Ну, – думаю, – чудеса! Не успел выбросить, а он опять в гости просится. Видно, не успел ещё на дно лечь и в косяк угодил, шлангом прикинувшись. Вот мы его и подцепили вторично, так сказать. У меня и сомнений не было, что это тот же башмак. Взял я его без всякого интереса и уж было собрался опять воде предать. Смотрю, а на нём шнурки. На том, что выбрасывал, не было, а на этом есть. Фокус! Кто же их там на глубине завязал? Вгляделся я в этот башмак внимательнее – он! Как две капли воды – он. И кожа тиснёная, и подошва… Перепутать категорически невозможно. Откуда ж тогда шнурки? И тут меня, как обухом по голове! Мать моя родная! Это ж пара тому. Тот-то на левую ногу был. А этот – на правую! Второй, значит! Который я и видеть-то не чаял. Точно он, ядрёна в корень! Как же так, – думаю, – за что ж такие испытания? Где я теперь тот достану, который только что своими руками выбросил? Дважды чудо вряд ли явится. Да не только я дивился происшедшему. Мои «архаровцы» все пришли в недоумение и в некоторую оторопь. Одни советовали мне оставить диковину. Успокаивали: мол, рыбалка вся впереди, смотришь, и тот зацепим – будешь щеголять ещё в своих модных шаровых ботинках по улицам незнакомых городов, как денди лондонский. Что было, конечно, маловероятно. Другие говорили: – Брось, Никанорыч, свою находку. Кто знает, что это за ботинки? И каково их происхождение? Может, они с утопленника какого-нибудь американского свалились. А ты их носить собираешься. Меня аж потом прошибло от такого предположения. Но рыбодел, который мне башмак притащил, успокоил: – Зашнурованный башмак, – сказал, – с утопленника сползти не может. Но его доводы подвергли сомнениям. Целая дискуссия возникла по этому поводу. Мнения, конечно, как всегда разделились. Самым неразрешимым вопросом для всех был: «Откуда и каким образом на дне Джорджес-банки оказался новый башмак, а, вернее, пара башмаков?» Версий было не так много. Одна про утопленника. Другая, что кто-то, отправляясь в дальнее плавание, на счастье выкинул в море свои новые туфли. Примета, мол, такая у американцев есть, чтоб домой живым и здоровым вернуться. А ежели не дай Бог выловил эти туфли, то их непременно нужно снова в море бросить, чтобы беды какой не было с тем человеком. И откуда они всё знают? Тогда по этой версии здесь всё дно должно быть башмаками разных размеров усеяно. – Так не все ж в приметы-то верят, – возражали мне. Тоже ведь верно. Наиболее приемлемым для меня вариантом был тот, что кому-то жали якобы те туфли. Какой-то небедный американец из Нью-Йорка купил их перед самым отходом, прошёлся пару раз по палубе, и нет, чтоб разносить, как следует, мозолик натёр, и со злости или просто от жирной жизни взял да и выкинул их за борт. На этом версии закончились. А я думаю себе: – Неужто случай с башмаком зряшный? Ведь ничего просто так на этом свете не происходит. Здесь какая-то подсказочка мне, смысл которой до конца не ясен. Да и начало плохо прочитывалось. Но кто-то что-то мне сказать хотел, так как невероятие самого случая на это указывало. И стал я вообще задумываться над своей жизнью, что раньше со мною никогда не случалось. И особенно башмак этот на серьёзные мысли наводил. Поставил я его у себя в каюте на письменный стол, а чтоб от качки не сползал, восемьдесят восьмым клеем подошву смазал. Стоял, как вкопанный. Приду после смены, на койку кости заброшу и смотрю на него, как на диковину. А он, в свою очередь, навевал мне совершенно не свойственные мне до этого мысли: о мироздании, о связи времён и судеб, о смысле нашего шевеления на этой маленькой планетке в безбрежном космосе, о себе, наконец. Каким непостижимым образом моё собственное я вползло крошечным червячком в этот мир? Ничего фантастичнее и