Женя достал шкуру, засунул себе за спину под пиджак. – Я уже всё собрал, – поделился он, – только две отобрали, которые в декларацию внесли. Оказывается, меха ввозить и вывозить нельзя, только готовые изделия можно. Если б знал, да умел, так сшил бы из них на скорую руку доху, – пошутил он, – но и без дохи всё вроде обошлось. Две шкуры погоды не сделают. По-моему на них даже акта не составили. Так что четырнадцать штук осталось, на шубу хватит. И он побежал собираться домой, чтобы обрадовать жену. Кончик лисьего хвоста торчал у него сзади из-под пиджака, и я хотел, было, уже сказать об этом, но подумал: – Ни к чему, таможня ушла, на судне про лис почти все знают, пусть идёт с хвостом, так даже оригинальней. В каюте Женю ждал сюрприз: пришла его жена. Она немного припозднилась к встрече, поэтому где-то и разминулась с мужем, который активно бегал по судну – собирал шкуры, и ей не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать, когда он объявится сам. – Танька, чего я тебе привёз! – не выдержав должной паузы после объятий и поцелуев, объявил Женя, – отгадай! – Колготки! – сразу «отгадала» Танька. – Ха! – колготки, бери выше! – А куда выше? Выше – бюстгальтер… – пошутила жена. – Колготки, бюстгальтер, – передразнил Женя, – нет у тебя воображения. А шубу не хочешь? – выпалил он, как из ружья в упор. – Какую шубу?.. – с замиранием сердца вопросила она и привстала с дивана. – А лисью, с Уругваю! А? – стал в позу муж. – Где?! – А – во! И он достал со спины, из-под пиджака, южноамериканскую лису и кинул её жене. Тае испугу поймала мех и оплыла на диване. – Ты что, сдурел, Женечка? Что за гадость ты мне подбросил? Это ты в море со своими так шути. То-то я смотрю: что это у тебя сзади так выперло и хвост собачий торчит. Доплавался, муженёк! – Ты, Танюха, просто не соображаешь, что говоришь. Это ж лиса закордонная. Ты таких просто не видела. У меня их больше дюжины. Представляешь? – Представляю… – медленно произнесла жена, проникая в суть происходящего, – и что, они все у тебя такие? – А какими они должны быть, по-твоему? – постепенно обижаясь, удивился Женя, – лиса она и есть лиса. – Так какая же это лиса? Это шакал, сдохший в голодный год. Смотри сам. Где твои глаза-то были, когда брал. Лиса – она пушистая, блестит. А эта… как будто драли её и гуталином мазали. На, понюхай. – Ну, насчёт гуталина я не знаю, – начал реабилитироваться Женя, – но то, что сдохший шакал, это ты зря… Смотри внимательно. И он показал шкурку с изнанки – выставил её на просвет. – Видишь дырки от дроби? Во! Подстрелили её. Как положено. – Дырки-то я вижу. А вот клейма не вижу. Без клейма ни один скорняк тебе шапки не сошьёт, не то что шубу. – Ты чего говоришь, Тань, тебе что, лисы мои не нравятся? – Женечка, ты извини, может, это и лисы – за границей чего не бывает – но таких я на себя не надену. – Да я в них всю валюту вбухал!.. Найдём скорняка, уговорим, переплатим, сошьёт – ахнешь. Я в магазине видел у ихнего еврея: из таких же точно лис шуба – шик-модерн, я тебе доложу. – Ну, у еврея может и шик-модерн, а здесь я вижу один пшик. – Да ахнешь, я тебе говорю. – Нет уж, я, пожалуй, ахать то не буду, ахай сам, если такое нравится. Но в следующий раз таких глупостей больше не твори, – как бы примиряясь с ситуацией, ехидно посоветовала жена. – Да следующего-то раза может и не быть! Уникальный заход был, неповторимый… Там одна полячка сосватала мне этих лис по дешёвке. Знаешь, сколько они в настоящем магазине у еврея стоили? – Ага, Женечка, проговорился! – опять вспылила жена, – я так и знала: полячка, лисы, евреи… Мне всё понятно. Не выдержала душа поэта? Да? Деньги, наверное, все пропил-прогулял с этой полячкой, а от меня хочешь дырявыми лисами откупиться, которых и даром никто не возьмёт. Я насквозь тебя вижу. – Да ты не путай-то трусы с парусами, а яйца с гландами, – перешёл в наступление муж, – у нас, во-первых, с этим делом строго, сама знаешь – визы лишат: не то что Монтевидео, Кракова зачуханного не увидишь, а во-вторых… Но она встала и, не дав ему высказаться, с размаху навесила звонкую пощёчину. – Иди к своей полячке из Кракова, – со слезами в глазах возвестила жена, – плыви в свой солнечный Уругвай, а я и без тебя обойдусь… И она резко и порывисто вышла, хлопнув дверью. Помирились они в тот же день. Но о лисах больше не говорили. Правда, он сделал однажды робкую попытку предложить своих лис на шубу для дочки: – Там всего-то штук шесть надо. Отберём лучшие. А? Но, увидев скорбные глаза жены, умолк. Прорывало его в основном