Часть 19 из 37 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Самым трудным в моём положении было ещё то, что в таком нехорошем состоянии я должен был обвести вокруг пальца представителя Регистра по одному серьёзному пункту. Это касалось систем автоматической сигнализации систем перелива масла и топлива, без чёткой работы которых нас просто не выпустили бы в море. На этот случай у меня был заготовлен «рояль в кустах». От нерабочего датчика перелива топлива я заранее провёл кабель в дальний угол машинного отделения, где сидел, как в засаде, наш моторист. Он должен был в момент подачи условного знака замкнуть концы кабеля, тем самым сымитировав срабатывание датчика. Условным знаком было как бы случайное почёсывание головы. Всё получилось с первого раза. Но индус из Регистра Веритас, видимо, хорошо знал этот пароход и с глубокими сомнениями на челе попросил повторить имитацию перелива. А у меня в это время начался позыв к очередному извержению, и датчиков на перелив во мне не было. Поэтому я, сложив по-индийски ладони и сделав положенный в таких случаях поклон, опрометью кинулся из машинного отделения в ближайший гальюн, что вызвало у инспектора ещё большие подозрения.
За время моего отсутствия «дед» сумел объяснить ситуацию и убедил инспектора в полной работоспособности систем сигнализации. Мне это было только на руку. Потому что в тот момент я был вымыт и выполоскан изнутри самым тщательнейшим образом и ничего толком не соображал. Инспектор понял это по моим глазам. Скорее всего, они напоминали ему глаза Вишну в состоянии сансары.
Вышли мы из гавани Солоников к вечеру. Нико стоял внизу на причале и махал нам рукой. Выглядел он отлично и бодро, поскольку весь день проспал у меня в каюте, потом плотно поужинал и прочитал нам лекцию о вреде сочетания алкоголя с некоторыми продуктами.
– Как только всё придёт в норму, – почти кричал он, перекрывая шум работающих винтов, – вернусь в Тбилиси!
И он запел:
Тбилисо, мзис да вардебис мхарео,
Ушенод сицоцхлец ар минда,
Сад арис схваган ахали варази,
Сад арис чагара мтатцминда!
Свою каюту проветривал я долго ветрами Эгейского, Ионического и Средиземного морей. И только при подходах к Атлантике, когда мы прошли почти всё Средиземноморье, в каюту можно было заходить без боязни заполучить астматическое удушье. Но всё равно лёгкий фон уже не удушливого, а скорее бодрящего концентрата из мультизапахов, которые оставил здесь Нико, ещё долго сохранялся в воздухе моей комфортабельной каюты на теплоходе «Максим». Это можно было сравнить с тем, когда хорошее терпкое старое вино разбавляют больше чем наполовину водой. Этот запах, глубоко впитавшийся в каютную утварь, сохранялся почти до окончания рейса. Я даже подозреваю, что он был синтезирован и занесён в генетическую память китайского лимонника, который рос и расползался по жилому пространству моего обиталища. Нико оставил после себя, если не душу, то свой дух, запах. И это был запах Греции, имевший специфический грузинский акцент.
Тбилисо, мзис да вардебис мхарео…
Солоники – Рига 1995
Дважды крещёный
(Рассказ «деда»)
Когда ко мне присылают нового механика, я перво-наперво спрашиваю его: «Скажи мне, любезный, что такое Кромптон»? Сейчас на этот вопрос никто и не ответит. А бывало, лет ещё десять назад, придёт ко мне какой-нибудь реликтовый кроманьонец, который на паровиках ещё хаживал, эдакий мастодонт парового флота, и отчеканит мне, как по-писаному: «Кромптон есть нижняя часть шлаковой шахты между ватерлинией и днищем». Сразу было видно своего человека. Правда, паровые механики, как правило, в дизелях ни бум-бум. Спроси его про раскепы, или про работу плунжеров, он тут же и скисает. А вот запустить вертикальный насос Вортингтона может с закрытыми глазами. А уж как пар на марке держать, его можно и не спрашивать, для паровика это святое дело. А где я ему пару сейчас возьму. Кругом соляр. Двигатели внутреннего сгорания. Чего-то там внутри горит, а ничего не видно. Раньше шатуны, золотники, даже поршня можно видеть в работе. А сейчас всё внутрь запрятано. Пойди, разберись, что там происходит, на какой фазе поршень находится, какой плунжер открылся для впрыска? Всё втайне делается. Так и в человеческих обществах происходит. Есть общества, похожие на паровую машину, где всё на виду и всё всем понятно. А есть, как дизеля: грохочут, едут, давят, а принципа не разберёшь – почему едут, кто их движет и по каким законам.
