— Поехали, Зинуля! Гулять так гулять! — воскликнул я искренне. — Не настраивай себя на похороны. Скажу честно, ты был великолепен. Ты прирожденный тележурналист. Если тебя не выгонят, надо просить Тимуша сделать из тебя репортера. Мы выпили коньяка, закусили тем, что у меня сохранилось в холодильнике, или, говоря языком Ильфа и Петрова, «чем Бог послал». А он послал нам в тот день яблоки и виноград, пастрому и молдавскую брынзу. Зинаида посмотрела внимательно на меня и сказала: — Тревожные у тебя глаза. Чувствуешь неприятности? Я боюсь, что идиотская формула «инициатива наказуема» себя оправдает. Ты понимаешь, в чем дело? Мы, как выражается наш партийный босс, «работники идеологического фронта». А это значит, вся наша макулатура не стоит выеденного яйца, даже гениальная, до тех пор, пока на ней цензор не поставит штамп: «Мин нет!» А до этого даже фраза «Здравствуйте, дорогие телезрители!» — не может быть произнесена в эфир. Твой поступок будут расценивать не с позиций, что ты спас репортаж, а с позиций, что совершил аполитичный поступок. Знаешь милицейскую формулировку: «А если каждый захочет ходить по газону!» Я налил в рюмки коньяк, и мы молча, без всяких пожеланий выпили. Да и что можно пожелать висельнику? Чтобы веревка шею не терла? Или тому, кто собрался топиться, чтобы ноги не промочил? Я проглотил несколько ягод винограда и заметил, что Зина чему-то улыбается. Спрашивать не хотелось, захочет — сама скажет. — А чего это сегодня к тебе никто не поехал? Если бы я тебя не встретила, в одиночестве напился бы. — Я теперь больной, у меня целлюлютос. — Это женская болезнь послеродовая. Конечно, нас здорово запугали. Ребятам, может, придется тебя из партии исключать, на собрании пакостными словами обзывать. Поэтому они сегодня очень бдительные, восторг-то уже прошел. — Панасьян предложил версию, что две работницы заболели и пришлось весь текст ломать на ходу, чтобы не сорвать передачу. Какая-то чушь! — Я не верю этому хитрому армяшке. — Ты шовинистка. Он из добрых побуждений. — Да никаких не добрых, он о своей шкуре печется, он же за пультом сидел. Скажут, куда смотрел и так далее. — Не буду я ничего крутить, спихивать, скажу все как было — поставил не туда запятую. — Какую еще запятую? — не поняла Зинаида. — Один крупный деятель с докладом выступал и говорил: «Дорогие друзья американские ястребы…». Все обалдели, цензура не могла такое пропустить. А он снова: «Дорогие друзья американские ястребы…». Помощник подскочил к трибуне, поставил восклицательный знак, и все стало на место: «Дорогие друзья! Американские ястребы развязали кровавую бойню во Вьетнаме…». — Ну понятно: «Казнить нельзя помиловать». Где хочешь, там запятую и ставь. Какое-то гадство! — возмутилась Зина. — В послушные струны превратили нас: кто дернет за струну, тому и бринкнем. Проституткина профессия. Стриптиз по заказу. Снова выпили коньяку, Зина закурила, я тоже взял сигарету. — Ты диссидентские речи произносишь, — сказал я пьяно. — Поймают, вылетишь за мной из телевидения. Без работы намаешься! А вообще, ты, Зинка, стоящий парень! Я бы с тобой в разведку пошел и не оглядывался бы, раз ты за спиной. Но я прошу тебя — больше со мной не общайся. Видишь, ни одна падла не пришла! Один тещу к зубному ведет, другой собаку должен выгуливать, третий в гости должен идти, а четвертый просто обосрался! — Заткнись! Я дружбу на конъюнктуру не меняю. Мы прикончили коньяк, выпили немного вина, еще потрепались на антисоветские темы, показывая тем самым себе, какие мы принципиальные и независимые и можем говорить, что пожелаем, даже не в кухне. Раздался телефонный звонок, я пошел в коридор, звонил Аркадий. Он скупо похвалил мой дебют и добавил: — Ты изрядно наследил, Иван теперь знает, где тебя поймать. Жди пакости! Мне было море по колено, я длинно и витиевато, откуда только взялось, выругался по адресу моего бывшего шефа. Аркадий засмеялся и, не прощаясь, повесил трубку. Зина уже спала на диване, я снял ее шикарные туфли и