нереальнее и придумать нельзя. Миллиарды лет меня не было и миллиарды лет не будет. Тогда кому и на кой я нужен? И именно сейчас. И кто заставил в море меня пойти? И башмак этот дурацкий кто мне подсунул и зачем? Чудно ведь! Но ещё интереснее то, что стал я некоторым образом меняться. Например, начисто ругаться перестал. Раньше, бывало, таким словцом трёхэтажным обложу, уши в трубочку закручивались. Казалось, без этого и работать нельзя. Ан, нет. Можно и без мата жить не хуже. Усвоил я, что много лишнего вокруг нас, и говорим мы часто лишнее и непотребное. Просто так – ля-ля-ля, тополя. Воздух сотрясаем. Сору много: и словесного, и бытового. Загромождаем себя вещами и нужными, и ненужными. А потом не можем отличить одни от других. Природу стал замечать. Смены настроений океана. Закаты. Они почему-то грусть навевают и надежду. Романтикой, что ли, стал заболевать? А ведь твёрдо знал, что за длинным рублём на промысел пошёл. Чтоб благ земных стяжать больше «до сэбэ». А блага, они всегда рядом. Что имеешь с собой на сегодняшний день, то и благо. Что носишь в себе – тоже благо. Не всегда, правда. Башмак ли навевал на меня эти мысли, или просто случай сдвинул что-то в моём сознании, не знаю. Но другим человеком становился. Даже помполит заметил это. Как-то подошёл ко мне и с тревогой в голосе спросил: – Никанорыч, ты чего это на последнем политзанятии не был? Политику партии и правительства разделяешь, али нет? И впервые я вдруг храбрости набрался и ответил: «Не разделяю». – Ну, и шутник ты! – отреагировал на это помполит (подумал, что дурака валяю), – работать надо над собой, работать, а то лицо у тебя какое-то нехорошее стало, расслабленное. Хотел было ему ответить, типа, чтоб рыбу ловить для партии и правительства не обязательно разделять их политику, да побежал он дальше по коридору по своим партийным делам. А я – в другую сторону по своим беспартийным. У нас ведь с ним работа адова. Правда, я на рыбном фронте, а он на фронте идеологическом. Потому и пай у него больше. И заботы на уровне инфаркта-миокарда. Не дай Бог, за благообразным моральным обликом не углядит личину отступника – и выговор ему по партийной линии, и линчевание в парткоме базы за партийную близорукость. Трудна работа помполита, не позавидуешь. Да и моей тоже не позавидуешь. Но я знаю хотя бы, что страну кормлю. Рыбный день, объявленный на четверг, обеспечиваю. Объявят ещё один день, и его обеспечим. Рыбы в океане много. Успевай только черпать. Хотя ловим её, признаться по совести, варварски. А всё почему? Потому что рубль длинный ловим, а не рыбу. Вот, к примеру. Работали, как-то в ЦВА[23]. Затарились под завязку ставридкой мелкой. Молодь шла. Нет, чтоб её пожалеть, в океане оставить. Погуляла бы ещё, вес набрала, а потом и траль её за милую душу. Так нет же. Что в руки идёт, то и хапаем. Экономика у нас такая. Сегодня сгребём, завтра палец сосём. Так это ещё полбеды. Пошли уж было к базе на разгрузку, а эхолот показания даёт – косячок под нами плотный вдруг пошёл. Штурмана говорят, на пиламиду похоже. Рыба дорогая – первой категории. Ну и что вы думаете? Ставим трал! Через час на борту тридцать тонн пиламиды. А куда её девать? Трюма забиты под самые крышки. Поступает распоряжение: улов на разделку, а ставриду, уже упакованную и замороженную, за борт. Выстроили подвахту в цепочку от трюмного лаза до ближайшего иллюминатора, и давай короба с рыбой мороженой – обратно в океан. Картина в стиле Пикассо. Трюмный эту рыбу чуть ли не запрессовывал под самую крышку, а теперь назад её выковыривай и – в родную стихию. Правда, уже в мороженом виде и упакованную по всем правилам. Для рыбы – братская могила. А для человеков ненасытных – пища. И мы вот эту самую пищу насущную, своими руками