— Вы мне такой вечер испортили! Что вы хотели? — Оказать вам услугу. Гутманис даже не улыбается. Он только смотрит в ту сторону, где скрылась Вера. Потом некоторое время молчит, вращая в пальцах ножку бокала и в упор разглядывая меня. Боюсь, встряска уже в самом начале разговора ничем не поможет. Сидящий передо мной человек очень силен, и его еще предстоит ломать и ломать, если это воообще окажется возможным. В третий раз Гутманис начинает говорить первым: — Вы смогли уйти от моих людей. Я в некотором смысле даже рад, что все так закончилось. Кто вы такой? — Вы в общем-то сами догадываетесь. Давайте забудем о нашей прошлой встрече. Есть более серьезная тема для разговора. Вас ничто не смущает в вашем сотрудничестве с господином Ковальски? Гутманис едва заметно пожимает массивными плечами и без выражения смотрит на меня. Этого достаточно, чтобы понять, что первый вопрос лег точно в цель. Значит, он и раньше сомневался в искренности намерений Ковальски. Это уже хорошо, это очень хорошо. Поехали дальше. — Ваши сомнения совершенно справедливы. У нас есть информация о том, что вас используют как подставную фигуру в операции против нашего космического проекта. Речь идет, как вы понимаете, о «Гермесе». — В чем суть операции? Достав сигареты, предлагаю закурить своему собеседнику. Когда он отрицательно качает головой, закуриваю сам и только тогда отвечаю: — Мы пока не знаем. Точно известно лишь то, что контроль за вами осуществляется через вашего помощника Хелле. Поэтому, кстати, он так хотел меня пристрелить в прошлый раз. Гутманис молча смотрит в сторону. Сейчас он напряженно перебирает в памяти все, что может подтвердить справедливость сказанного мной. — Вот фотографии и записи встреч Хелле с Ковальски. Ни об одной из этих встреч ваш помощник вам не сообщал. Кассеты можете прослушать прямо здесь — вот диктофон. Речь идет о вас и вашей роли в операции. Гутманис все так же молча отодвигает в сторону диктофон, просматривает фотографии, вертит в руках и кладет на скатерть две аудиокассеты. Пожевав губами, откидывается на спинку стула и смотрит на то, как официант сервирует соседний столик. Позвякивают приборы, с мягким стуком ставятся на стол тарелки и бокалы. Неожиданно Гутманис переводит взгляд на меня. — Что вы хотите? — Когда операция будет завершена, Ковальски станет зачищать следы. И тогда… Гутманис прерывает меня нетерпеливым жестом: — Это я уже понял без вас. В чем суть вашего предложения? — Помогите нам выяснить, что намерен делать Ковальски. — Что я получу взамен? — Гарантию от ликвидации вас Хелле. Это первое. А второе — помощь в легализации вашего бизнеса. Вы этого хотите и при нашем содействии это станет вполне возможным. Гутманис протягивает руку и молча берет сигарету из лежащей на столе пачки. Щелкнув зажигалкой, подношу огонь. Прикурив, он некоторое время молчит. Стряхнув первый, с гладким срезом пепел, спокойно произносит: — Вы не сказали еще одного. Если я выйду из игры, но не стану вам помогать, вы постараетесь меня разорить. Учитывая характер моего бизнеса и вашу информированность, сделать это будет совсем не сложно. Я правильно понимаю ситуацию? Получив утвердительный ответ, Гутманис спрашивает, что конкретно от него требуется. Детальный разговор затягивается почти на час. По истечении этого времени мы решаем расстаться. На прощание еще раз напоминаю: — Йозас, очень прошу вас — не пытайтесь свести счеты с этими людьми. В конце концов — это их работа, и вы стали жертвой совершенно случайно. Как бы тривиально это ни звучало, но ничего личного здесь действительно нет, просто бизнес. И поверьте мне, я с этими людьми общаюсь довольно давно. Если вы попробуете им отомстить — они вас ликвидируют. Гутманис спокойно кивает, но ничто в его непроницаемом лине не указывает на то, последует ли он моему совету. * * * Уклончиво