Из-за тебя, ай, Мамаджан, В Ташкент я уезжаю. А собачки так и приплясывали. На третьей арбе полуголая женщина в бриджах, расшитых блестками, кувыркалась и извивалась, как настоящая змея. А один силач ловко подбрасывал и ловил двухпудовые гири. Еще один артист в центре площади заставлял лошадь кланяться зрителям. — Эй, люди, кто знает — знайте на здоровье, кто не знает — расскажите другим! — шутил всем известный клоун Рафик. Давнишний знакомый узбеков Юпатов-бай и его дочь Майрамхан во дворе угольного склада показывали джигитовку. — Подходи, народ, пока не поздно! — созывали они народ покупать билеты. Я стоял впереди, около трубача и зурниста. Мне захотелось съесть гранат. Я достал из-за пазухи гранат, разделил по трещине на две части и с большим аппетитом стал уплетать, чуть ли не захлебываясь от удовольствия. Сок граната пополз мне за рукава. Вдруг звуки трубы и зурны почему-то стали глуше издаваться. Старик трубач тужился, изо всех сил дул в трубу, его щеки раздувались, потом он издал какой-то странный звук и замолк совсем. — Эй, каналья! — крикнул он. Я стал оглядываться: кому же он кричит? — Я тебе говорю! — зло посмотрел он на меня. — Выйди из круга, ешь свой гранат где-нибудь в другом месте! Оказывается, музыканты, увидев, как я ем гранат, исходили слюной и не могли больше дуть в свои трубы. Меня выволокли из круга. Представление уже подходило к концу, и я ушел. По дороге решил подстричься. Я остановился около парикмахерской, которая находилась под мечетью. Вместо вывески развевался на ветру и болтался грязный передник. В парикмахерской сидели три-четыре человека. Одному на лоб поставили пиявки. Другому у висков сделали надрез и к ранам привязали рожки, чтобы туда стекала кровь. Это якобы снимает головную боль. Человек, сидящий с рожками, походил на настоящего быка. Эти двое, сидя на низенькой скамейке, склонив головы набок, стонали. А старик цирюльник был занят тем, что кому-то удалял коренной зуб. — Что, сынок, хочешь подстричься? А деньги есть у тебя? — спросил у меня цирюльник. — Да, есть. — Придется подождать. А пока иди к пруду и хорошенько намочи волосы. Цирюльники были мастера на все руки. Они, кроме стрижки и бритья, еще занимались и врачеванием. В их обязанности входило лечить от головной боли: пускать кровь, ставить пиявки. Лечить и удалять зубы, готовить всевозможные целебные порошки. Я спустился к пруду, долго мочил волосы. Когда наконец волосы стали совсем мокрые, я пошел к цирюльнику. Тот уже разделался с зубом больного, который теперь сидел в углу и охал… Цирюльник уже подстригал усы одному пожилому человеку. Он глазами указал мне на низкий стульчик и сказал: — Ты пока мни волосы, не давай им высохнуть. Подошла моя очередь. Мастер довесил мне на шею грязный фартук, потом, дотронувшись до моих волос, сказал: — Ты же плохо намочил волосы, несчастный! — и стал лить мне на голову воду из кувшина и растирать рукой. Он так сильно тер мою голову, что казалось, с нее сдирают кожу. Да еще и назойливые мухи досаждали мне. Они так искусали мои и без того в ранках ноги, что хотелось криком кричать. Мастер взял широкую, с ладонь, бритву и начал сбривать мне волосы с виска. Каждый раз, когда он проводил бритвой по голове, я еле сдерживался от боли. — Сиди спокойно. Что дергаешься? — ворчал мастер. В нескольких местах появились порезы, и он на ранки прикладывал куски ваты. Когда бритье было в разгаре, со стороны торгового ряда послышался такой шум, что все сорвались с мест и помчались туда. Я тоже отбросил фартук и вскочил. Мастер удержал меня: — Сначала заплати. Это — место святого Салмо́на. Его не обманешь. Облысение, колтун, лишаи появляются у тех, кто обманывает Салмона, — сказал он. — Это все, наверное, от грязной бритвы и такого же грязного передника! — ответил я. — Прикуси язык, шайтан! Я заплатил цирюльнику и поспешил за толпой в сторону торгового ряда. Народу было тьма-тьмущая. Я посмотрел туда, откуда донесся крик. Там из двустворчатых синих ворот четверо парней волокли человека лет сорока. Успел заметить, что у этого человека были усы и борода. На нем камзол из китайской чесучи и бешмет. Опоясан был он розовым шелковым платком. Золотая цепочка от часов проходила по всей груди. На ногах лакированные ичиги и кавуши, на голове цветная тюбетейка. Двор, откуда вытащили мужчину, принадлежал знаменитой в свое время певице Айше́, а этот человек был ее мужем — Рахма́том Ходжо́й. Люди его обвинили в обмане и подняли страшный шум. Четверо выволокли его в самую грязную улицу, раскачали и бросили, словно мешок с зерном. Несмотря на то что Рахмат сильно ударился о землю, он тут же вскочил на ноги. — Эй, мусульмане! — только и сказал он. К нему вплотную подошел мускулистый джигит лет тридцати, ударил головой в живот и опрокинул его. Никакая сила не могла умерить гнев собравшихся. Каждый, кто мог достать его рукой или ногой, старался ударить. Это они считали святым делом для себя. В этой толпе, похожей