Начинал я свою работу на Дальнем Востоке ещё в сороковых годах. Направили меня на старый клёпаный пароход, который назывался «Лиза Чайкина» – в честь героической комсомолки, погибшей в годы войны от рук фашистов. Пришёл я туда молоденьким выпускником мореходного училища и попал на штат помощника кочегара. Работа простая, как пареная репа: нужно было кормить углём паровой котёл. Четыре часа кормишь, восемь отдыхаешь. И так – по кругу. Задача помощника – подвозить к топке уголь. Наковыряешь из нижнего зева бункера камчатского уголька и катишь его на тачке к кочегару. А тот в два гребка комсомольской лопатой чудовищных размеров всё это выгребет и в топку бросит. И кати снова за новой порцией. Поначалу думал, сдохну от жары и нагрузок. На вахту качаясь шёл. А с вахты на карачках выползал. Потом мне шуровку доверили. Длинная такая кочерга, чтоб в топке шуровать, шлак разгребать. Работа, доложу вам, адова. Котлы в три палубы ростом. Жара, копоть, уголь. Сам на чёрта становишься похожим. После вахты обмоешься быстро водицей из рожка и в койку. Больше сил ни на что не было. Иной раз даже поесть забудешь. Мой сменщик Тынис, здоровый такой амбал из Кохтла-Ярве, сказал мне однажды:
– Прежте тем тепе «понетельник» товерить, креститься тепе нато, трук. А то путет, как в песне: «На мик увитал ослепительный сфет, упал – серце больше не пилось».
«Понедельником» кочегары промеж себя называли здоровенный такой лом не меньше пуда весом, которым взламывали в топке шлак перед чисткой котла.
– Так крещёный я, – говорю, – бабка рассказывала, что в четыре года поп меня в деревне под Невелем крестил.
А его напарник тут же поправил:
– Так это тебя в православную веру крестили, чтоб ты в Христа верил и заповеди Его соблюдал. А здесь в пароходную веру окре-щают. Чтобы ты ещё и в силу пара поверил. Традиция такая. Без этого здесь не выживешь. Пар из тебя все соки вытянет. Короче, приходи завтра после дневной вахты в машинное отделение. Там весь «клир» соберётся в полном составе. Это он имел в виду всю машинную команду славного парохода «Лиза Чайкина».
Спустился я на следующий день, сразу после вахты, в машину, а там меня вся маслопупая братия поджидает во главе с «дедом», то бишь старшим механиком. Стоят чинно и важно. «Дед» для торжественности даже китель надел с широкими шевронами на рукавах. А у второго механика в руке заметил большую белую эмалированную кружку, до краёв заполненную не то водой, не то спиртом. Я ж не знал подробностей крещения. Подумалось, если спирт, то труба дело, так как не пил тогда ещё, а после вахты вообще на ногах еле держался. «Дед» с важным видом подошёл и кричит мне в самое ухо, так как в машине шумно от работающих двигателей. Правда, дизеля сейчас пошумнее будут. Вот он мне и кричит:
– Шура, мы сейчас тебя крестить будем по морскому обычаю, и будешь ты тогда нашего духу человек, и никакая зараза или беда тебя уже так просто не застигнет. Для этого надо совершить два таинства или, другими словами, – выполнить всего два условия: поцеловать мотылёвый подшипник главного двигателя и тут же выпить кружку забортной воды. Готов?