аккуратно поставил на стол. Мне почему-то показалось, что таким туфлям «карьера девушки», из самой Англии, место только на столе. Укрыл ее пледом, а сам улегся на кровать. Утром я не спешил тащить крест на Голгофу: что в девять, что в одиннадцать меня выпрут с работы — результат одинаков. Мы позавтракали, а точнее, выпили по большой чашке крепкого кофе, и тут под окнами раздался звук сирены. Это была машина Тимуша. Директор был один в кабинете, и мне показалось, что настроен он благодушно. Андрей Иванович протянул мне лист бумаги с машинописным текстом. Сердце стало медленнее биться, хотя именно этого я уже ожидал. Сразу бросилось в глаза: «Приказ». Я, не читая, повертел его в руках и сказал замогильным голосом: — Конечно, работу мне искать вы не будете. Не тот случай. Тимуш похлопал глазами, потом до него дошел смысл сказанного мной, он улыбнулся и задиристо воскликнул: — Отчего же! Я уже нашел тебе место! Читай приказ! В приказе была благодарность и премия, и назначение на другую должность. — САМ, — указал Андрей Иванович пальцем в потолок, — смотрел твой репортаж. Помощник звонил, сказал, что Первый секретарь ЦК одобрил такую работу телевидения: раскрепощенно, правдиво. «Если бы не было звонка, приказ был бы, наверно, другой», — подумал я, проявляя свинскую неблагодарность к директору. Трудно было сразу перестроиться, я уже был готов к репрессиям, и в этом никаких сомнений не оставалось, и вдруг… В приемной сидели секретарша Марина, диктор Лариса и верный друг Зинуля. Они весело улыбались и стали шумно поздравлять с повышением. — Я как услышала мужской голос вместо Ани, подумала: ну, все, Панасьян хомутнул в эфир, — с непонятным восторгом воскликнула Лариса. — С тебя причитается! — Она с хитринкой в зеленых глазах внимательно посмотрела на меня. «Ты мне нравишься!» — потеплел я душой оттого, что девочки так искренне обрадовались моему воскрешению. — Никаких проблем, Лариса. Клуб у меня всегда открыт. Кто хочет, тот посещает. Так что будем рады, — понес я какую-то несуразицу. Вот уж действительно мужики ведут себя глупо перед девушкой, которая им понравилась. В тот же день мы случайно оказались вместе в нашей столовой, и я сел за стол к Ларисе. Мы болтали о всяких пустяках. Я бы потом и не вспомнил, о чем мы говорили. Я из кожи вон лез, изображая из себя остроумного эрудита. Она смеялась моим шуткам, половина из которых уже были с бородой. Обед затянулся, и Лариса вдруг вспомнила, что у нее эфир, а она не просмотрела информацию. Я остался один и с блуждающей улыбкой глядел на стол. Неожиданно на плечо легла тяжелая рука. Ваня Голомуз стоял за моей спиной и без улыбки встретил мой вопросительный взгляд. — Ты долго собираешься работать на телевидении? — спросил он без всяких шуток. Я с недоумением расширил глаза. — Не понял! — Если долго, то обедай в другой компании, не то Тимуш тебе подыщет место. Усек? Как тут не усечь? Надо быть идиотом! Очевидно, Тимуш и Лариса так умело скрывали свои отношения, что я ничего не замечал. Да и неудивительно, по характеру работы я был далек от нее и от директора тоже. Хорошо, что Ваня предупредил, а то я уже возомнил о себе… Дальше пошла рутинная работа. В две недели раз мы выезжали на какое-нибудь предприятие, и там я по отработанной схеме проводил репортаж, получив относительную свободу в использовании текста. А с рабочими на предприятии я так научился обращаться, так ставил им вопросы, что они при ответах не пользовались написанным текстом. Получалось все очень естественно. Однажды секретарь Тимуша подала мне несколько страниц, напечатанных на машинке. Это был мой первый репортаж. Я вопросительно взглянул на Марину, и она пояснила: — В тот вечер, когда ты вел с фабрики репортаж, Андрей Иванович записал на магнитофон, потом до двенадцати ночи я перепечатывала его на машинке. Он ждал, пока я закончу, потом на первом экземпляре поставил визу: «Разрешено к эфиру». Второй остался у меня. Ты знаешь, что это? Уж мне-то не знать! Это был спасательной круг