Я так и засиял от счастья. Проглотив пиалушку чая, тут же подался на улицу. Я и здесь приобрел друзей. Играем в ашички, стреляем из рогаток, дразним собак. Однажды друзья дяди пригласили его на праздник дыни[5]. Он взял с собой борзую и ястреба-тетеревятника, прихватил сачок и ушел на три-четыре дня. А перед уходом дал мне три бухарских монеты и наказал: «Возьми эти деньги, купи на них корм для птиц. Я был очень горд тем, что мне старшие стали доверять мне серьезные дела. Радость распирала мне грудь. Сразу же после ухода дяди я вошел в птичник. В одном углу, прикорнув, сидел перепелятник, в другом — пустельга. «Чем же их кормить?» — ломал я голову. Но тут я обратил внимание на их белый помет и решил, что они питаются кислым молоком. Украдкой от тети я вошел на кухню, взял глиняный горшок и отправился на базар, разменял двадцать копеек, за две копейки купил целый горшок кислого молока и принес домой. Молоко налил в две чашки и поставил около птиц. Птицы спрыгнули с насеста, степенно подошли к чашкам, но почему-то отвернулись. «Что ни говори, чувствуют чужого, на еду сразу не кидаются», — подумал я и вышел. Через два-три часа я снова вошел туда. Птицы спокойно сидели, отвернувшись от еды. — Эх вы, воробьиные душонки! И откуда у вас такая спесь? Я принес молоко, ушел, чтобы не смущались, а вы… Что еще надо? — злился я. В птичнике на гвозде висели дядины охотничьи рукавицы. Я надел их и схватил пустельгу. Прижал ее голову между колен, раскрыл клюв и стал поить ее молоком из ложки. Таким же образом накормил и других птиц. «Вот теперь все в порядке. Говорят же: «Сыто брюхо — печали вон», — думал я. И так дня три, ничего не говоря тете, я стал кормить птиц молоком. Среди них была моя любимица, которую я баловал только пенкой. Когда я на третий день вошел в птичник, все птицы с протянутыми лапками лежали на распростертых крыльях. Пустельга была бездыханной. Ястреб-перепелятник еле подавал признаки жизни. «Что теперь сказать дяде? Он берег их пуще глаза. Видимо, и здесь не суждено мне жить», — огорчился я. От дядиных денег оставалось копеек двадцать пять. «Этого мне хватит на несколько дней», — подумал я и медленно направился к воротам. Но тут заметил висевшую на заборе клетку с горлинками и решил: «Их нельзя оставлять без присмотра, лучше заберу с собой». Я осторожно снял клетку с крючка, поставил на голову и, готовый в дальнюю дорогу, вышел из ворот. Тетя была занята тем, что варила кашу для котят, и не заметила моего ухода. Я ухожу со слезами на глазах, Остаешься ты в тоске. Как птенцы, разлетаемся в разные стороны. От страданий не осталось больше сил, Словно комар иссохший и бессильный. О жизни этого комара спросите у путника, О нашей же судьбе спросите у людей разумных. Долго я шел, прошел длинный путь, и когда подходил к большому городу Аччаобо́д, меня окружила ватага черномазых мальчишек — цыган. — Эй ты, бродяга, продай нам своих горлинок! — сказал долговязый оборвыш. Я знал, что, если откажу, они отберут горлинок силой. Поэтому пришлось согласиться. — У нас денег нет, но мы тебе на обмен дадим свои товары, — продолжал долговязый и стал собирать у ребят всякую всячину и складывать в одну кучу. Тут оказалось: три обода от решета, деревянная колотушка, две игрушечные люльки, один бубен, одна лопата с коротенькой ручкой, жевательная сера и еще многое другое. До сих пор не знаю, кто тогда из нас выгадал — они или я? Одному аллаху известно. Риск дело такое: один выигрывает, другой проигрывает. Груз этот был намного тяжелее клетки с птицами. Все это я водрузил на плечи и побрел дальше. Передо мной расстилалась залитая солнцем широкая степь. И я зашагал по этой горячей степи, где «птица пролетит — крылья спалит, человек пройдет — ноги обожжет». Вдруг вдали показалась маленькая фигурка. Мы шли друг другу