– Готов, – говорю. А сам думаю, слава Богу, что не спирт.
Насчёт мотылёвого подшипника надо сказать отдельно. Дело в том, что на паровых машинах шатуны, прикреплённые к поршням, находятся снаружи, а не внутри, как в современных двигателях, и ходят они в такт работы поршней не только возвратнопоступательно, то есть вверх-вниз, но ещё и в стороны, да так размашисто, что того и гляди, чтоб он тебя своим «локтем» не задел, если рядом стоишь. В нижнем суставе этого локтя и находится мотылёвый подшипник, который постоянно нужно смазывать машинным маслом из маслёнки. Искусство для этого требовалось высшей категории, поскольку воронка для залива находилась на самом шатуне, пляшущем свой смертельный танец. И маслёнщик, – так раньше называли машинистов, – хотел он или нет, невольно втягивался в ритм этого языческого танца и начинал, приседая и извиваясь, вторить движениям шатуна и в нужный момент впрыскивал из большой маслёнки с загнутым вниз носиком нужную порцию масла. Одно неверное движение, маслёнку поддаст шатуном, и вся порция смазки будет на твоей голове. Так что машинисты и механики танцоры в этом смысле были непревзойдённые. Виртуозы своего дела. Со стороны посмотришь на них, дивишься. Буги-вуги – жалкая пародия на то, что выделывали они. Так что вся вахта проходила у них в ритме этого жуткого ритуального танца под аккомпанемент чухающего чудовища. А механик ещё умудрялся несколько раз за вахту определять температуру мотыля, таким образом контролируя его возможный перегрев. И делал он это ладонью. Ладонь может спокойно держать температуру в 70 градусов. А ежели температура выше, тогда начинает обжигать. Вот из этих установок и определялись градусы. Поди поймай эту мотовилу, чтоб тебя ненароком не защемило или не ударило по башке шатуном.
Тогда я всех тонкостей не знал, но почувствовал, что попал в ситуацию. Подшипник этот и рукой-то ловить опасно, а здесь надо губами. Стал я в позицию. Вся машинная челядь обступила меня, второй механик ближе всех и кружкой мне на маячащий передо мной мотылёвый подшипник показывает. Подумал я: «Долго буду приноравливаться, точно, по зубам меня этот «мотыль» звезданёт». Вытянул губы трубочкой как можно дальше и стал приближаться к «убийце». А здесь, как назло, ещё качнуло на левый борт, ну, я и приложился внезапно к железному локотку, да так, что в глазах потемнело. Очнулся, а мне тут же кружку подносят. Заглотил солёной водицы, глаза на лоб полезли, и во рту печёт. Оказывается, два верхних зуба выбило, и от соли десна саднить стала до боли, выть хотелось. И получалось, неизвестно, кто кого поцеловал: я мотылёвый подшипник или он меня. Но главное – выдержал. Лоб мне ещё напоследок тавотом помазали и сказали:
– Ну, теперь ты крещёный по всем правилам, и никакие напасти тебе уже не повредят. Принимаем тебя в наше братство пара, угля и тавота, и будь здоров.
И точно, после крещения у меня второе дыхание появилось, и сила непонятно откуда взялась. На вахтах уже не уставал так, «понедельником» шлаковые наросты за раз сбивал и расколачивал на куски. А к жаре уже через неделю привык, не хотелось из котельного отделения выходить. Пригрелся, что называется. А то, что меня крестили вторично – это, видно, не зря, так как во второй мой рейс такое случилось, что только чудо меня и спасло.
Шли мы тогда с грузом копры из Бангкока на Иокогаму. А далее наш путь лежал в Находку на капитальный ремонт винто-рулевой группы. В этот рейс я заменял ушедшего в отпуск «маслопупа» и числился уже машинистом машинного отделения. В машине, конечно, полегче и почище, чем в котельных. Ходишь себе на вахте промеж энергично двигающихся шатунов и любуешься слаженной работой отполированного до блеска железа, наблюдаешь за диковинным, будто живым механизмом, находящимся в непрестанном, целесообразном движении и толкающим наш пароход всё дальше и дальше по проложенному судьбой курсу.