для меня. Тимуш решил в случае чего принять все на себя. Хороший он мужик! Это не паршивая сука Иван Дмитриевич! Я еще раз, прежде чем мы расстались с ним, столкнулся с его высокой порядочностью. По его заданию мы готовили передачу, посвященную годовщине разгрома немцев под Москвой. Не мудрствуя лукаво, поехал в военкомат, отобрал трех ветеранов войны, участвовавших в обороне Москвы: летчика, танкиста и пехотинца — истребителя танков. За беседу с ними не волновался, набросал ряд вопросов, с помощью которых я заставлю их рассказывать. Нам дали тракт — репетицию, чтобы прогнать беседу с ветеранами. Все нормально: вопрос-ответ, еще вопрос, направляю ответ, и довольный пошел в буфет выпить кофе. Там застал мою симпатию, она работала литературным редактором, и я был уверен, что нравлюсь ей. Темпераментная еврейка Фира всегда ласково и загадочно улыбалась мне при встрече. Ей было лет тридцать пять, замужем, имеет ребенка. Ходили студийные слухи, что с мужем она живет плохо, уходила от него. Женщина она была красивая и хорошо это знала, стараясь еще больше подчеркнуть свою привлекательность модной одеждой и легкой косметикой. Я поглядел на ее прекрасную прическу и подумал, сколько же времени она тратит, чтобы так выглядеть. На работу ходит, как будто идет в гости. Мне казалось, что она похожа на скоттовскую Ребекку. Во всяком случае, ее внешность была необыкновенной. Мы встречались на телевидении почти каждый день, но сблизиться с ней мне не удавалось. Она ухитрялась держать меня на расстоянии. Сейчас мне захотелось сломать этот невидимый барьер. Я сел к столу со своей нахальной, проламывающей, как я думал, броню улыбкой. Она улыбнулась в ответ и вопросительно ждала, что я скажу. — Фира, ты выглядишь сегодня просто изумительно! Нельзя оторвать глаз! Англичанин бы сказал: «На миллион фунтов». — Я знаю! — усмехнулась она, разоружая меня. — Тебе, Толя, сегодня надо не на женщин смотреть, а на своих гостей. Через полчаса твой эфир, а они вон… — кивнула Фира головой в сторону, где сидели мои подопечные: летчик, танкист и истребитель танков. Я оглянулся и ничего особенного не заметил: перед ними стояли три стакана чая, бутерброды. Ну, решили люди перед выступлением перекусить, даже очень хорошо, не волнуются. — Это не чай у них. Они бутылку коньяка разлили на троих, — предупредила меня Фира. Сделать я уже ничего не мог, они взяли стаканы и, не чокаясь, выпили все до капли, закусили. Я почувствовал у себя во рту вкус железа. Фира поняла мое состояние и положила свою теплую мягкую ладонь на мою руку. — Бог не выдаст… — сказала она подбадривающе. — Лишь бы у них не было второй. Не расстраивайся, я буду рядом с тобой, — будто она войдет в кадр и будет со мной беседовать вместо пьяной компании. Я благодарно поглядел на нее и погладил ее руку. Моя троица покинула буфет, и я не заметил у них ни в одном глазу. Неудивительно: бутылка на троих, да еще бывших фронтовиков, что слону пряник. Мы расселись в креслах, дали эфир, загорелась лампочка на камере оператора, и я начал беседу о разгроме немцев под Москвой, потом представил телезрителям наших гостей — все было нормально. Летчик красочно «отстрелялся», танкист тоже неплохо рассказывал, и я лишь подправлял его вопросами. Наконец очередь дошла до пехотинца, я поглядел на него, ничего не вызвало у меня беспокойства, только глаза у него неестественно блестели. Одет он был в коричневый старомодный, наверно еще довоенных лет, костюм, белую рубашку и галстук, который, наверно, не надевал уже лет десять. Аккуратный, подстриженный и чисто выбрит. Фамилия у него была Кузьмич. Начал он неплохо: как стояли под Москвой в сильные морозы, а он с напарником сидел в отрытом в полный рост окопе на двоих. Я пару раз задал ему вопросы, чтобы не уклонялся, и вдруг что-то произошло, я учуял это еще до того, как понял, что это. — Тишина стояла гробовая, вроде и войны не было. Снег на деревьях висел хлопьями. Ни ворон, ни сорок, уж они-то знали, что эти занюханные фашисты