навстречу. Когда мы подошли поближе, я узнал своего приятеля. Это был Ама́н, сын кустаря Турсу́на. Мы очень обрадовались встрече. На плече у Амана — тяжеленный кетмень. Оказалось, что он ходил наниматься в поденщики. Увидев мой груз, Аман очень удивился. Особенно стал недоумевать, когда заметил ободки и решил, что я иду в кишлак собирать помет и лепить круглые кизяки. Усевшись в тени единственной джиды, мы стали изливать друг другу душу. Когда каждый из нас рассказал о своих мытарствах, мы расчувствовались и решили никогда не расставаться. Ведь вдвоем легче одолевать трудности. И вот мы вместе зашагали по широкой степи. Только к вечеру добрались до большого города Куктера́к. У Амана было пятнадцать копеек, которые он заработал своим большим кетменем. А у меня в кармане позванивали мои двадцать пять копеек. И мы решили остановиться в чайхане, чтобы дождаться базарного дня, то есть четверга. Ой-ей-ей, какой это был базар! Без начала и конца! Сюда прибыли торговцы из Ирана, Турции, Китая и других стран. Бесконечно тянулись торговые ряды, и чего только здесь не было, чем только здесь не торговали! Соорудив навес из старого мешка или кошмы, разложив прямо на земле свои товары, сидели торговцы мелочью. Тут и растертая с жиром ртуть для уничтожения насекомых, и всевозможные мази от болячек, и разные снадобья. Здесь и бусы от дурного глаза, и лекарство, которое излечивает от всех болезней. Словом, было все. Целые сундуки хитроумных вещей. Просто диву даешься, как могли люди собрать все это, чтобы разложить у ваших ног?.. Особое место было отведено для продажи одежды. Здесь можно купить солдатские галифе; галоши, сшитые из толстой кожи; чапан, ношенный только семь лет и уже неизвестно, из какой ткани сшитый; старушечьи халаты с короткими рукавами; разноцветные лоскуты для шитья; попоны для лошадей; ичиги, которые еще можно носить, если обновить задники и подошву. Ох-хо-хо! Такого базара вы больше нигде не увидите, о таком изобилии товаров ни в какой книге не прочитаете! Мы с Аманом разглядывали все подряд, что попадалось на глаза. И вдруг прямо перед собой я увидел еще одного своего товарища — Хусниба́я, сына хомутчика. Он торговал лоскутами. На такой товар покупателей всегда находится много. Все бедняки охотно берут их для одежды своим детям. Через плечо у Хуснибая висел полный товаром мешок, а в руке он держал аршин. — Подходи, народ! — кричал он на весь базар. — Кому нужен мадеполам, поплин, ситец, бязь? Есть любые ткани! Заметив нас с Аманом, он стал пробираться к нам, расталкивая людей. — Эй, вы! Что тут делаете? — воскликнул он. И, не дожидаясь нашего ответа, заговорил, затарахтел: — Я решил, что мне не подходит занятие моего отца. И вот стал торговать лоскутами. Начал я, когда у меня было всего три рубля, а сейчас смотрите на этот товар: столько добра не найдешь даже в лавке самого Юсуфа Давида. — Потом обратился ко мне. — Где ты пропадаешь? Где только тебя не искали. Умер бы, что ли, если бы дал о себе знать? Хорошо еще, что приезжал твой дядя и сказал, что ты у них жил пять дней, а потом ушел к дяде Копланбе́ку, чтобы помочь ему по хозяйству и кое-что заработать. Только после этого мать успокоилась. Ты хоть загляни домой, болван! — Немного подзаработаю, приоденусь, тогда и загляну. — Да, а что ты, негодяй, сделал с дядиными горлинками? — Что сделал? — Ты же их цыганам продал! — И не думал. Просто обменял на вещи. — Разбогател, называется. Ладно, теперь можешь не беспокоиться. Твоему дяде пришлось два рубля отдать полицейским и выручить своих птиц. — Ну и хорошо. Ведь у него царственные птицы, — иронически сказал я. Потом спросил, что нового у нас в махалле. — Что может быть нового? Джалил, оказывается, оставил на плоской крыше мечети вязанку клевера, а клевер взял да и запылал. Приезжали пожарники. Было