Перед самым заходом в японский порт Иокогама волнишка разыгралась в море не на шутку. Пароход наш зашлёпал по воде, как ложка по супу. Винт на волне стал чаще оголяться, и тогда наша компаунд-машина, потеряв нагрузку, начинала захлёбываться на предельных оборотах. Шатуны уже не в ритме танго ходили, а отбивали смертельную чечётку. Страшно становилось до жути. Я аж приседал от этих захлёбов. Казалось, машина вот-вот в разнос пойдёт, не остановишь. Наш «дед» как раз накануне рассказывал про такие случаи. Современные фильмы ужасов по сравнению с этим явлением пустяковина. И я на всякий случай отошёл подальше, в аккурат к конторке с вахтенным журналом, куда механик каждый час заносил параметры работы нашего «паровоза». Конторка была смонтирована на массивном стальном козырьке. Вот, – думаю, – ежели чего, я под этот козырёк и спрячусь. И как в воду глядел. Ангел-хранитель тогда надо мной летал. Он-то, видно, по совету бога пара и мазута и шепнул мне на ухо про это место. Окажись я чуть ближе или дальше, размазало бы меня горячим железом по переборкам. А случилось всё, как «дед» и рассказывал. Один к одному. Заходила машина ходуном вдруг и, не останавливаясь, пошла в разнос с таким диким шумом и воем, что до сих пор, когда вспоминаю, мороз по коже. Пар из всех дыр засвистал, обороты запредельные, шатуны уже не чечётку отбивали, а пулями рикошетными носились в пространстве…
Сначала стали выскакивать золотники. Выстреливались, как из пушки. Крошили всё, что попадалось на пути. Разбивало плафоны освещения, корёжило переборки, срывало арматуру. Я тут же под козырёк конторки забился и твержу одно: «Пронеси, Господи!» Затем стала колоться станина, из неё поршня вывалились, как орехи из скорлупы. Легли все на бок – по ранжиру. А поскольку пар на марке держался, он в машинное отделение и пошёл кубометрами. Хорошо ещё вахтенный механик уцелел, на ощупь нашёл главный вентиль и перекрыл подачу пара. Иначе б сварились заживо.
Потом уже выяснилось, что мы потеряли винт. Ну, машина, почувствовав свободу, и пошла галопом. Любому механизму нужна нагрузка, усилие. Сними его внезапно, и всё пойдёт вразнос на саморазрушение. Так это и в человеке происходит, и в человеческих сообществах. И чтобы человек вразнос не шёл, существуют заповеди. Соблюдай их, и всё в тебе будет хорошо. Но поскольку это не каждому под силу, придумывают законы человеческие. Можешь по ним жить, хотя они и несовершенны. Вот для машины такой закон есть регулятор предельных оборотов, который стали уже на дизелях ставить. Обороты вверх пошли, регулятор тут же подачу топлива снижает, вожжи, так сказать, натягивает, притормози, мол, лошадка. Но регулятор тоже сломаться может. Поэтому всегда остаются заповеди. А для машины – это соблюдение правил эксплуатации. Соблюдай эти правила, держи параметры в норме, и ничего тогда не случится.
А в Иокогаму нас на буксире притянули. Там мы и отремонтировались с Божьей помощью.
Суматоха во фреоне
Суматоха в данном случае не нарицательное существительное, а собственное. Суматохой прозвали нашего рефмоториста Владимира Васильевича Васильева. Суматошный он был и в жизни, и в работе, и даже во сне. Сосед по каюте, тоже реф и к тому же его тёзка, жаловался часто:
– Достал меня Суматоха! Всю ночь с кем-то разговаривает. И не дай Бог разбудить его, сразу с тобой диалог начнёт. А тогда уж точно не до сна.
