– Он покончил с собой. – Полагаю, «он» – тот немецкий врач, которого ты знала в Париже. – Господи, Хорас. Ты же издаешь книги. Слова – это твой хлеб. Когда это ты успел заговорить эвфемизмами? Немецкий врач, которого я знала? И он был никакой не врач. Или, вернее, врачом он был. Но, помимо этого, он был еще и офицером немецкой армии. – Давай, Чарли, вперед. Продолжай заниматься самобичеванием. Ну хорошо, ты не просто его знала, если не имеется в виду библейский смысл этого слова. И он был не просто врач. Он был офицер в армии Гитлера. Да с тем же успехом можно сказать, что он был нацистом. Эсэсовцем. Гестапо. – Никем таким он не был! – вскрикнула она, но тут же замолчала. – Зачем ты меня провоцируешь? – Потому что мне надоело наблюдать, как ты либо сбегаешь, либо облачаешься в свою власяницу, что, по сути, одно и то же. Ты годами отказывалась признать, что что-то вообще случилось. А теперь вдруг, ни с того ни с сего, ты, оказывается, в ответе за всю эту чертову Оккупацию. – Я была коллаборационисткой. – Это мы уже проходили. Скажи-ка мне одну вещь. Ты бы признала, что любишь его, не будь он офицером немецкой армии? – Конечно. – Неужели? И ты бы не чувствовала, будто предаешь своего погибшего мужа? Или Виви? Ты бы не подумала, что не имеешь права любить или быть любимой, потому что ты-то жива, а вот твой бедный, совсем еще молодой муж мертв, и повсюду вокруг страдают люди, в то время как ты умудряешься выживать? – Теперь ты говоришь, точно Ханна. – Никто не может быть вечно не прав. – Теперь ты к ней недобр. – Ладно тебе, Чарли, мы оба знаем, как ты относишься к Ханне. Как мы оба относимся к Ханне. Но я скажу тебе, в чем нету доброты. Взять свою жизнь и пустить ее псу под хвост. Это хуже, чем отсутствие доброты. Это глупо, и безрассудно, и попросту расточительно. Вот ты сидишь здесь и купаешься в собственном горе из-за этого несчастного, который – я признаю – этого полностью заслуживает, и в жалости к себе – а вот этого не заслуживаешь ты, потому что тебе чертовски повезло. Ты сидишь здесь чудесным майским вечером с человеком, который тебя любит. Это дар, Чарли. Прими его! Она немного над этим поразмыслила. – Я не знаю как. – У меня имеется пара идей. – Но я же уже тебе сказала. Может, я и недолюбливаю Ханну, но не хочу начать недолюбливать себя. – Давай-ка я немного расскажу тебе о нас с Ханной. К юному Федерману это не имеет никакого отношения. Он следствие, а не причина. И даже к войне это тоже никак не относится. Это прямое следствие того факта, что мы ввели друг друга в заблуждение. Или, может, мы ввели в заблуждение себя самих. Мы были такой подходящей парой, наш союз был таким блестящим, что этот внешний блеск затмил нам глаза и никто из нас не потрудился приподнять покров и заглянуть в суть этого идеального брака, пока не стало уже слишком поздно. А теперь все, что у нас осталось, – это внешний фасад, потускневший от времени и взаимной антипатии. Так скажи мне, кому именно мы причиним боль? Она не ответила. – Ну хорошо, давай по-другому. Кому вы с этим твоим немецким офицером причинили вред? Она по-прежнему молчала. – Он лишил себя жизни не из-за тебя. Судя по тому, что ты мне рассказала и как я себе это представляю, он сделал это потому, что был евреем, служившим режиму, который поставил себе целью уничтожение евреев. Я его не виню. Я не в том положении, чтобы кого-то судить. Но тебе хоть когда-нибудь приходило в голову, что без тебя ему было бы еще хуже? Она в удивлении повернулась к нему: – Именно это он и сказал в том письме. – Мне нечего добавить. Не пускай свою жизнь псу под хвост, Чарли. Если не ради себя, то ради меня. Его лицо было совсем близко, и глаза в темноте казались совсем фиолетовыми. Она снова встретила его на полпути. В лифте никто из них не проронил ни слова. Ей было чересчур страшно. Она боялась даже взглянуть на него. Глядела прямо перед собой, следя, как этаж за этажом уходит вниз. Она сказала ему, что его увечье ее не беспокоит. Это было правдой, когда она сидела рядом с ним – или даже у него на коленях. Но это будет уже… она и сама не знала, что это такое будет. В том-то и проблема. Внезапно она кое-что вспомнила. Разговор, который