добытую и расфасованную, безжалостно выбрасываем. И причём, с видимым удовольствием. Системный механик, который стоял в конце цепочки, с таким злорадным восторгом выталкивал в иллюминатор короба с рыбой, что, казалось, делал он главное дело своей жизни: или изничтожал давнего своего противника, или бомбардировал неприятельский флот главным бортовым калибром. Короче, заменили мы старый дешёвый улов на дорогой новый. Не весь, конечно. Но треть груза точно. Пиламидка, видно, проходящая была. На шестом трале закончилась. Вот так мы иногда зарабатываем свои деньги. В прямом и переносном смысле – бешеные. Но тогда я думал, что так и надо. Ведь и себе заработок повышали, и людям вместо костлявой ставридки пиламиду жирную подсовывали. Так-то это так, однако, существовала и другая логика. И всю эту историю можно смело назвать цивилизованным варварством. Человек – венец творения, вершина эволюции, хозяин Земли. А посмотрите, как он хозяйствует? И неважно, капиталист он, социалист или коммунист. И хозяйствует он ровно так, будто пилит сук, на котором и сидит. Каждое поколение этот сучок подпиливает. И мы свой подпил сделали. Дно мирового шельфа тралами так пошкрябали, что уничтожили среду обитания многих морских организмов. Нарушили биологическую цепь питания отдельных видов. Конечно, в планетарном масштабе это может не скоро сказаться. Но мы же разрушители по всем направлениям. В любом виде хозяйственной деятельности мы помимо конечного продукта потребления производим ещё и продукт для всемирной помойки, в которую превратится вскорости вся наша планета. Уверяю, не за горами то время, когда мы погрязнем в видимых и невидимых отходах нашей цивилизованной деятельности. Получается, что индеец Амазонки или абориген Австралии во сто крат мудрее современного хомо техносапиенса. Эти дети джунглей и пустынь живут в ладу с природой. Они приспосабливаются к ней, а не наоборот, и берут от неё ровно столько, сколько необходимо для обычной жизни. Мы ведь так не можем. Нам подавай комфорт и удобства. А сами по себе они не появляются. Их должны обеспечить соответствующие производства с неизбежными отходными технологиями. Но комфорт – это ещё полбеды. Это я допускаю. Разумный комфорт освобождает человека от постоянного самообслуживания и дарит самое бесценное – свободное время для работы над самим собой. Но комфорт имеет как бы своё продолжение и плавно переходит в роскошь, которая уводит от здорового, полноценного естества. Роскошь – это уже излишество. Она расслабляет, разлагает, становится иногда самоцелью и в конечном итоге убивает своего же создателя. Рим погиб в роскоши и в пресыщении. Смешно, трагично и поучительно. Вот так, простой башмак, выловленный случайно на Джорджес-банке, неожиданно явился стимулом для моих размышлений, в которых, в общем-то, нет ничего нового или оригинального. Просто раньше никогда о таких вещах не задумывался. Изменилась ли от этого моя жизнь? Вряд ли. Я всё так же из рейса в рейс, в холод и жару, работал в добыче. Где только не были мы: и в северных морях, и у берегов Антарктиды. Африканский шельф осваивали и южноамериканский. Тихий океан бороздили в перуанской и чилийской зонах. Знаю этот мир не понаслышке. Хотя сам из деревни. Как говорят – от сохи. А пришлось пахать не землю, а моря с океанами. Одно другого не легче. Просто специфика разная. Не каждому по плечу. Компенсация этому – лишь большие заработки и возможность увидеть другие страны. Этими привилегиями, сами знаете, мало кто пользовался в Союзе. В сорок один год ушёл я на пенсию. Двадцать лет беспрерывной работы в промысловом флоте давали на это право. Таков был закон. Некоторые из моих коллег продолжали и дальше работать. Но я не стал. Поизмотался. Сердчишко стало