Говорливый был он до безумия. Практически Суматоха всё время пребывал в стадии говорения. При его дикции это было непростительно. Выражал он свои мысли длинно, бестолково и, главное, непонятно, как в части логики, так и в части внятности произношения слов. Слова налезали на слова, словно бесконечные вагоны натолкнувшегося на препятствие поезда. Он не говорил, а в буквальном смысле лопотал, торопясь, сглатывая окончания и сильно при этом волнуясь. Как он проходил медкомиссию, определяющую вменяемость плавсостава, было совершенно непонятно.
В работе он постоянно проявлял непоседливость, суету и торопливость. Поэтому механики, несшие на себе ответственность за безопасность эксплуатации силовых установок судна, в итоге отказались от его услуг в качестве вахтенного моториста. Числилось за ним несколько несанкционированных действий, могущих привести к печальным последствиям. Хорошо, что действия эти вовремя пресекались.
– Не ходить же мне за ним по пятам, кабы чего не натворил, – жаловался второй механик, в подчинении которого находился Суматоха.
Поэтому «дед», наш главный механик, перевёл его в рефы. Так в просторечье называли у нас рефрижераторных мотористов. Морозильные установки функционировали в автоматическом режиме, и повлиять на их бесперебойную работу какими-то непредсказуемыми действиями было весьма сложно. А если и произойдёт какой-то сбой, то на живучести судна это не отразится. В худшем случае изменится на время температурный режим в провизионных камерах. Ну, и ладно. Для этого всегда в ожидании резервный компрессор. Так что «дед» за вверенное ему хозяйство был относительно спокоен.
Ко времени той истории, о которой я хочу поведать, Суматохе исполнилось сорок семь лет. Возраст немалый. Примерно в этом возрасте желчный Шопенгауэр между игрой на флейте и поздними обедами в Englischer Hof уже успел написать свою знаменитую работу «О Воле в природе». А наш великий моралист и проповедник Лев Толстой заканчивал «Анну Каренину». Суматоха же, не выделяясь какими-то особенными данными, кроме чрезмерной говорливости, жил себе обычной рядовой жизнью, как и многие на этой грешной земле. От многих других его отличала также и излишняя хлопотливость, выражавшаяся и по поводу, и без повода. Стоило только с ним поздороваться, в ответ лился водопад слов, из которых с трудом можно было понять и о нелёгком детстве говоруна, и о ленинградской блокаде, которую он застал уже в осмысленном возрасте, и о том, что фасолевый суп, который значился в сегодняшнем меню, он есть не будет, так как от него пучит, а живёт он в каюте не один. Если же вы сделаете глупость и вставите какую-нибудь реплику или, не дай Бог, посочувствуете и скажете: – Да, да, наш главный кок в последнее время что-то увлёкся бобовыми, которые богаты не только растительными белками, но и пуринами, – то не сомневайтесь, что сразу же услышите жалобы по поводу подагры и неизлечимого метеоризма. Если под этим термином он подразумевал метеоризм словесный, то это было чистой правдой.
