— Я голоден, как Пантагрюэль! — Я забыл, что она понятия не имеет ни о Гаргантюа, ни о Пантагрюэле. — У тебя что-то есть, чем люди утоляют голод? — Конечно! Я могу накормить пятерых таких, как ты, — засмеялась она и, как была обнаженной, пошла на кухню. Я быстро вскочил и отодвинул от стены диван. Так и есть, слова Аркадия «шерше ля фам» оправдались: на стене почти у самого пола в форме электрической розетки был закреплен микрофон. Тонкий провод спускался вниз к плинтусу и там скрывался в небольшом отверстии, проделанном в стене, и уходил в столовую, как раз в то место, где стояла хельга. Очевидно, магнитофон находился там, в хельге, и Августа могла свободно записывать наши разговоры на пленку. Значит, эта курва, Иван Дмитриевич, поселил нас в конспиративной квартире, оборудованной техникой для подслушивания. Значит, он знал все наши тайны: Августа — агент снабжала его информацией. Вот откуда он узнал по поводу болтовни Татьяны и Шутова. И главное — она подслушала наш с Татьяной разговор о Москве. И Татьяна вовсе ничего не разболтала Алексею. Я пододвинул диван на прежнее место и лег в ожидании, когда Августа позовет меня есть. Теперь мысли, что «король голый», не давали мне покоя. Но я заставил себя обуздать возникшую злобу на Августу. Что, собственно, я от нее хотел: она выполняла свою работу. Вот что означало брошенное ею на прощание слово «слепец!». Она знала, что Татьяна спит с Алексеем, она ненавидела Татьяну, потому что я был у нее и она еще прихватила Шутова. Августе было наплевать, о чем мы говорили, когда я вернулся. Ей нужен был я, может быть, она мечтала, что, не было бы у меня Татьяны, место возле меня досталось бы ей. Но это все мои фантазии. Во всяком случае, она была женщиной с эмоциями и безумной ревностью. Поэтому и донесла на Татьяну, а Иван Дмитриевич приплел сюда Шутова намеренно. Может быть, у нее была тайная мысль, что я после этого брошу жену и что я никуда не уеду, тогда она будет счастлива со мной. Господи! Чего только не придет женщине в голову! — Толя, иди к столу, — позвала Августа. Я надел трусики и пошел на кухню. Здесь было чем утолить голод. Бра над столом высветило и крабов, и копченую еврейскую колбасу, которую я очень люблю, и пастрому — копченое деревенское мясо, и разогретые мититеи — наперченные колбаски, — все так аппетитно, что я почувствовал неимоверный голод. — Выпьешь? У меня есть водка. — Августа, не дожидаясь моего согласия, достала из холодильника початую бутылку. Мы выпили по рюмке, потом по второй, и я наконец спросил: — А где Николай Николаевич? — Там, — махнула она неопределенно рукой, — на Армянском кладбище. Позавчера схоронили, — разъяснила она бесцветным голосом и склонила голову к столу. «Как же так! — ошарашенный новостью, воскликнул я мысленно, — позавчера схоронила мужа, а сегодня наслаждается в объятиях любовника! А что, собственно, произошло? Она и при живом-то муже делала со мной то же самое. С той лишь разницей, что существовала какая-то опаска: как бы он случайно не накрыл нас. Стерва все же первостатейная! Мужа спаивала, чтобы с любовником по-факаться. Вот и споила, что он помер!» Вся эта еда мне стала противна. Молча я встал, оделся и пошел к калитке. Августа меня не остановила, наверно, поняла мое состояние и решила, что сейчас самое неподходящее время говорить о будущей встрече. Мол, захочет — придет. Я брел по спящему городу, один посреди улицы, изредка проносились автомашины. Я шел и думал: как же так случилось, что я, еще не став разведчиком, провалился, и провалился на женщине. «Шерше ля фам!» — вот уж непреходящая истина. Аркадий своим сыщицким нюхом учуял, откуда подул ветер. Иван не любит рисковать. Он