пошаливать. Раннюю пенсию зря не дают. А башмак тот с Джорджес-банки прибил у себя над входной дверью. Так обычно подкову на счастье вешают. И, доложу честно, жизнь у меня сладилась. Самое главное – семья не распалась. А это основной критерий благополучия. Потому как у заядлых моряков браки весьма не прочны. Стержень семьи – муж и отец – как бы вынут из неё. Он не является скрепом всей постройки. Материальная составляющая – это, как ни странно, не главное. Многое зависит, конечно, от второй половины. А на этом фронте мне повезло. И в данном случае башмак тут ни при чём. Башмак сыграл другую роль. Не знаю, каким образом, но в результате всех моих умопостроений, пришёл я к одному очень важному жизненному выводу, который, с полным основанием, можно было бы назвать принципом, поскольку он не вызывает у меня никаких сомнений и оправдывает себя каждодневно. По этому принципу я стараюсь строить свой день. А заключается он в том, что нельзя жить для себя. И знаете почему? Потому что мы не принадлежим себе. Надеюсь, это не вызывает особых возражений. А вот на второй вопрос – кому мы принадлежим? – я не могу ответить. Сколько я ни пытал «мой» башмак, ответа не находил. Пересекая Тропик Рака В 60-х годах прошлого века Ордена Ленина Арктический и Антарктический научно-исследовательский институт Главного управления гидрометслужбы при СМ СССР имел двух железных профессоров. Почему «железных»? – спросит неискушённый читатель. И это будет резонно, поскольку они были скорее стальными и заложены на судостроительных верфях города Висмара, где обрели вид современных научных теплоходов, названных именами известных исследователей океана: «Профессор Визе» и «Профессор Зубов. Их давно уже переплавили на гвозди, но в те годы эти белоснежные красавцы смело вторгались в воды мировых океанов. Мне посчастливилось работать и на «Визе», и на «Зубове», побывать на всех континентах, включая Антарктиду, посетить немало экзотических портов, испытать себя в условиях длительного плавания на всех широтах нашей потрясающе красивой планеты. Но всё-таки именно Антарктида привлекала более всего. Этот необитаемый материк (необитаемый, в смысле отсутствия там постоянного населения) представлялся многим землёй обетованной. То есть землёй юношеского обета – дойти до края планеты, до высшей точки познания, до предела своих возможностей. Всем хотелось взглянуть на этот белый континент, но ежегодные осенние рейсы к ней предусматривали сокращение экипажа вдвое. И сокращался преимущественно научный состав, так как судно из научно-исследовательского на три месяца превращалось в экспедиционное и брало на борт груз и пассажиров – зимовочную смену полярников. Научный контингент судна, достигающий своей численностью до 70 – 80-ти человек, всеми правдами и неправдами старался зацепиться за этот рейс. Но оставались единицы. В число избранных, как правило, попадал обслуживающий состав ЭВМ «Минск-32», аэрологи и те счастливцы, которых переводили в штат команды судна. Основная вакансия, на которую мог претендовать научный работник – матрос без класса, что в дословном переводе означало уборщик. В обязанности уборщика входила ежедневная уборка коридоров, внутренних трапов, лабораторий, кают комсостава, общественных помещений – душевых и гальюнов. На наших судах матросы без класса были преимущественно женщинами. Младший научный сотрудник Таки Такиевич Теодоракопулос, которого в глаза и за глаза все звали исключительно по отчеству, упрощая до Таковича, и возраст которого подбирался к 60-ти, сумел убедить начальника отдела кадров, что старый гидролог будет наилучшей заменой штатному матросу без класса, уходящему накануне рейса в декретный отпуск. За всю историю нашего научно-экспедиционного флота это