Спасибо тебе за то, что ты дала мне в то ужасное время, и за те воспоминания, которые до сих пор служили мне утешением. Без них я бы не смог продержаться так долго. Со всей моей любовью, Джулиан Долгое время она просто сидела неподвижно с письмом на коленях. У нее тоже сохранились в памяти образы. Многие годы она старалась избавиться от них, и вот теперь они потоком хлынули обратно. Она снова испытывала муки совести, но на этот раз не за свой «коллаборационизм», а за то, что она так до конца и не раскрылась Джулиану; вместо этого она столь многого его лишила – его и себя. Она отказывалась признавать правду из-за той лжи, которую ей приходилось рассказывать миру. Наконец она встала, отнесла письмо в спальню и положила в ящик столика у кровати. Ей хотелось, чтобы оно было под рукой, хотя она и сама не совсем понимала почему. Эта мысль настойчиво преследовала ее следующие несколько дней. Ответа на письмо он у нее не попросил. Тон письма вообще был проникнут элегическим чувством. Я тебе благодарен. Будто эта страница для него закрыта. Но чем больше она размышляла о том ушедшем времени, тем живее и ярче становились ее воспоминания. Она увидела его – как он стоит в лавке, держа книгу в одной руке, а другой завязывая воображаемые хирургические узлы. Услышала, как он поет Виви своим печальным голосом, чуточку при этом фальшивя. Почувствовала его руки на своей коже и его тело – под своими пальцами, их безумие, вызванное этой жаждой, этим одиночеством и отчаянием. Или она просто пыталась оживить эти воспоминания, надеясь оградить себя от Хораса? Аморальная она женщина, которая мечется между коллаборационизмом и адюльтером. В любом случае, отвечать на письмо она не собиралась. Но почему тогда никак не могла прекратить об этом думать? Неделю спустя из Боготы пришло еще одно письмо. В этот раз – снова от рабби де Сильвы. Он с сожалением извещал Шарлотт о смерти доктора Джулиана Бауэра. Она стояла посреди комнаты, неподвижным взглядом уставившись в бумагу. Ну конечно же. Как она могла быть настолько глупа? Этот элегический тон. Эта фраза, что он часто писал письмо у себя в голове, но теперь настало время доверить его бумаге. Последняя строка, где говорилось о том утешении, которое она дала ему и которое позволило ему так долго продержаться. Она прочла любовное письмо. Он писал предсмертную записку. И все же она должна была убедиться. Она написала рабби де Сильве. Доктор Бауэр был болен? Или, может быть, несчастный случай? Не мог бы он рассказать ей об этом подробнее? Нет, этого он сделать не может – таков был ответ. Теперь у нее имелось подтверждение. Почему-то ей обязательно надо было знать, как именно он это сделал. Рабби писал ей на бланке синагоги, с заранее отпечатанным обратным адресом и телефоном. Однажды утром, когда Виви уже была в школе, Шарлотт подошла к столику в гостиной, на котором стоял телефон, и набрала номер международной связи. Соединение установилось не сразу, но через какое-то время она услышала гудки на том конце линии. Как долго она их слушала, трудно сказать, но потом до нее дошло, что сегодня суббота. Как видно, Виви научила ее большему, чем сама Шарлотт считала. Никто в синагоге не станет отвечать на телефонный звонок в субботу. Она позвонила еще раз, в воскресенье, когда Виви не было дома, и с тем же результатом. В понедельник она ушла с работы пораньше. Время Боготы отставало от нью-йоркского на час. У Виви была репетиция весеннего спектакля – они ставили «Наш городок»[66], – и она не должна была вернуться раньше пяти. Времени достаточно. Шарлотт снова вызвала международную. Когда ей наконец удалось дозвониться до кабинета рабби, поговорить с ним оказалось не так-то просто. Как пояснила его секретарь, рабби был очень занятой человек. На своем неуклюжем испанском Шарлотт принялась объяснять, что она это понимает, но очень просит сказать рабби, что это звонит знакомая доктора Джулиана Бауэра. Секретарь попросила ее подождать минуту. По тому, как изменился ее