и задание, наверно, дал Августе подловить нас на болтовне. Мы угодили в его капкан, и он со спокойной совестью списал нас в архив. Очевидно, Августа сочинила ему телегу. И он тут же подал рапорт, где отразил, что мы не надежные для разведки люди. Приписал Татьяне грех, что выболтала все любовнику. Если женщина в постели разгласила тайну, она и в будущем будет опасна для дела. Несомненно, Иван Дмитриевич внес предложение от нас дистанцироваться, всякую связь с нами прекратить, спустить на тормозах. Шефа не только не накажут, а еще благодарность объявят за бдительность, что сумел своевременно рассмотреть гнилой товар и не допустил засылки ненадежных людей за кордон. Ясно, что он разыгрывал передо мной спектакль возмущенного нашим коварством человека, утверждал, что мы его подвели, для пущей важности обзывал грязными словами Татьяну. Так что дал я ему по морде или не дал — в нашей судьбе ничего не менялось, она была предрешена: рапорт шефа уже был в Москве, и оттуда пришла санкция на прощание с нами. Все-таки хорошо, что я своротил ему челюсть. Подлецов нужно бить, и не за что-нибудь, а только потому, что подлецы. Эта мысль принадлежит Аркадию, но она точна и неоспорима. Больше часа я шел до дома, но странное дело, горечи уже не испытывал. Наоборот, теперь была полная ясность. Очень даже правильно, что поехал к Августе и проверил подозрения. Я переключился на новые, еще не ясные для меня проблемы. С Татьяной решил развестись: кому нужен этот неполучившийся брак? Она уйдет жить к Лешке. Если получится с работой на телевидении — это будет идеальный вариант. А нет, возьму учеников, буду обучать английскому — как-нибудь проживу. Голова есть, не исключен из партии, руки, ноги — в порядке. Уже у самого порога дал себе зарок, что к Августе я больше никогда не пойду. Нынешняя встреча была необходимостью. Что-то надо сейчас сказать Татьяне. Но говорить ничего не пришлось: Татьяна домой не пришла — развод состоялся. Разведка Несколько дней я ощущал горечь, настроение было скверным, но я не бесился, повеситься тоже не хотелось. Какая-то неопределенность в настоящем и даже в будущем, которого я не видел. Татьяна, видимо, понимала мое состояние и не лезла ко мне с сочувствием и ненужными вопросами. Только раз тихо произнесла: — Что с нами будет? Могут посадить? — Пока не за что, — ответил я. — Как с работой? — Мне работа ее была не интересна, но что-то же надо было спросить. — Все нормально, берут в Алексеев институт лаборанткой. Буду на кафедре английского языка. «Уже хорошо, — мысленно одобрил я. — Надо же как-то выкручиваться». Наконец я вспомнил про рекомендацию Аркадия. …Зина, так звали родственницу жены майора, мне понравилась, хотя она была далеко не красавица. О таких говорят, что она хорошей души человек, что должно заменить определение «дурнушка». Соломенная блондинка с прямыми волосами, припухшие губы небольшого рта и неопределенного цвета глаза — за толстыми стеклами очков рассмотреть было трудно. Худая, что еще больше подчеркивал темный в талию английский костюм. Туфли на ней были шикарные, лакированные: очевидно, у нее была привычка носить дорогие модные вещи, которые немного скрашивали отсутствие женских прелестей. Улыбка у нее была приятная и сразу располагала к себе. Она сидела в коридоре в кресле, перекинув ногу на ногу, курила и что-то правила в тексте, положив его на колено. — Где ты пропадал? — как старого знакомого, на «ты» спросила она, едва я представился. — Главный мне уши прожужжал: «Где твой протеже?» Я решила: если до конца недели не придешь, сниму свою рекомендацию. — Понимаете, как-то не получалось, — стал мямлить я, не желая ей врать, что валялся