кивая в ответ на просьбу Соловьева воздержаться от каких бы то ни было шагов против Ковальски, Гутманис с трудом сдерживал ярость. Он понимал, что вряд ли смог обмануть сидевшего напротив человека. Но это его не особенно беспокоило. Отношения с партнерами и сотрудниками были делом сугубо личным, и он не мог позволить кому бы то ни было вмешиваться в них. Хелле был самим близким к Гутманису человеком в его структурах. Более того, сам Гутманис верил ему как никому другому. Когда восемь лет назад он встретил Хелле, бездомного, голодного и обозленного на весь свет, он твердо решил, что этот человек может быть ему полезен. Когда же он более детально изучил прошлое Хелле, то без колебания предложил ему работать в качестве помощника, отвечающего, прежде всего, за вопросы безопасности. Он был уверен, что резкая перемена от отчаяния к надежде и, более того, — к обеспеченной стабильной жизни должна навсегда отпечататься в памяти Хелле и гарантировать его верность. А сегодня выяснилось, что Хелле его предал. После того как Соловьев ушел из ресторана, Гутманис заказал коньяк и долго сидел, собираясь с мыслями. Он не мог заставить себя уйти — на улице его ждала машина. Если все, что он узнал о Хелле, было правдой, то предателем в равной мере мог быть любоі'і из его людей. И если его собирались убрать, то водителя было необходимо было вовлечь в заговор одним из первых. Закурив, Гутманис усмехнулся — Соловьев предусмотрительно оставил пачку на столе, предвидя, что Гутманису в его состоянии понадобятся сигареты. Смешной тип, он не представляет, чего стоит сделать хоть сколько-нибудь значимый шаг на пути к превращению в состоятельного человека. Действительно состоятельного, обладающего не сотнями тысяч долларов, не двумя-тремя миллионами, а гораздо большими деньгами. После примерно трех-четырех миллионов прирост денег в арифметической прогрессии дает рост влияния и возможность не искать благоприятных условий для своего бизнеса, а творить эти условия. Творить, покупая политиков и финансируя их избрание, воздействуя на средства массовой информации и власть предержащих. И на этом этапе надежность и преданность тех, с кем ты работешь, становится одним из главных условий не просто успеха, а выживания в прямом смысле этого слова. Гутманис всегда был уверен в своих людях. Ни разу он не получал удара в спину и поверил в свою абсолютную способность управлять людьми и точно определять их намерения и мотивы поступков. Так что полученная сегодня информация ошеломила его. Немного придя в себя, Гутманис стал прикидывать примерный масштаб угрозы своему бизнесу. Именно бизнесу, так как угрозу его собственному существованию ему часто приходилось если не игнорировать, то ставить на второе место. Он пережил два покушения на свою жизнь — после них он и покинул Россию — и знал, что такое ужас приговоренного. Одновременно он научился даже в таком состоянии просчитывать свои шаги. Соловьев не был способен понять того, что Гутманис в принципе не мог себе позволить передать право мести другому человеку. Он должен был сам извести предательство в своем доме. А бизнес до сих пор оставался для него и работой, и семьей, и увлечением. И домом. И пусти он сейчас в него в качестве хозяина кого-то другого — этот дом был бы обречен на разрушение. Сейчас Гутманис думал не об этом — еще слушая Соловьева, он точно знал, что нужно сделать. А вот как это должно быть сделано, следовало решить. Но только после трезвого и холодного размышления. Просидев еще полчаса, Гутманис, не глядя в поданный официантом счет, бросил на стол несколько купюр и тяжело поднялся. Неторопливо шагая к выходу он думал о том, что теперь должен будет каждую секунду сдерживать свой гнев и ненависть к тем, кто его предал. Сев в машину, он устало велел везти его домой. Отпустив водителя и поднявшись к