном коридоре Анна вытащила сигарету из сумочки, прикурила. Огонек спички отразился в зеркалах на стенах; у подножья лестницы на миг сверкнул осколок стекла. Анна нагнулась, подняла осколок кончиком указательного пальца и внезапно почувствовала, что за ней следят. Она подняла взгляд и увидела, что на широкой ступеньке у лестничной площадки сидит расстроенный Патрик во фланелевой пижаме с голубыми слониками. — Привет, Патрик, — сказала Анна. — Ты чего такой грустный? Не спится? Он не ответил и не шелохнулся. — Погоди, я только осколок выброшу, — сказала Анна. — Здесь что-то разбили? — Это я разбил, — сказал Патрик. — Я сейчас. «Врет, — подумал Патрик. — Не вернется». В вестибюле не было корзины для мусора, и Анна стряхнула крошечный осколок в фарфоровую подставку для зонтиков, из которой торчали экстравагантные трости Дэвида. Вернувшись к Патрику, Анна уселась на ступеньку рядом с ним. — Ты порезался? — ласково спросила она, касаясь его руки. Он отодвинулся и буркнул: — Оставь меня в покое. — Давай я маму позову? — предложила Анна. — Давай. — Хорошо, я ее сейчас приведу, — сказала Анна. Войдя в столовую, она услышала, как Николас спрашивает Виктора: — Вот мы с Дэвидом давно хотели спросить… Локк действительно говорил, что нельзя наказывать того, кто не помнит своих преступлений?{49} — Да, конечно, — ответил Виктор. — Локк утверждал, что личность основывается на преемственности памяти, а поскольку наказание связано с личностью, то за забытое преступление накажут уже не того человека. — Так давайте же выпьем за это. Анна наклонилась к Элинор и прошептала: — Пойди к Патрику. Он ждет тебя на лестнице. — Спасибо, — сказала Элинор. — По-моему, все должно быть иначе, — заявил Дэвид. — Тот, кто помнит свои преступления, обычно наказывает себя сам, а закон должен карать тех, кто безответственно забывает о проступках. — Вы одобряете смертную казнь? — вмешалась Бриджит. — Нет, не одобряю, с тех пор как ее перестали устраивать публично, — ответил Дэвид. — В восемнадцатом веке повешение считалось увлекательным событием. — Да, и для зрителей, и для самого преступника, — добавил Николас. — В общем, развлечение для всей семьи, как сейчас принято выражаться, — продолжил Дэвид. — Именно этого я все время и добиваюсь. Наверняка прогулка в Тайберн{50} облегчала задачу. Николас захихикал. Бриджит задумалась, что такое Тайберн. Элинор слабо улыбнулась и отодвинула стул. — Надеюсь, ты нас не покидаешь, любимая, — сказал Дэвид. — Мне надо… Я сейчас вернусь, — пролепетала Элинор. — Погоди-ка, я не расслышал. Ты сейчас вернешься? — Мне надо кое-что сделать. — Ну иди уже скорее, — учтиво сказал Дэвид. — Без тебя некому поддержать беседу. Элинор направилась к двери. На пороге столовой появилась Иветта с серебряным кофейником. — Там Патрик сидит на лестнице, — объяснила Анна. — Он какой-то расстроенный. Дэвид покосился на удаляющуюся спину Элинор и с нажимом окликнул: — Любимая! Элинор! Она обернулась, пытаясь прикусить и без того обкусанный ноготь, — она всегда кусала ногти, когда не курила. — Да?