со своими переживаниями на диване. — Транс?! — полуутвердительно, полувопросительно сказала она и поглядела на меня глазами, увеличенными в несколько раз стеклами очков. — Аркадий мне, между прочим, намекнул. Сейчас готов работать или еще будешь заниматься самоедством? Кстати, это самое поганое дело — переживания. Ты когда-нибудь сам с собой разговаривал? — Нет, не сподобил Всевышний, — ответил я, потихоньку заражаясь ее оптимизмом. — А я, как шизофреничка, иногда рассуждаю с собой, — улыбнулась она, и я проникся к ней неожиданно раболепным уважением. — И знаешь, как это делаю? Меня один психиатр научил, как избавляться. Ловлю себя на разговоре и заставляю переключиться на что-то приятное и начинаю думать о приятном. Потом снова неприятность выползет, и я начинаю свой монолог. Опять ловлю себя и переключаюсь — так два-три раза и забываю про неприятности. — У вас комплекс: люблю поговорить с умным человеком. «Надо попробовать, если когда-нибудь начну заговариваться», — подумал я с улучшившимся настроением. Она замялась и сказала: — Толя, ты будь сам собой здесь. Атмосфера у нас благоприятная. — Она доверительно положила свою узкую, с синими прожилками руку на мою лапу. — Главный у нас — сам Бог послал. Бывший секретарь ЦК комсомола, но не любит официальщины. Среди журналистов у нас принято без отчества, на западный манер. Если ты не подойдешь, он тебе скажет: «Толя, хочу тебе подыскать место», — и все тихо, спокойно. Ты где последний раз работал? Чем занимался? — Геология, фотолаборант. — Ага! Понятно! В фото смыслишь? Я спрашиваю, — улыбнулась Зина и снова воткнула сквозь линзы свой острый взгляд в мое лицо. — Пошли к главному. В приемной секретарша — «серенькая мышка» — разговаривала с обаятельной молодой женщиной, в которой я без труда узнал Ларису — ведущего диктора молдавского телевидения. Ее внешность не требует описания: красивая, привлекательная, с милой улыбкой и ямочками на щеках — в жизни даже лучше, чем на экране. — Кто у Андрея Ивановича? — спросила Зина, направляясь к двери. — Ничего, если мы сейчас зайдем? — Даже хорошо. Там Лыга, ей сейчас туго, поэтому заходите. «Серая мышка» очень уж внимательно поглядела на меня и усмехнулась, растянув свои тонкие губы. Лариса тоже не оставила меня без внимания, оглядев оценивающим взглядом с головы до пят. А приятное это чувство, когда девушки смотрят на тебя с повышенным любопытством. Мы вошли в просторный кабинет, отличительной особенностью которого было то, что в углу громоздились три телевизора и все они работали. У стены в кресле сидела курносая «пампушка», глаза у нее были на мокром месте. Перед ней стоял невысокий, лет сорока пяти, но уже начавший лысеть мужчина. Тимуш Андрей Иванович, директор телевидения, человек с хитроватой физиономией деревенского мудреца и хитрыми, недобрыми глазами. Он взглянул в нашу сторону, наклонив набок голову, и опять посмотрел на свою жертву. — Если хочешь, я помогу тебе найти место, которое ты будешь любить, — тихо и спокойно, как-то по-домашнему произнес Тимуш. «Пампушка» икнула и слезы полились ручьем. — Не хочу я никакого места, — прошептала она едва слышно. — Тогда приходи к нам каждый день на работу вовремя. Все! — закончил директор и, казалось, сразу забыл о Лыге, которая встала и боком, боком поспешила выкатиться из «камеры пыток», явно обрадованная нашим появлением. — Вот это и есть твой протеже? — улыбнулся Тимуш и, протянув руку, поглядел на меня снизу вверх. И немудрено, я оказался почти на целую голову выше своего будущего начальника. Мне сразу вспомнился старинный английский анекдот, когда на одном из приемов встретились — низенький, но чрезвычайно умный ученый, и