В тот памятный год работали мы в Атлантике по международной научной программе АТЭП-74 на пятом градусе южной широты – сразу за экватором. Место, доложу вам, не самое лучшее на этой планете. Жара, духота, влажность. Именно на пятом градусе и около него, как в миксере, перемешиваются в липучий обволакивающий коктейль сырые облака, напоминающие тяжёлый пар недотопленной общественной бани, и, собственно, сама вода, как прессом прижатая этими облаками – взаимопроникновение стихий. Согласитесь, оказаться ингредиентами (причём, явно чужеродными) в этом коктейле малоприятно. Однако не отвергайте малодушно достижений нашей технократической цивилизации. Тропическое удушье мы компенсировали достаточно комфортным микроклиматом. Стоило покинуть наружную палубу и проникнуть во внутренние помещения нашего научного лайнера, совершающего рейс по программе международного тропического эксперимента, и вы сразу же окунались в прохладную атмосферу. А её-то как раз и создавали наши мощные климатические установки, гоняющие по трубам сотни килограммов хладагента под маркой Фреон-12. Особенно низкую температуру можно было создать в жилых каютах, поскольку подача охлаждённого воздуха регулировалась на месте. Конечно, если ваш сосед больше любил тепло, а вы привержены к холоду, то найти компромисс трудно. При желании, повернув на минимум ручку регулятора кондиционера, можно было добиться температуры +13°. Это был абсолютный рекорд. На него шли не все. Но именно напарник Суматохи по работе и по общежитию реф Володя устанавливал в каюте эту рекордную температуру, поддерживая тем самым репутацию делателя климата на судне. Отчаянные призывы со стороны Суматохи приблизить температуру хотя бы к 18 градусам не имели успеха. Реф Володя был непреклонен. Он даже выдернул ручку регулятора на каютном кондиционере, чтобы его сосед, паче чаяния, не перекрывал без его ведома поток охлаждённого воздуха.
– Разве это русский человек, – рассуждал по этому поводу Володя, – это какой-то турок теплолюбивый. Не нравится ему, видите ли, нормальный климат. После вахты в рефотделении, где температурки под пятьдесят будут, придёшь в каюту, так хоть человеком себя чувствуешь. Подумаешь, плюс тринадцать. Для русского человека это самая нормальная температура. Я бы ещё и ниже сделал, да регулятор на пределе – не идёт.
– Это эскимос какой-то, – жаловался в свою очередь Суматоха, – ему на крайнем Севере надо жить, на берегу Ледовитого океана. Пусть бы там свою задницу и морозил. Это ж невозможно просто. После вахты придёшь из рефотделения, как в морозильник. У нас в провизионных камерах для овощей примерно такая же атмосфера. Вот я и сижу в каюте, как репа мороженая. Фуфайку на себя накину, шапку-ушанку нахлобучу – так и живу. Это в тропиках-то! Ни Богу печка, ни чёрту кочерга. А этому, – он имел в виду своего соседа, – хоть бы что. У меня уже насморк начинается. Простываю самым натуральным образом. Я в блокадном Ленинграде помёрз в сорок первом, с меня хватит. Для чего ж тогда я выжил? Чтоб опять мёрзнуть? Хорошо ещё на верхней палубе можно оттаять, если что. Но потом ведь опять в свой холодильник полезай. Наказание какое-то, честное слово.
– А ты отрегулируй по себе, – советовали ему доброхоты, – у нас двадцать два, и то кажется прохладно, особенно, когда с палубы спустишься.
– Так не даёт, эскимос проклятый, – реагировал на это предложение Суматоха, – ручку из кондиционера выдернул и ходит, как гусь лапчатый. Я ему и так и эдак объясняю: дай хоть на время твоей вахты я в нормальной обстановке поживу. А он, ёшкин кот, всё травит мне, что не русский я человек. Холода, мол, не люблю. Так что ж тогда получается? У нас на пароходе вообще русских нет, кроме него? И откуда такой выискался на мою голову?
Надо сказать, что Суматоха был человеком безобиднейшим. Он только ворчал. Но никаких агрессивных действий не производил. Этим и пользовался его сосед. В тропиках главной стала тема его собственного вымерзания, которая превалировала в нескончаемых речах нашего докучливого говоруна. Она просто не сходила с его лопотливого языка. Он говорил об этом, не закрывая рта, и к месту, и не к месту, и в каюте, и в столовой за обедом, и у себя в рефотделении, когда рядом вообще никого не было, и на жаркой палубе, куда он выходил «оттаивать».