она случайно подслушала в тот вечер, когда Виви зажгла менору. Они с Ханной тогда спорили на повышенных тонах, так что их было слышно даже в холле. «Может, ты и не и дура, – выкрикнул Хорас, – но отвращение ты скрывать не умеешь». – «Я просто пыталась помочь». Должна ли она помогать? Или не помогать? И как именно? Она должна будет отводить глаза? Ей нравилось смотреть на Лорана. И на Джулиана тоже, хотя она никогда в этом не признавалась, даже самой себе. Или ей нужно будет притворяться, будто ничего необычного тут нет? Она все еще глядела прямо перед собой, наблюдая, как мимо проплывают этажи, когда почувствовала, как он взял ее за руку. – Все будет в порядке, Чарли. Обещаю. Лифт добрался до четвертого этажа. Он открыл обе двери. Она вышла. Он последовал за ней. – Есть еще одна проблема, – сказала она, уже закрыв за ним дверь квартиры. – Понимаю, это звучит не слишком-то романтично… – О романтике не тревожься. У меня ее хватит на двоих. А если ты беспокоишься насчет средств предохранения, то вспомни, что советовал мой отец. Я подготовился заранее. Видишь, как ты на меня действуешь. Я снова веду себя как мальчишка. Он проехал за ней через гостиную и по коридору в ее спальню, а потом закрыл за ними дверь. Она стояла около кровати. – Не очень понимаю, что делать дальше, – призналась она. Он подъехал ближе. – Просто положись на меня. Потянувшись к ней, он начал расстегивать ее блузку. Она начала было ему помогать, но он отвел ее руки. – Помощь мне не нужна. Я уже давно к этому готовился. Он спустил блузку с ее плеч. Она вздрогнула. – Холодно? – Это не от холода. Он завел руки ей за спину. Расстегнул лифчик. Она закрыла глаза. И тут его руки вдруг исчезли. Она открыла глаза. Он молча смотрел на нее. – Я запоминаю тебя, – сказал он. – На тот случай, если ты вдруг исчезнешь. Она наклонилась к нему, взяла его руки и положила себе на грудь. – Никуда я исчезать не собираюсь, – прошептала она ему прямо в губы. Сообща они развязали ему галстук и стянули с него пиджак и рубашку. Ее помощь не особенно способствовала делу. Она была нетерпелива. – Ну а теперь немного акробатики, – сказал он и, упершись руками в подлокотники кресла, перебросил себя на кровать. Он все так же неотрывно смотрел на нее. – Спасибо, – добавил он. – За что? – За то, что не отводишь глаза. За то, что не пытаешься скрывать отвращение. Она взобралась на кровать, села на него верхом, наклонилась так, что их лица почти соприкасались, и сделала движение бедрами. – Это что, похоже на отвращение? Каким-то образом они умудрились избавиться от остатков одежды – вместе расстегивая пуговицы, и молнии, и стягивая рукава. Когда на обоих не осталось ни единой нитки, она снова села на него верхом. Потом она падала, и он поднимался ей навстречу, и оба забыли про неловкость, и про всю жестокость его увечья, и про само увечье, двигаясь сначала медленно, потом все быстрее, потом снова медленнее, пока она не подумала, что сейчас завоет от наслаждения, и наконец она потеряла себя, потеряла его, ее спина выгнулась в исступлении, которое она уже не могла контролировать, и он тоже выгнулся под ней, и тогда она и в самом деле завыла. Дрожь прошла по ней волной, словно землетрясение. Мгновение спустя он содрогнулся в ответ. Он провел у нее ночь, хотя поспать обоим почти не удалось. И дело было не в ее узкой кровати. Просто они постоянно будили друг друга – сначала чтобы снова заняться любовью, а после еще несколько раз, чтобы прикоснуться друг к другу в темноте, убедиться, что другой здесь, никуда не делся, а под конец, перед самым рассветом, чтобы опять заняться любовью. Вставало солнце. Она проводила его до лифта. – Я должна была бы терзаться чувством вины, – сказала она. Он остановился взглянуть на нее. – Но это не так. – Я разошлю повсюду пресс-релиз. «В первый раз на нашей памяти Шарлотт Форэ не терзается чувством вины». – Но у меня такое ощущение, что это еще придет. Он покачал головой: – Что же мне с тобой делать? И, если уж на то пошло, что нам делать с нами? – Ничего. – Не говори так. Она наклонилась к нему, чтобы поцеловать на прощанье. – Разве это не твоя роль – смело глядеть правде в глаза? Восемнадцать