высокий, но тупой господин. Высокий решил уязвить низкого и сказал: «Часто слышал о вас, но никогда не мог увидеть», намекая на маленький рост ученого. А тот, в свою очередь, ответил, что «часто видел высокого, но никогда о нем не слышал». Анекдот был очень смешной, и только тот, кто не понимал юмора, не смеялся. Рука у него, на удивление, была сильная и не потная. Я ответил на рукопожатие, крепко сдавив ему ладонь. Он покривился, но засмеялся. — Зина, гукни Ваню Голомуза. А ты садись к столу. Сам он уселся в кресло, и тут стало особенно заметно, что ростом он подкачал: кресло, большой стол предательски подчеркивали это. — Слышал, по-английски говоришь и читаешь. Вот только жаль, с этими знаниями у нас делать нечего: англичане почему-то к нам не торопятся. Ну, да ладно, бес с ними, с англичанами. Вошел Голомуз, который оказался тоже низкого роста, лет пятидесяти, с задубленным ветрами лицом и крестьянской хитрецой. «Чего-то они тут все низкорослые, но хитрые», — подумал я и решил, что Тимуш специально таких подбирал, чтобы не выдавались особенно. Исходя из этого принципа, мне на телевидении не работать. Это было мое первое заблуждение насчет Тимуша. — Ваня, вот тебе редактор на ПТС. Молодой и сильный. Годится? Голомуз молча кивнул головой и протянул руку: — Иван! — Завтра выходи на работу, — сказал Тимуш, — приказ оформим потом. — Чего это завтра? Мне сегодня не с кем работать. У меня же выезд на предприятие! — настойчиво возразил Голомуз и на день раньше решил мою судьбу. «Редактор» — прозвучало гордо и выразительно. Я ощутил себя приобщенным к журналистике и с ликованием в душе пошел следом за Голомузом. Так началась моя телевизионная карьера. Редактор ПТС — это совсем другое, чем в журнале или газете. ПТС — это передвижная телевизионная станция, а редактор на ней — это типа диспетчера: все подготовить для выезда на место, откуда будет вестись телерепортаж. Я бегал как бобик. Чтобы репортаж состоялся, нужно завезти все необходимое оборудование, проследить за выступающими, отредактировать их речи, заставить выучить, прогнать тракт, то есть провести репетицию с камерами и светом до выхода в эфир. В общем, я был редактор, и звучало это гордо и независимо. Мы работали все в тесном контакте: режиссеры, помощники, операторы, осветители, радиоинженеры и полдюжины рабочих. Я был доволен своей судьбой и постепенно забывал ту горечь, которая навалилась на меня после нелепого провала моей карьеры разведчика. Все эти события: слежка, «семерка», смены, антисоветчики, шпионы, самиздаты, пятидесятники, иеговисты, оуновцы и террористы ушли в прошлое и вспоминались все реже и реже. Татьяна переехала к Шутову, я жил один, и больше радости мне доставляла работа, чем сидение дома. Иногда после сложной и напряженной передачи мы, человек пять-шесть, покупали с десяток бутылок вина на все вкусы — «Лидию», «Пино-гри», «Букет Молдавии», «Алиготе», «Каберне», «Мускат» — и ехали ко мне домой разряжаться после напряженной работы. Я любил этих ребят и девчат, мы были как одна семья, знали друг про друга все и вся. Однажды мы готовили репортаж с трикотажной фабрики «Стяу роше» — «Красное знамя». Огромный цех, напичканный вязальными машинами, работницы, одетые как на первомайский парад, напряжение, но мы еще не в эфире. Из студии Лариса своим мягким лисьим голосом и очаровательной улыбкой подводит телезрителей к нашему репортажу. Аня, второй диктор, стоит за колонной — дозубривает текст и ждет сигнала помощника режиссера, чтобы начать проход по цеху, но уже в эфире, когда вся Молдавия соберется у телевизоров и будет ждать, что мы еще для них придумали. Я стою метрах в десяти от Ани и практически уже