— Правильно, — сказал мулла Мирсалим, глядя поверх очков. — Но иногда бывает неразбериха. Например, в прошлом году на празднике в Занги-ота́ произошел такой случай. Была пятница. Здесь собрались люди из Ирана и Ирака, Индии и Рима, из Чинимо и Чина и аллах знает откуда еще. А из Ташкента даже ребенка в люльке привезли. Люди, словно муравьи, покрыли всю землю. Муэдзин прокричал уже азан. Все за иманом стали молиться. Какой-то запоздавший на молитву стал проходить вперед и заметил, как у одного из его знакомых из кармана выглядывает кошелек. Он протянул руку, чтобы спрятать кошелек приятеля поглубже. Это увидел рядом сидящий и, прервав молитву, закричал: «Эй, мусульмане, в мечети карманщик!» — и, схватив того за воротник, стал дубасить. В мечети все напали на бедняжку. Никто никого не слышит. А когда уже избили насмерть, стали спрашивать: «А в чем дело? Что он сделал? Кто его ударил первый? Чей кошелек?» Хозяин кошелька вышел и сказал: «Миряне, это был мой друг. Он никогда не был вором. Он, видимо, хотел кошелек только спрятать, чтобы я не потерял его». — Вот этот прямо в рай попадет, — сказал Ходжи-бобо, — да, без всякого суда… Постояльцы начали готовиться к вечерней молитве. Я к тому времени заварил крепкий чай, набил кальяны табаком и зажег лампу. Потом на большом подносе принес лепешки. После молитвы все постояльцы сели на свои места. Около каждого я поставил по чайнику, пиале и все, что им полагалось. Тут за чаем и началась беседа. Ох, если б вы послушали их радостные восклицания после курения опиума… Эти существа, которые обычно молиться-то ленятся, всегда волком друг на друга смотрят, изюминку для другого пожалеют, — теперь это самые добрые люди. Один из них расхваливает сад, которого никогда не видел, другой мысленно подсчитывает капитал, которого у него нет. Один другого приглашают домой в гости: «Ради вас я барана зарежу». Друг друга угощают чаем, лепешкой. Уж такими они становятся добрыми, внимательными, вежливыми, просто диву даешься! Я же всегда на ногах. Откликаюсь на каждый стук крышкой чайника. Тут же подаю чайник, заваренный кузнецовским крепким чаем. Мной особенно доволен индус. — Молодец, сынок, молодец. Сегодня был базарный день, — начал он. — Подсчитывать деньги буду завтра. Принеси мне кальян. — Вот, хозяин, и кальян готов, а огонек словно цветок граната. — Молодец, молодец, сынок. — Индус глубоко раза три втянул в себя дым. Табак был крепкий. Меняла, видимо, задохнулся. Он побледнел и еле проговорил: — Воды, воды… Я принес холодной воды. Он взял дрожащей рукой пиалу, отхлебнул глотка два и пришел в себя. Я протянул ему нас. — О-о-о! — Вот я принес бухарский нас. — Молодец, сынок, молодец. — Он покопался в своей сумке и дал мне целковый. Потом всем по очереди я подносил кальян, и беседа продолжалась до вторых петухов. Ходжи-бобо, оставив чайхану на мое попечение, ушел к себе. Постояльцы разошлись. Индийский меняла и мулла с двойными очками обычно оставались здесь ночевать. Я потушил лампу и лег спать. Встал я рано и разжег большой самовар. Кругом подмел и побрызгал водой. Мулла Мирсалим один совершал намаз. В конце он долго перечислял имена усопших и живых (в том числе не забыл и себя), ради которых был совершен намаз. — Ну, что там твой чай, не думает кипеть? — обратился он ко мне. — Уже шумит. Но вот и сам Ходжи-бобо. — Ты еще не принес лепешки? — обратился он ко мне. — Вы же деньги не оставили. — Да, действительно. — Он покопался в боковом кармане и достал двадцать копеек. — Хорошенько выбирай, не бери пригоревшую или недопеченную. Можешь даже чуть покрошить и попробовать, не дай аллах из перекисшего теста будут лепешки. Не бери все то, что тебе всучат. Хорошенько выбирай. Несмотря на войну и высокие цены на муку, пекарен в городе много. Я перекинул через плечо платок и побежал в пекарню. Хотя было рано, со стороны хлебного ряда шел Мулла-дурачок со сворой голодных собак и ворчал под нос: — Верблюд — одна монета, где одна монета. Верблюд — тысяча монет, вот тысяча монет. Одну дворняжку он называл Царицей. — Из всех царей ты самая лучшая, ни с кем не воюешь, — говорил он. Сколько времени я потерял, наблюдая за ним! Когда я с лепешками вернулся в чайхану, Ходжи-бобо уже хлопотал у кипящего самовара и, увидев меня, набросился: — А, собачий сын, за лепешками в Туй-тепе ходил, что ли! Почему так долго? В чайхане уже собралось человек семь-восемь. Когда все гости были заняты чаепитием, я тихонько открыл ящичек, взял оттуда вчерашнюю халву, разделил ее и кусочки отнес Ходжи-бобо, индусу и Мирсалим-ате. У Ходжи-бобо потеплели глаза. — Откуда это у тебя? — Я копил те