тон, Шарлотт стало ясно: интуиция ее не обманула. Для человека, который работает в синагоге, в смерти не может быть ничего непривычного. Для человека с религиозными принципами, не говоря уж о носителе традиционного образа мыслей, суицид был более щекотливой темой. Рабби подошел к телефону. Его английский оказался лучше, чем ее испанский. Она спросила, был ли доктор Бауэр болен. Он не был. Она спросила, был ли это несчастный случай. Не был. – Так в чем же тогда причина смерти? – Все, что я могу сказать вам, миссис Форэ, это что доктор Бауэр ушел мирно. Он не был сторонником насилия, несмотря на свою службу в немецкой армии. – То есть он не застрелился? – Доктор Бауэр ушел мирно, – повторил рабби. – Он таблетки принял? Или заперся в ванной и вскрыл себе вены? – В этот момент она уже кричала. – Как он это сделал? – Доктор Бауэр обрел покой, к которому он стремился, – ответил рабби и повесил трубку. Ее преследовали неотвязные образы. Вот он сидит на краю кровати, совсем один, и отсчитывает таблетки, выкладывая их рядком на столике у кровати. Вот он уходит в ванную и возвращается со стаканом воды. Как он их принял – сразу, горстью, или по одной? По одной, решила она. Он – методичный человек. Поправка. Был методичным человеком. Вот он снимает ботинки, вытягивается – длинный, худой – на узкой кровати и ждет покоя, который, как утверждал рабби, он обрел. Или, может, он выбрал более естественный способ? Он мог отправиться в другой город – в Картахену или в какое еще место на Карибском или Тихоокеанском побережье. Вот он регистрируется в отеле. Чтобы избежать подозрений, он взял с собой чемодан. А потом, на рассвете или на закате, смотря в какую сторону обращен берег, – у нее было чувство, что он захочет уйти в сторону солнца, – он спускается к морю. На нем халат поверх купального костюма. Он был человеком аккуратным и склонным к соблюдению приличий. Вот он снимает халат, тщательно складывает и оставляет на песке рядом с обувью. Его тело, должно быть, теперь выглядит старше, худощавее, чем то, которое она так хорошо знала. Вот он поворачивается и начинает идти навстречу лучам уходящего – или восходящего – солнца, как тогда, когда она увидела его в первый раз. И она наконец заплакала. Слезы принесли ей облегчение – но не забвение. Ближе к пяти утра она зашла в ванную, поплескала себе водой в лицо и промыла глаза. Ей не хотелось, чтобы Виви начала спрашивать, что случилось. Свой запас объяснений она уже исчерпала. * * * Из Боготы прибыл еще один, довольно большой, конверт. Она открыла его очень осторожно и не без опасений. Внутри был какой-то документ на официального вида бумаге. Она извлекла документ из конверта и некоторое время смотрела на него, ничего не понимая. «Медицинский факультет университета Гейдельберга», – гласил заголовок. Ниже было написано: «Джулиан Ганс Бауэр». Она пробежала пальцами по затейливо выведенным буквам имени. То, что она до сих пор не знала его среднего имени, было нелепо – и в то же время каким-то образом логично. В конверт был вложен листок писчей бумаги все той же синагоги. Дорогая миссис Форэ, Доктор Бауэр мало что после себя оставил. Свои книги он завещал синагоге. И он просил, чтобы я отослал Вам его медицинский диплом. Ему хотелось, чтобы Вы помнили его как человека, который прежде всего хотел не причинять вреда. С уважением, рабби Сандор де Сильва В этот раз она не плакала. Боль притупила все чувства. * * * Она думала, что со временем образы начнут тускнеть, но в самый неподходящий момент – когда она ехала, читая газету, в автобусе или когда сидела за ужином напротив Виви – она вдруг видела его, как он лежит на своей узкой кровати, ожидая смерти, или уходит в океан ей навстречу. И если раньше она гадала, как именно он это сделал, – хотя разницы не было, в общем-то, никакой, – то теперь с той же одержимостью пыталась разобраться в собственных чувствах. Печаль? Да, определенно. И чувство вины тоже? Злость на себя, за собственную черствость? Ведь