на осиное гнездо, которое потревожили палкой, никто никого не видел и ни в чем не разбирался. Внимание всех было обращено на распластанное тело Рахмата. Одежда его вся испачкалась в грязи и крови. От ударов у него заплыло все лицо. На теле не было живого места. Он, видно, давно уже отдал душу аллаху, а народ все еще не успокаивался. Подошли полицейские, стали разгонять толпу, свистеть, стрелять в воздух. Все было бесполезно. Только через полчаса с лишним народ сам по себе стал расходиться. За что люди учинили над Рахматом такой самосуд, никто толком так и не знал. * * * Наступало время вечерней молитвы, поэтому базар стал редеть. Я выполнил поручение Ходжи-бобо, купил свечи и особый сорт табака для индийского менялы. И еще для бедных наших посетителей от себя купил полфунта халвы и направился домой. Когда я подходил к тандырному базару, встретил своего товарища Тураба́я. — Ха, ха, ха! — обнял он меня. — Жив ты, каналья? Ты давно в Ташкенте? Твоя бедная мать думает, что тебя уже нет в живых, и хочет справлять поминки. Какой же ты жестокий! — Ты прав, друг. Но ты же видишь, как я выгляжу. Как я могу в такой рваной одежде показаться дома! Я здесь только около недели (пусть аллах простит меня за обман). Хозяин мой, кажется, щедрый, добрый человек. Еще неделю поработаю, приоденусь, подзаработаю денег, чтоб купить что-нибудь сестрам, потом уж заявлюсь. Но ты никому не говори, что меня видел. Через неделю обязательно я сам приеду. Как там мама, сестренки? Что нового у нас в махалле? — Мать, сестры живы и здоровы. Дядя им помогает. А что в махалле может быть нового?.. Украли подстилку из мечети. Многие подумали, что чапан Исма́та-дурачка из этой кошмы. А еще бабка Зиеда́ ослепла. Да, у нее теперь появилась еще одна песня. Вот такие мелочи, дружок. Дела у моего отца хорошие. Хлопок подорожал. Кусок жмыха стоит сорок копеек. Об остальном расскажу, когда приедешь домой. Неделю буду ждать. Не покажешься — всем расскажу, что видел тебя. Сначала скажу твоей матери, потом товарищам. Да, а чем занимается твой хозяин? — Пока не скажу. — Неужели такая тайна? Подозрительно! — Иди ты!.. Я к канатоходцу нанялся. — Где же тогда твои бархатные штаны? Мы весело засмеялись. — Да, а где Аман? — спросил я. — Месяца два назад он возвратился домой. У него был такой жалкий вид. Он о тебе рассказывал такие небылицы, что никто и не поверил. Клялся: «Пусть меня аллах покарает, коран покарает!» Но мы все равно не поверили. Теперь он занялся крупным делом. Он пошел в ученики к Абдулле́-чернобровому. Пока ему носит воду, пасет лошадей. На ногах у него хромовые сапоги Абдуллы-ака, опоясан солдатским ремнем. Он иногда носит обед хозяину на пьян-базар. Аман научился по-русски ругаться. Лавка его отца развалилась было, но мы, ребятня, устроили хошар и починили как смогли. — Хорошо, хорошо, остальное дорасскажешь, когда я туда приеду. Я очень тороплюсь, — сказал я. И мы, простившись, разошлись. На побегушках Пришел я в чайхану, когда Ходжи-бобо и постояльцы уже закончили вечернюю молитву. Я тут же отложил в сторону табак, свечи, гранат и халву, сменил воду в кальяне, почистил трубки, протер чайники и пиалы. Выгреб из-под самовара золу, на плечо бросил полотенце, взял в руки веник и уже был готов к новым услугам. — А, серый жеребенок, где ты пропадал? Недаром говорят: «Для сироты все отцы». Может быть, нашелся какой-нибудь отец? А? Эй, смотрите на него, как покорно он стоит, словно мягкий веник. А, чтоб ты на пулю германскую напоролся! — Не проклинайте его, Ходжи-бобо, — сказал один из постояльцев. — Самовольный уж очень. Ну, говори, что интересного видел и слышал на базаре? — обратился старик ко мне. — Толпа растерзала мужа певицы Айши, Рахмата-Ходжу. — Неужели? Симпатичный был мужчина. Ну да ладно, пусть земля будет ему пухом. Раз его толпа растерзала, он считается невинной жертвой. Но для таких, как он, и адского огня жалко. Ну-ка, расскажи подробнее… Смотрите-ка, он и подстригся, прямо настоящий иранский шах — Ахмадали-лысый. Я видел его портрет. Ну, теперь рассказывай! И я начал фантазировать, к одной правде добавлял десять небылиц: — На место происшествия белый царь послал две тысячи солдат. Семьдесят один раз открывали огонь по толпе. Девять женщин с испугу родили. Одна башенка мечети Кокалдо́ш покосилась. Полицейские Мочалова ограбили торговый ряд. Женщины без паранджи с криком выбежали на улицу… В таком духе я рассказывал целый час. После чего Ходжи-бобо простил мне мое самовольство. Пока я рассказывал, постояльцев собралось более десяти человек. Индийский меняла тоже был здесь. Настроение у него хорошее. Хотя он и мало что понимал из моего рассказа, но слушал внимательно. Некоторые из посетителей на самых страшных местах моего рассказа чуть не падали от испуга. А некоторые поддакивали мне и даже сами добавляли. Один из них обвинял певицу, другой — Ходжу, третий — бесшабашную толпу, четвертый — полицейских и самого Мочалова.