себе в квартиру, сел на стул у небольшого столика с телефоном у входа и некоторое время неподвижно сидел, глядя перед собой. Затем вздохнул и снял трубку. * * * Завадская стоит, недружелюбно насупившись. Судя по всему, Вера успела поделиться с ней своими подозрениями касательно рода моих занятий и целей поездки в Париж. Хуже того, она рассказала и о моем неуместном появлении в ресторане. К сожалению, объяснений избежать никак не удастся — в настоящий момент взбунтовавшаяся хозяйка дома перекрывает вход в дальние комнаты и с места двигаться не намерена. Одета она в туго подпоясанный роскошный шелковый халат, что странным образом придает ей особенно воинственный вид. — И не думайте, молодой человек, Вера с вами разговаривать на станет. И вообще, люди вашего рода занятий нам в семье не нужны. Стараясь поаккуратней подбирать слова, чтобы не обидеть хозяйку квартиры, объсняю: — Наталия Алексеевна, вообще говоря, речь о нашем браке пока не шла. Не знаю, что говорила вам Вера… Неосторожный намек на то, что любимая внучка могла представить события в неверном свете, окончательно выводит Завадскую из себя, и она резко прерывает меня: — Она мне ничего не говорила, сама все вижу! Я сейчас о другом! Запомните — у нас с вами не может быть ничего общего. У меня свои счеты с теми, на кого вы работаете. То, что происходило в России, не имеет оправдания! Мне нечего возразить; не может быть ничего хуже и глупее в разговоре, чем личная тема, переходящая на политику. Я думал, этот абсурд возможен только в Россия во время родственного застолья, причем ближе к подаче сладкого. Оказывается, я ошибался. — Наталия Алексеевна, я не могу нести ответственность за Октябрьскую революцию. За восстания Пугачева, Разина и Ивана Болотникова — тоже. Хмыкнув, Завадская ненадолго задумывается. Потом что-то вспоминает и с язвительной радостью говорит: — А в первый раз пришел как будто за картинами! Замаскировался! Знала бы, кто такой, на порог бы не пустила! Ясное дело, не пустила бы, поэтому и маскировался. Постепенно заводясь, все-таки стараюсь сдерживаться. — Да, именно так. Как будто за картинами! С разными людьми дело имею, приходится маскироваться! Скрестив руки на груди, Завадская царственно кивает головой на входную дверь: — Молодой человек, я не намерена с вами больше разговаривать! Собственно говоря, я тоже пришел общаться не с ней, а с ее внучкой. Но разве этой даме что-нибудь втолкуешь? Терять уже нечего. Понимая, что Завадской руководят по преимуществу личные мотивы, все-таки иду по ее неверному пути и сваливаюсь в политику: — Хорошо, я уйду. Только рол занятий тут ни при чем. Вы не на меня злитесь. Вы на себя злитесь. Вы, эмигранты, относитесь к России как к очень старой и очень больной родственнице. Изредка вспоминаете, еще реже навещаете. И стараетесь поскорее уйти и забыть, чтобы не портить себе настроение! И совсем уж непоследовательно добавляю: — Можно, я все-таки с Верой поговорю? — И не думайте! Я вам уже сказала… За ее спиной раздается голос: — Все обсудили? Бабуль, дай нам поговорить. Завадская в негодовании всплескивает руками и, окинув нас возмущенным взглядом, удаляется в глубину квартиры, бормоча что-то неодобрительное в адрес Веры. На этот раз она явно недовольна поведением своей внучки. Скрестив на груди руки, точь-в-точь как ее престарелая родственница, Вера вопросительно поднимает бровь. У нее на редкость неприступный и холодный вид. Безумно хочется ее поцеловать. Ей очень идут тонкий вишневый свитер и узкие черные брюки. — Что ты хотел? — Кофе. Поперхнувшись от неожиданности, Вера качает головой и с каким-то даже сожалением сообщает: — Какой ты нахал! — Это не нахальство, а парадоксальное мышление в его частном проявлении. Нам надо спокойно поговорить. Пойдем куда-нибудь посидим. — Ладно, сделаю я тебе кофе. — А Наталия Алексеевна?