Как-то, посреди рейса, за две недели до планового захода в порт Дакар, «дед» решил произвести внеплановую профилактику одной из компрессорных установок, обеспечивающей судовой микроклимат. Профилактика пришлась как раз на дежурство Суматохи. Это было дообеденное время, когда «дед» делал свой обычный забег по шлюпочной палубе во главе группы энтузиастов бега трусцой. (Бегом трусцой, реже джогингом, в те годы назывался оздоровительный бег ради укрепления сердца и продления активной жизни). Перед самым забегом «дед» спустился в рефотделение. Он вознамерился сам выполнить все ответственные работы и поручил дежурному мотористу Суматохе кое-что сделать.
– Я пойду немного побегаю, – сказал при этом «дед», – а Вы, Владимир Васильевич, предварительно отверните, пожалуйста, несколько гаек на крышке компрессора. Я Вам покажу, какие.
И он последовательно показал пальцем на конкретные гайки и уже, было, пошёл, но тут же сделал непоправимую ошибку – вернулся. И сказал буквально следующее:
– Убедительно прошу Вас вот эту гаечку ни в коем случае не трогать. Это контрольная пробка всей системы хладагента. Она даже – видите здесь? – красной краской отмечена. Вы меня поняли?
– Понял, понял, – засуетился Суматоха, – как же тут не понять. Красная гаечка. Кто ж её будет трогать? Здесь дураку понятно. Раз красная, значит что-то серьёзное. Да и размером она поменьше. У меня и ключа такого нет. Я до неё и пальцем не дотронусь. Нельзя, значит нельзя. Я это хорошо понимаю. Не маленький уже. В блокадном Ленинграде…
Суматоха говорил и дальше, но «дед» с сомнениями на челе стал подаваться к выходу. Бегать, правда, ему в тот день не пришлось. Поднявшись на последнюю ступеньку трапа, он услышал сначала громкий хлопок, а затем мощное шипение выходящего из системы фреона. Рефотделение стало наполняться плотным туманом распыляемого под давлением газа.
– Отвернул именно контрольную пробку, – промелькнуло у «деда» в голове.
Набрав в лёгкие воздуха, он нырнул в наполненное фреоном помещение, вслепую нащупал Суматоху и выволок его по трапу на свет Божий. На Суматохе лица не было. Он бешено вращал глазами, надувал губы и скороговоркой, без пауз, произносил «пулемётную» речь, из коей значилось, что он абсолютно ничего не делал и вдруг, как даст ему что-то в лоб, а потом всё в тумане, и память начисто отшибло.
– У него памяти отродясь не было, – комментировал кто-то из собравшихся.
– Признайтесь, Владимир Васильевич, – выспрашивал дотошный «дед», – что Вы там крутанули? Небось, ту красненькую гаечку? И дёрнул же меня чёрт показать на неё!
Опасения «деда» подтвердились при первом же осмотре места происшествия: контрольной пробки системы хладагента не было на месте. Но самым неприятным оказалось то, что в результате мы лишились нескольких сот килограммов фреона, который обеспечивал на судне комфортный климат. Буквально через час во внутренних помещениях стало жарко, душно и влажно. Всё поменялось местами: теперь на верхней палубе, особенно в тени надстроек, можно было найти хоть какое-то отдохновение для души и тела. Вся же внутренность парохода – жилые и служебные помещения – превратилась в крутой атмосферный бульон, насыщенный концентратом тропической конвергенции. В этом бульоне теперь варились 70 человек команды судна и столько же научного состава. При любой возможности люди старались вынырнуть наружу и хоть немного отдышаться на открытых палубах теплохода. Единственным местом, сохранившим комфортный микроклимат, оставалось большое просторное помещение ЭВМ «Минск-32». В нём стояла автономная система кондиционирования воздуха. Но вход туда был только для обслуги.
– Вот вам пример, что всё познаётся в сравнении, – говаривал наш судовой док, – вчера мы спасались от тропиков в благоустроенном быте, а сегодня, чуть поменялись условия, от этого самого быта спасаемся в тропиках. Слишком уж мы зависим от так называемых «благ» цивилизации. Все мы сидим на игле современной индустрии. Особенно в городах. Отключи завтра свет или воду в том же Ленинграде, и что мы будем делать, господа хорошие?
book-ads2