очень интересно. А еще… Пула́тходжа́ выкрал у брата револьвер и пристрелил у сторожа собаку и за это целый день отсидел в участке. А потом… А потом приезжали два полицейских и сам Мочалов[6]. Народу собралось так много, что мне пришлось забраться на крышу дома дяди Мирази́за, чтобы увидеть, что там происходит. «Ай-яй-яй, ну и сарты…[7] — сказал Мочалов. — Плохо, совсем плохо. В Сибирь пойдешь…» Очень страшно было. Брат Пулатходжи все время только и твердил: «Пожалиски, пожалиски…» Потом пообещал заплатить много денег и только так выручил своего брата. С тех пор Пулатходжа ходит в героях и не боится ни твоего там полицейского Наби, ни твоего Мочалова. Расхаживает этаким гусем, а когда мы его задеваем, кричит на нас: «Застрелю всех!» На прощание я попросил передать привет маме, сестренкам и братишкам. — Пусть не беспокоятся, — сказал я. Потом вручил пятак и попросил отдать его Юлдашу, которому проиграл в ашички. Мы попрощались. Кетмень Амана и мои вещи, что я выменял у цыган за дядины горлинки, мы решили продать. Правда, с нами больше торговались, нежели покупали. Люди интересовались не столько моим товаром, сколько тем, на что он пригоден. Целый час мы торчали на базаре, но продали только кетмень Амана и то всего за полтинник. Потом долго жалели об этом. Ведь сейчас лето, и кетмень в хозяйстве особенно нужен, а мы так продешевили. А за «цыганские товары» нам никто ничего не давал. Тогда я стал бить в бубен, Аман стучать колотушкой. Под этот грохот мы вновь зашагали по базару. На наш шумный «концерт» сбежались такие же бездельники, как и мы. Одному из оборвышей понравилась наша колотушка. Он нам дал за нее дыню и два арбуза. Наконец, за двадцать копеек мы продали бубен. Вскоре нашелся покупатель на ободки и качалку. Их купила старушка казашка: она продавала кур, яйца, пшено и творог. Увидев качалку, она воскликнула: — Вай-буй! Детки мои, продайте вашу игрушку, подарок внукам с базара привезу, обрадую их. — Качалка без обручей не продается, — сказал Аман, подражая местным торговцам. — Вай-буй! Деточки мои, на что мне эти ободки?.. — А потом подумала и согласилась: — Ладно, дайте и то и другое. Пусть внуки их катают по двору. Мы долго с ней торговались. Наконец сошлись на том, что она дала двадцать яиц, полную тюбетейку пшена и десять катышей сыра из верблюжьего молока. Распродав все товары, мы почувствовали себя легко и свободно, словно птицы. — Давай теперь мы с тобой отдохнем и поедим, — предложил Аман. — Возьмем что-нибудь дешевое, но сытное, — вставил я. — Хорошо, пойдем возьмем пшенный суп. Купив кукурузные лепешки, мы направились к суповому ряду. Аромат супов, смешанный с горьковатым запахом шашлычного дыма, кружил нам головы. Чего только здесь не было! И шашлык из печенки, и картофельная самса, и каша из рисовой сечки, и пшенный суп, и всякие затирухи. Все это было к услугам желающих покушать. Одному из обедающих что-то непонятное попалось в супе. — Муха! — брезгливо воскликнул он. — Что мухе делать в супе? — спокойно возразил повар. — Это горелый лук. — И, достав ее из чашки пальцами, как ни в чем не бывало отправил в рот. Нам показалось, что мы здесь дешевле пообедаем, и попросили подать супа с лапшой! — Три копейки чашка, — сказал он и протянул руку. Поторговавшись, мы взяли две чашки и заплатили пять копеек. Весело хрустели кукурузные лепешки. Никогда лапша нам не казалась такой вкусной. Аман с шумом тянул суп прямо из чашки, одновременно левой рукой вытирая со лба бисеринки пота. Покончив с супом, мы с наслаждением потянулись. — Сытый конь не устает, заверни в платок остатки лепешки, — сказал Аман. Я взял дыню и сверток, а Аман арбузы. Говорят: «Жир барану не в тягость», а вот Аману деньги оттягивали карман. И он задумал что-то необычное. — Идем на скотный базар, — сказал он. — Что там делать?