рядом, недалеко, — начал он красочно и не к месту взмахнул рукой. Софиты жарили как в аду, Кузьмича разогрело и разморило, он стал словоохотлив. Я пытался перехватить инициативу, загнать в нужное русло и быстрее закруглить выступление, пока его совсем не развезло. — Вы со своим напарником, наверно, очень замерзли в окопе? — подкинул я вопрос. Но не тут-то было: Кузьмич не хотел сокращаться. У него была огромная аудитория, его слушали, и наконец представилась возможность кое-что рассказать этим соплякам, которые всегда смеются, если он начинает им про войну. Невоспитанные, нахальные, неуважительные. — Подожди, про это впереди! — прервал он меня. — Так вот тишина была необыкновенная, как говорят, аж звенела. И где-то внизу, наш окоп был на горке, — пояснил он мне, — зарычало. Танки, я их за пять верст отличу. Ревут моторы, мерзлая земля содрогается, как будто ее бьет трясун, а может, лихоманка. Чувствую, что развезло моего истребителя танков, но поделать уже ничего не могу и молю Бога, чтобы он быстрее рассказывал про этот свой бой под Москвой. А тут еще вижу — танкист норовит встрять в разговор. Ему, видимо, тоже засвербило дополнить про танки. Я показываю ему — заткнись мол. Отстал, успокоился, понял, что без него справимся с этими немецкими танками. — Теперь уже и воздух дрожит, моторы рычат, как дикие звери, когда жертву рвут, — украшал пехотинец свой рассказ необыкновенными сравнениями. — И все сильней и сильней рев, и вдруг огромная черная махина, мать ее так! — Он сделал паузу, а я чуть из кресла не выпал. Танкист согласно закивал головой. Летчик задремал, и слава Богу! А истребитель танков вздохнул, видно, было тяжело ему вспоминать тот бой. — Мать ее так! — повторил он. — Прямо передо мной и дохнуло на меня газами и смертью. Я припал к прикладу противотанкового ружья и кричу напарнику: «Патрон, мать твою!..» Зарядил и сразу по гусенице как… — Он резко взмахнул рукой для убедительности. Ну, думаю, сейчас он объяснит, как ударил по гусенице, но скажет это матом, чтобы было понятнее. Я решительно перехватил его рассказ: — С первого патрона попали в гусеницу? Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом, видно, был все еще там, на поле боя, перед танком и согласно кивнул головой. — Первым патроном разорвал ему гусеницу, — тихо произнес Кузьмич. — Потом еще два вылезли из-за бугра, я и их подбил, — вдруг заспешил он, чтобы закончить разговор. Да и пора уже было, лицо у него от жарких софитов и коньяка стало красным. Он поднял руку, хотел еще что-то добавить, но я был начеку и опять перехватил инициативу. Витя Кузнецов — умница, видел всю ситуацию, сразу перекинул камеру на меня и наехал крупным планом. Я поблагодарил гостей, дал оценку их выступлению и с облегчением увидел, что на камере погасла лампочка. Минут через пять в студии зазвонил телефон. Это был Тимуш, он сидел за режиссерским пультом вместе с Панасьяном. Когда я вошел, они о чем-то оживленно говорили и смеялись. При моем появлении смех мгновенно прекратился и все — от помощника режиссера до главного режиссера и директора — уставились на меня. Я остановился у порога, сказать было нечего, оправдываться бесполезно. Справа у пульта я увидел Фиру, она едва заметно улыбалась и подмигнула мне. Я понял это как «о’кей»! Ничего не бойся, туча с грозой уже миновала, гром отгремел, ни одной капли дождя на тебя не упадет. — Ну, что? Мать твою так! — строго сказал Тимуш, и все дружно захохотали. Тимуш тоже улыбнулся. — Я думаю, наш репортер придумал оригинальную вещь: надо нашим гостям перед эфиром наливать по рюмке. — Снова взрыв смеха. — Да он вроде не был, — залепетал я. — Жара, софиты, волнение… — Толя, твой ангел-хранитель там, наверху. В общем, САМ был истребителем танков. С умилением, со слезами смотрел передачу. Сказал, что все очень натурально. Так что — «мать твою!» — служи и дальше. — Тимуш встал с кресла, подошел ко мне и тихо, так, чтобы слышал только я один, сказал: — Я уже спасательный вариант подготовил…