на судне, когда он оказывался в привычной для себя обстановке, в рейсе, среди моряков, тонко понимающих его беды. – Четырнадцать шкур из южноамериканской лисы!.. Это даже представить трудно. Бабы ничего в этом не смыслят. Я, вот, назло ей сошью себе из них шубейку. Посмотрю тогда на её лицо. Она в натуре не видала, как это всё выглядит. Дуры-бабы! Для них стараешься, а они тебе – знай выпендриваются. Другая бы умерла от счастья. Мы, наверное, действительно ничего не понимали в мехах, иначе отговорили бы его от покупки ещё в самом начале, и он не мучился бы, подыскивая себе не то что хорошего скорняка, а любого, лишь бы взялся за работу. Но уважающие себя мастера – все отказывали. Гену и меня – поскольку мы были очевидцами и в какой-то мере соучастниками этой истории с лисами – мучила временами совесть, просыпавшаяся почему-то в пасмурные дни. Надо было как-то помочь попавшему в цейтнот товарищу. И покупать эти шкуры никто не хотел ни в розницу, ни оптом даже по самой сходной цене. Наконец, однажды глубокой осенью, Гена отыскал в Лисьем Носу своего бывшего соседа по коммунальной квартире дядю Гришу. Это был потомственный скорняк и главное – брался. Но требовал задаток деньгами или натурой: пять бутылок креплёного вина. Начало было, конечно, сомнительным, но выбирать не приходилось. Женя сам над собой подтрунивал: – Как бы мне с этими лисами в Лисьем Носу с носом не остаться. Потом он года полтора ловил, находил и снова терял дядю Гришу, пока однажды не застал его в трезвом состоянии и сказал так: – Или ты мне сейчас же шьёшь шубу, или уже никогда больше не опохмелишься!.. Эти слова произвели на дядю Гришу такое сильное впечатление, что он тут же сел за пошив и, находясь ещё в стрессовом состоянии от услышанного, честно признался: – Надо тебе, братка, благодарность ещё объявить, что шкуры твои – того… Видать не в сезон отстрел шёл. А то б давно пропил… И он в три дня сварганил Жене такой разухарский полушубок периода НЭПа, что, одев его и застегнувшись на все пуговицы, можно было ещё тогда – в те далёкие времена – напугать не только приличных дам и господ, но и видавших виды беспризорников. Из оставшихся отрезков от шкур дядя Гриша соорудил настоящую атаманскую папаху, в которой Женя был похож на одичалого бандита с большой дороги. Папаха напоминала буддийский храм, пострадавший от сильного тектонического катаклизма. Дядя Гриша категорически отказался брать за неё деньги – это была компенсация за долгую затяжку основного заказа. Женя не рисковал появляться на людях в своём полушубке, а тем более в папахе, и держал их в своём гараже, используя в основном как подстилку при ремонтных работах, когда приходилось долго лежать под автомобилем. Но как-то в поздний морозный вечер он всё-таки решился проделать неблизкий путь от гаража к дому в лисах «проклятого индуса, чтоб он разорился со своей красавицей». – Может, не так замёрзну, как в своём бобриковом пальто, – думал Женя. Минут через десять быстрого энергичного шага он стал основательно промерзать. Южноамериканские лисы не грели. – Конечно, – продолжал думать Женя, – у них там морозов не бывает, может быть, там в них было бы и тепло, а у нас нужно своих лис покупать, правильно жена говорила. Бабы – они всё-таки сметливее. И Женя припустил по пустынным, звенящим, морозным улицам Петергофа к своему дому. Бежать ему было далеко. Поэтому он время от времени забегал в парадные домов, где имелось паровое отопление, и оттаивал у лестничных радиаторов. Одна пенсионерка-доброхотка, увидев из окна Женю, заподозрила в нём жулика. Она проследила его путь и, когда он забежал в одну из парадных, позвонила в милицию и высказала свои опасения. Уже подбегая к железнодорожной стации, где виднелся его красного кирпича длинный двухэтажный дом, и, предчувствуя тепло натопленной печки и вкус крепкого горячего чая с коньяком, он услышал сзади шум приближающегося автомобиля. «Газик» ПМГ немного обогнал его, резко затормозил и, проехав немного юзом, развернулся поперёк дороги. Из него выскочили два милиционера в добротных овечьих полушубках и быстро затащили Женю через заднюю дверь внутрь машины. Он и опомниться не успел, как уже сидел перед дежурным петергофского отделения милиции и, колотя зубами от холода, объяснял, кто он такой и откуда. Между вопросами дежурного лейтенанта он несвязно и в сердцах бубнил: – Ну, индус чёртов… чтоб тебе пусто было в твоём Монтевидео вместе с полячкой… Глядя на шубу задержанного и внимательно слушая его странную присказку, дежурный, не поверив