это было несправедливо – что во время Оккупации он спас ее и Виви от самого худшего, но себя спасти не смог. Здравый смысл подсказывал ей, что она все равно ничего не смогла бы сделать. Совесть говорила совсем другое. * * * Она не должна была никого побеспокоить. Хорас уехал на машине в Коннектикут, провести выходные, помогая в работе над рукописью одному из своих авторов. Ханна была на конференции в Бостоне – с юным Федерманом, как хотелось верить Шарлотт. И когда они с Виви только въехали, то и Хорас, и Ханна заверили ее, что она может пользоваться садом когда ей заблагорассудится. Она делала это редко, но в ту пятницу, вечером, бродя из одной пустой комнаты в другую – Виви в очередной раз ночевала у подруги, – в каждой тени натыкаясь на призрак Джулиана, она почувствовала, что ей необходимо оттуда выбраться. Она натянула свитер, хотя стоял теплый майский вечер, налила себе бокал вина и, поскольку ей не хотелось его расплескать, поехала вниз на лифте. Стоило ей открыть дверь во двор, как в нос ударил аромат лилий. Вот только это был уже не двор, а Люксембургский сад. «Позвольте, я вам помогу», – сказал он тогда, а она отбросила его руку. И откуда у нее только взялась дерзость ударить офицера вермахта? Должно быть, даже тогда она понимала, с кем имеет дело. Вот почему прыгнула на велосипед и уехала так быстро, будто за ней гнались все силы ада. Она прошла вниз по тропинке и села в одно из кованых железных кресел, стоявших вокруг маленького садового столика. Запах лилий был здесь еще сильнее – то ли аромат воспоминаний, то ли надругательство над обонянием. По обе стороны сада мозаика светящихся окон составляла пустые кроссворды на стенах соседних браунстоунов. Еще дальше сияли в ночи окна высоких многоквартирных домов на Пятой и Парк-авеню. Иногда до нее доносилось негромкое ворчание мотора проезжающей машины. Изредка тишину нарушал автомобильный гудок. Она не знала, сколько времени сидела вот так, когда в кабинете у Хораса внезапно загорелся свет и, пролившись сквозь окна эркера, упал на дорожку к ее ногам. Со стороны она должна была казаться еще одной тенью в ночи, но если кто-то смотрел в окно, то мог и заметить эту тень. Дверь в сад распахнулась, и на пороге появился Хорас. Он посмотрел по сторонам, как будто собираясь с мыслями, а потом двинулся вниз по дорожке, к столику и креслам кованого железа. – Я думала, ты уехал на выходные. Кромсать и резать новую биографию Баллока. – Я как раз и собирался, но атмосфера к занятиям редактурой не располагала. Сегодня днем Баллок отправился совершать свой обычный моцион, а миссис Баллок воспользовалась этой возможностью, чтобы как следует обшарить ящики его письменного стола. И нашла там счета из ресторанов, которые никогда не посещала, и из отелей, в которых никогда не останавливалась, а также чек за безделушку от Тиффани, которую у нее так и не было шанса поносить, поскольку она висит на шее у совершенно другой женщины – каковую шею миссис Баллок как раз собиралась, судя по крикам, свернуть, когда я приехал. Я сказал, что зайду как-нибудь в другой раз. Составить тебе компанию или ты тут в одиночку воссоединяешься с природой? – Я сейчас не самая приятная компания. – Лучше и быть не может. Некоторое время они сидели в молчании. В соседнем доме погас свет. На стене, за которой был другой двор, показалась кошка, прошлась по верху, а потом канула в ночи. – Хочешь поговорить об этом? – спросил он наконец. – Нет. – Так я и думал. Хорошо, тогда будем просто сидеть здесь, обоняя лилии. Она почувствовала, что снова начинает плакать, и отвернулась, но было уже поздно. – Снова Виви? – С Виви все хорошо. Кажется, меня даже простили. – Тогда, значит, мы должны отпраздновать. Еще одна увеселительная поездка по всей округе. Но у тебя почему-то такой вид, будто ты не в том настроении. Вообще-то у тебя такой вид, будто ты потеряла лучшего друга. Некоторое время она ничего не отвечала. – Не лучшего – но друга, – созналась все же она. – Мне жаль.