отключился — я свое дело сделал: все подготовил по сценарию, текст уже застрял в зубах. Я думаю, что в отпуск поеду на Дон, буду ловить рыбу, жить в палатке. Хорошо бы найти подходящую подругу, которая тоже любит такой отдых. Не обязательно жениться, можно и так. Что-то случилось. У Ани бледное лицо, она испугана и растеряна, я никогда ее такой не видел. На часах через минуту выход в эфир, а она еле держится на ногах. Я подскочил к ней, она пытается что-то говорить, но из горла вырывается лишь сипение. Аня с надрывом откашливается, но голос не восстанавливается, на ее глазах выступили слезы. Наверно, сказалось напряжение перед репортажем. Она первый раз на предприятии и от волнения потеряла голос. Нам врубили эфир, камера медленно панорамирует по цеху, нужен текст, а текста нет. Реакция у меня была мгновенная, как у боксера на ринге: я подтянул галстук, застегнул пуговицу на пиджаке, буквально выхватил из рук Ани микрофон и голосом заправского репортера произнес: — Дорогие телезрители! Сегодня мы находимся в гостях у прославленного коллектива тружеников фабрики «Стяу роше». — Дальше пошла импровизация — я ведь не учил сценарий. Хотя все знал и без бумажки. Мне важно было выдержать расписанное по сценарию время, а это я хорошо помнил. Я призвал телезрителей посмотреть на Доску почета, которая оказалась в цехе как бы случайно, представил портреты передовиков производства, а затем пригласил полюбоваться на замечательных людей на их рабочих местах. И пошло… Тридцать минут репортаж, помощник режиссера переставляла от одного станка к другому нужных нам героинь труда, оператор держал меня в кадре, а я молол непрерывно все, что знал про эту фабрику, про дипломы с выставки достижений, награды труженикам. Я не ощущал времени, и только тогда, когда помощник режиссера показала мне, что осталась одна минута и скрестила пальцы над головой, я понял, что пора заканчивать. Лампочка на камере у оператора погасла — нас убрали из эфира. Но я успел пожелать зрителям доброй ночи. — Ну, ты дал, старик! — с сияющей улыбкой воскликнул оператор Витя Кузнецов. — Как ты на такое решился? Ты же спас весь репортаж! — Когда-то же надо делать карьеру! — засмеялся я нервным смехом, только сейчас почувствовав всю ответственность того, что сделал. Я самовольно вылез в эфир, сломал утвержденный Главлитом, а попросту цензурой, текст сценария, произносил незалитованные цензором слова, что является большим политическим грехом, за который мог оказаться за воротами телевидения и без партийного билета. Меня позвали за режиссерский пульт в передвижную станцию. Там сидел главный режиссер Панасьян. Он поглядел на меня сквозь затонированные стекла своих очков и тихо сказал: — Имей в виду, в сценарии произошли изменения в связи с тем, что две работницы заболели перед самой передачей. — Это был спасательный круг, за который я должен был ухватиться, когда начнется разборка нашего репортажа. Наверху! Только как это меня спасет, я не знал. После передачи никто не смог поехать ко мне домой, чтобы разрядиться. Все были связаны какими-то обещаниями на этот вечер. Лишь один я был свободен. Зашел в магазин «Вина Молдавии», купил бутылку «Пино», постоял, размышляя, у прилавка, и взял еще бутылку коньяка «Белый аист». — Думаешь, вина будет тебе мало? — услышал я знакомый голос и обернулся. За спиной стояла Зина, она испытывающе поглядела мне в глаза и добавила: — Не много ли для одного? Я промолчал, я совсем не чувствовал себя героем, потому что уже оценил свой поступок и его свинцовые последствия для меня. — Можно, я помогу тебе осилить эти две бутылки, — слегка улыбнулась она, и мне от этой улыбки стало легче и даже радостнее.