был лучший уборщик внутренних помещений. Вверенные ему объекты отличались почти стерильной чистотой и блеском. Вставал он рано и, зычно напевая «Марш коммунистических бригад», принимался за своё, теперь уже кровное дело – до блеска мыл переборки коридоров, протирал плафоны электрических светильников, раствором с нашатырём драил линолеумные палубы внутренних проходов и пластиковые поручни трапов. Это стоило того, чтобы воочию увидеть Антарктиду. Утром все гальюнные унитазы сияли глянцевым блеском. И никому не приходило в голову вставать на него ногами и справлять нужду с позиции низкого старта. Однако, наша полновесная буфетчица Тамара, своим сложением и телесным абрисом напоминающая классического борца сумо, не знала всех тонкостей городской культуры и, как истинный житель села, садилась на унитаз с ногами. Об этом никто никогда бы и не узнал, если бы однажды не произошло следующее. Заранее заверю читателя – случай пустяковый, но запоминающийся. Во всяком случае, в моём несовершенном сознании оставивший неизгладимый след. Случилось это ранним утром. Мы как раз пересекали Тропик Рака. Это примерно 23 ° северной широты, за которым до самого Тропика Козерога простирается тропический пояс. Таки Такович Теодоракопулос только-только закончил помывку общественных гальюнов и приступил к протирке люминесцентных плафонов в коридоре правого борта главной палубы. Как всегда, в усы он бубнил полюбившийся ему марш: «Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути, в коммунистической бригаде с нами Ленин впереди!» Такович не успел ещё закончить первый куплет, как услышал со стороны только что вымытого им гальюна треск (так обычно ломается под форштевнем ледокола десятибалльный лёд), а затем крик, заставляющий выпрямиться мозговые извилины и подняться в рост опавшим по обеим сторонам лысины волосам. За дверью гальюна как будто ревела высокочастотная сирена, напоминающая нескончаемый крик: А-а-а-а-а-а-а-а-а-а…! Такович слыл человеком неробкого десятка, он тут же перекрестился и, повторяя последние слова недопетого куплета «с нами Ленин впереди», ринулся со шваброй наперевес на источник душераздирающего звука. Когда он плечом выдавил закрытую изнутри дверь гальюна, то увидел картину, которая не пришла бы в голову ни Иерониму Босху, ни Сальвадору Дали: посреди крупных и мелких осколков унитазного фаянса навзничь, широко отворив от ужаса накрашенные тушью глаза, лежала, высоко подняв правую ногу вверх, а левую подвернув под себя, наша корпулентная буфетчица Тамара. Общая картина наверняка просилась на обложку романа американского писателя Генри Миллера «Тропик Рака». Как представитель науки, Такович соображал быстро. Он тут же поднялся палубой выше, разбудил доктора, быстро описал обстановку, и они вдвоём, прихватив по пути двух дюжих матросов, проснувшихся от непривычных звуков, осторожно распрямили нашу буфетчицу и уложили её на брезентовые носилки. Сама она передвигаться никак не могла, так как с задней части была поражена множественными фаянсовыми осколками разной величины. В те былинные времена на советских пароходах позволяли себе роскошь брать с собой в рейс профессиональных хирургов. А наш док, Николай Владимирович, как раз и был из этой категории. Поэтому уже через полчаса на операционном столе кетгутом зашивался последний шов на большой пострадавшей задней части буфетчицы Тамары. Не будь рядом штатного эскулапа, Тамара могла просто истечь кровью, ибо колотый фаянс или фарфор являются опаснейшим и коварным режущим инструментом. Целый день к месту происшедшего инцидента стекался народ. Даже капитан вместе с помощником по политической части пришли посмотреть на место происшествия. Картина впечатляла. Унитаз, развалившийся под сидящей на