деньги, что вы мне давали по пятницам. Вчера вот купил. — Молодец, становишься человеком. Сегодняшний запас оставлять на завтра — это хорошо. Так человек и богатеет. Да пусть аллах преумножит твое состояние! Индус и Мирсалим-ата тоже были очень довольны. Сегодня пятница, народу ожидалось много. После полудня здесь собрались новички — сынки ремесленников, которые обычно долго не сидят. Они заказывают лапшу, курят кальян и уходят. Эти бездельники с толстыми кошельками всегда платят больше, чем другие. А также от них и в казане остается для меня поесть кое-что. В обычные дни разве мне доставалась бы такая вкусная, жирная еда? Дела чайханы Ходжи-бобо шли хорошо. Я ему вручил наличными двадцать один рубль и две монеты. Ходжи-бобо доволен. Он совсем расщедрился. Велел во все четыре угла поставить по одной свече, и чтобы под каждой свечкой читали коран. В сторонке мулла Мирсалим-ата, посадив двое очков на нос, оперся на грязную круглую подушку, положил перед собой потрепанную книгу «Военные походы Абу Муслима Сахибкирана» и начал нараспев, громко читать. Остальные, окружив его, слушают о походах, Абу Муслима. Во время чтения слышались восклицания и возгласы одобрения. — «Итак, — читал мулла, — со стороны Кайма́на показалась пыль. Потом из-за пыли появились семьдесят два полыхающих знамени. Это семидесятидвухтысячная армия с гиканьем неслась вскачь. Все кругом клокотало». Словом, это сказание о битве было полно подобными описаниями. Но собравшиеся с волнением слушали их. Ахмадали́-суфи из Колючего Кладбища даже прослезился. — Это настоящая храбрость. Ведь говорят: «Смелые — на поле битвы». А теперешние войны не для смелых. Выстрелить вдруг в человека, взрывать дома, в небо хайропланы[18] выпускать — разве в этом храбрость? Это дела гяура. Слушать все это было, конечно, интересно, но как я мог почти одно и то же слышать каждый день! Затосковал я от этого. Мне стало все надоедать. Подумал я и решил уйти от Ходжи-бобо. Что ни говорите, но жить в одном месте месяцами было не по мне! Как же не скучать здесь мальчишке, который носился словно жеребеночек по зеленым просторам полей, края которых сливались с горизонтом? А теперь этого мальчика словно замуровали в глиняный горшок. Кроме того, у него здесь нет ровесников, не с кем поговорить, излить душу, а столько в ней накопилось обид! Больше, чем монет в кошельке у индийского менялы. Я скучал и поэтому искал себе какое-нибудь развлечение. Осенью старые перепела Ходжи-бобо стали пощелкивать. У нас Султан-Курносый держал кекликов. Эти кеклики тоже стали попискивать. Видимо, им тоже, как и мне, не нравилось жить в плену. Я любил истории неожиданные, чтобы все начиналось вдруг. Например: вдруг в бане лопнул котел — и два или три человека еле спаслись. Или вдруг из зверинца сбежал лев и напал на Валиджа́н-ака из галантерейного ряда. Или хотя бы рассказы о путешествиях в непроходимых лесах Индии, о борьбе со львами. Там, глядишь, отрубают голову сорокаглазому змею, там приручили дикого человека или ездят на носороге. Вот мне какие рассказы нравились! А здесь с утра до следующего утра сидят эти жалкие курильщики, у них свои нудные длиннющие истории. Я еще удивляюсь своему терпению. И что я тут делаю? Вот я и начал искать повод скорее улизнуть отсюда. Сам Ходжи-бобо, конечно, не захочет отпустить. Я должен что-нибудь натворить, чтобы он меня прогнал из своего дома. До сих пор я был тихим, послушным малым, словно безобидная тварь. Без разрешения хозяина еще никуда не ходил. Последнюю неделю я провел очень мирно и спокойно. Видимо, оттого, что голова моя была занята всякими планами, и еще оттого, что я сильно заскучал по дому и по друзьям. Заметив это, Ходжи-бобо забеспокоился, а индус еще больше. Во вторник Ходжи-бобо подозвал меня и ласково спросил: — Сынок, пусть это остается нашим секретом, но ты, случаем, не прикладываешься к кальяну? — Дорогой Ходжи-бобо! Я же вижу, на кого похожи эти курильщики опиума, — я никогда в рот не возьму, аллах надо мной! — Молодец, сынок! Пусть будет так. — Ходжи-бобо вытер глаза платком, накинутым через плечо, покопался в боковом кармане и протянул мне рубль: — Эти деньги тебе для завтрашнего базара. Развейся, сынок, играй, покупай, чего тебе захочется. Пусть только кто-нибудь попробует обидеть тебя, плохо тому будет! Индийский меняла так же, как и Ходжи-бобо, подозвал меня и участливо спросил: — Иди сюда, сынок. Как твои дела, не болеешь ли? — Слава аллаху, здоров я. — Почему же такой задумчивый? — Я все думаю о путешествии в Индию, — пошутил я. Мы рассмеялись. — Молодец! Хочешь в Индию поехать? — Да. — Индия далеко, дорога тяжелая.