ни единому слову Жени, оставил его до утра для выяснения личности… Говорят, в тот же день, когда его выпустили – а это было под самый Новый год, – он зашёл в ближний лесок, развёл там из лапника костёр, бросил в него шубу с папахой, а потом на пепелище изобразил подобие какого-то ритуального танца. Возможно даже, этот танец был навеян южноамериканскими мотивами уругвайских индейцев после удачной охоты на лис. На Джорджес-банке (Рассказ тралмастера) В начале восьмидесятых брали мы окуня на Джорджес-банке. Место рыбное и, соответственно, денежное. Недаром американцы вскоре включили его в свою экономическую зону, и путь туда нам был уже заказан. В хорошую погоду, особенно ночью, в тех местах можно невооружённым глазом наблюдать Нью-Йорк, прозванный почему-то одним известным писателем городом жёлтого дьявола. За что он так не любил этот город? Не знаю. Не был там никогда. Но, честно говоря, и не собираюсь. Большие города – это сплошной геморрой. Работали мы осенью, огни Лонг-Айленда подмигивали нам с горизонта, приподнимая густую темень своим электрическим ореолом – светом, идущим от земли. Так светятся гнилушки в ночи – нехорошо и тревожно, как из преисподней. Окунь шёл нагуленный, жирный. Со столов не сходил. Уж на что я равнодушен к рыбе и то нет-нет, да откушаю добываемый нами продукт. Как-то в ночь взяли мы на борт хороший трал, тонн на сорок. Часть «слили» в бункер, а часть пришлось на промпалубе оставить. Рыбоделам – пахать да пахать. Пока мои «архаровцы» трал подлатывали, я рыбу по «карманам»[20] стал расталкивать и натолкнулся на башмак. Он мне прямо под «самолёт»[21] попался. Взял я его в руки и был, честно вам доложу, удивлён. Ботинок этот оказался добротнейшим, из хорошей тиснёной кожи, почти новым и, что самое поразительное, моего размера. Я даже померил его для большей убедительности. Ну, в самый раз. Как на меня шит. Подошва толстая, каучуковая, при ходьбе пружинит. Не ботинок, а сплошное удовольствие. Наверняка из дорогих. Жаль, что второго в трале не оказалось. Я уж и рыбоделов предупредил, что если на конвейере ботинок попадётся, чтоб не шкерили,[22] а мне отдали. Конечно же, второй ботинок не нашли. Просто-напросто не было его в том подъёме. Кто-то посоветовал мне оставить пока обувку, вдруг пара ему попадётся. Чем чёрт не шутит: затралили один, может, зацепим и другой. Поэтому находку свою выбрасывать не стал. Приберёг. Месяц работали мы в том районе. Но, кроме окуня и небольшого прилова в виде мелочи всякой несортовой, ничего примечательного не попадалось. Я уж и забыл о том ботинке. Случайно натолкнулся на него в своей каптёрке, когда «шмон» наводил, приборку, то бишь. И, конечно же, без всякого сожаления выкинул его за борт. Смешно ведь искать иголку в стоге сена или ботинок в океане. Тем паче, что ботинки в косяках не плавают, а на дне отлёживаются, поди – соскреби его оттуда. Штурмана стараются тралом по дну не шкрябать, иначе сеть можно в клочья изорвать. Потом штопай её всей бригадой сутки напролёт. А рыбка-то в это время гуляет невыловленная, и пай больше не становится, а совсем даже наоборот. Мы же в море не за романтикой ходим, а заработать семье на пропитание, да детишкам на молочишко. Такой вот расклад. Попаши восемь часов на ветру и холоде в резину облачённый, не до романтики будет. И так шесть месяцев подряд без продыху: восемь через восемь, восемь через восемь. Ни выходных тебе, ни праздников. А только одна пахота. Каторжане так не пашут. Правда, им и денег не платят. А у нас, бывало, при хорошей рыбалке и по полторы тыщи на пай выходило. Но это когда капитан грамотный попадётся. К таким капитанам в рейс очередь стоит. Однако на Джорджес-банке только дурак без улова остаётся. Там можно и с плохим капитаном затариться по самые уши. А мы уже второй груз добирали. Темп хороший взяли. Итак, выбросил я тот замечательный в своём роде ботинок за борт и заступил на смену. У штурмана как раз показания на эхолоте пошли, косячок хороший надыбал. Ну, мы, соответственно – трал за борт, ваера на нужную глубину вытравили и ждём. Не прошло и часа – выборка. Ваера скатали, доски на места закрепили, мешок подобрали и по слипу его на промпалубу вытащили, рыбой под завязку набитый. И не было моему удивлению предела, когда через пару часов один из обработчиков ботинок мне приносит и говорит: – Не твой ли, Никанорыч? Хотел уж, было, отшкерить его. Гляжу, на окуня, вроде, не похож. Что за зверь? Потом вспомнил про твою находку – точно. Посмотри, не он ли парой тому будет, что давеча зацепили?