нём буфетчицей, представлял собой груду бесформенных осколков, напоминающих археологические залежи культурного слоя Древней Греции, по которым своей мифической палицей прошёлся сам Геракл из Коринфа. Если это сравнение не возбуждает воображения у читателя, то вид развалившегося унитаза можно ещё сравнить с раздробленным куском паросского мрамора, попавшего под стальные траки гусеничного трактора или тяжёлого танка. В нашем монотонном продвижении на юг под мерный, утробный шум двух зульцеровских дизелей это было событием. Представители от экспедиции, равно, как и от экипажа, – все заражённые вирусом неизлечимого любопытства, – подобно бесконечным толпам туристов, тянущихся к Парфенону, шли и шли посмотреть на последствия экстремального сидения на унитазе. Пришлось даже установить очередь, как в мавзолей к Ленину, и запускать в исторический гальюн по два-три человека. Больше он не вмещал. На регулировку этого процесса помполит поставил свободного от вахт матроса с немецкой фамилией Фрич, в надежде, что он наведёт немецкий ордунг. Но какое там! Около гальюна собирались целые дискуссионные клубы на тему: «Как проверенное столетним опытом и рассчитанное с солидным запасом прочности устройство могло развалиться под простой советской буфетчицей, пусть даже и с семипудовой массой». В итоге остановились на версии, что унитаз имел внутреннюю трещину, поэтому не выдержал давления и в критический момент развалился. На что бывший гидролог, а ныне матрос без класса Такович, отреагировал так: – А нечего на него орлом садиться! – Откуда ж ты знаешь, любезный Такович, как она сидела? – поступило возражение от дискутирующих. – Откуда, откуда! – Это ж дураку ясно. Сидела бы, как все нормальные люди, королём, унитаз бы ещё сто лет прослужил. По последствиям же всё видно. Смотри – будто молотом по нему ударили. Хорошо ещё, сквозь палубу не провалилась. Её счастье, что я рядом был. С такими осколочными ранениями, как у неё, на операционный стол нужно без промедления. Спасибо нашему Николаю Владимировичу. В итоге из шкиперской кладовой достали новый резервный унитаз и поставили на место развалившегося. Через неделю буфетчица Тамара, похудевшая от переживаний на 10 кило, приступила к своим прямым обязанностям. А Такович во всех подведомственных ему гальюнах вывесил написанные красным фломастером таблички: НЕ САДИСЬ ОРЛОМ, А САДИСЬ КОРОЛЕМ! Помполит в тот же день вызвал Таковича на ковёр и предъявил партийные претензии: – Что это Вы, Таки Такиевич, за пропаганду разводите в местах общественного пользования? Каких королей Вы имеете в виду? Мы всех царей и королей свергли. У нас рабоче-крестьянское государство… – А кто у нас во главе государства стоит? – неожиданно спросил Такович. – Партия, – без запинки ответил помполит. – А кто во главе партии? – Генеральный Секретарь… – Так что Вы мне предлагаете, вместо короля написать Генеральный Секретарь? – Упаси Господи! – замахал на Таковича обеими руками помполит. – Ну, тогда оставляем короля. Только в гальюне и можно почувствовать себя королём. И унитазы целы будут. На этом и остановились. Так мы с этими табличками от Таковича и доехали королями до самой Антарктиды. Нико (Запахи Греции) Уже сама мысль о вечности делает дух вечным. Я встретил его на набережной в Салониках. Он ловил рыбу с каменного пирса, сидя на гранитном срезе, и лениво помахивал коротким удилищем. Не оборачиваясь, он произнёс недовольным голосом: – Чего стоишь за спиной, как остолоп? Проходи! Не видел, как рыбу ловят, что ли? Я удивился. Не видя человека, и сразу – на русском. – А откуда… – начал было я. – Откуда, откуда, – перебил он меня. – От верблюда! Если отозвался, значит понял. Был бы местный, пошёл бы дальше. – Из России? – поинтересовался я.