… – Я так и думала. Марта опять послала куда-то мальчика, сказав ему что-то по-испански, но так членораздельно и внушительно, как будто он был из приюта для дефективных детей. – Если за пивом, то я больше не буду, – сообщил мне на ухо Женя. Марта стала обрисовывать ситуацию: – У меня тут знакомый… У него есть такие шкурки. Попробуем его уговорить. Она заложила в длинный мундштук сигарету, закурила, – Гена предупредительно поднёс горящую спичку, – и мы молча стали ждать. Мы просто сидели и ждали. Гена с тоской смотрел на пустую бутылку из-под пива. Чтобы как-то заполнить дурманную паузу, я решил задать изящно дымящей хозяйке вопрос: – Что за шум у вас на улице? Пани Марта оборотилась в сторону широкого витринного окна, где сквозь зелёную продукцию магазина, заслонившую почти всю витрину, проглядывало какое-то мельтешение человеческих тел, и время от времени проплывали длинные грузовики, в кузовах которых находились гомонящие люди. – А! – это лодыри и бездельники, – в сердцах отмахнулась Марта, – требуют, чтобы им увеличили пособие. – Безработные… – понимающе дополнил Женя. – Бездельники! – настояла на своём хозяйка, – наверное, у вас в Ленинграде такого не увидишь? – Нет, у нас всё чинно и благородно, и только по праздникам, организованно, – пояснил Гена, – на 1-ое Мая там, на 7-ое Ноября… У нас безработных нет. Все трудящиеся. Даже бездельники и лодыри вкалывают за милую душу и выражают свою солидарность с пролетариями всех стран – демонстрируют свою приверженность идеям коммунизма и братства народов. У нас месяц, попробуй, не поработай – тут же участковый ввалится узнать, на какие средства живёшь-проживаешь. – Здесь всё по-другому, – пояснила Марта, – участковых в Южной Америке нет. Зато есть голодранцы латинос, которые не хотят работать, а хотят пить текилу. И чтобы текила лилась рекой, они требуют повысить пособия по безработице. А насчёт шубы, – чисто по-женски, без переходов, как бы продолжила свою мысль Марта, – не волнуйтесь. Главное, чтобы нужный нам человек был на месте. Женя взялся за пустой стакан, поставил его на место и начал ёрзать на стуле, проявляя явную нервозность и нетерпение. – Ничего, ничего, – затягиваясь дымом и помахивая своему подопечному ладошкой, задумчиво произнесла хозяйка, – всё будет в порядке. Бэнджече задаволоны. Обы тэн гад был на своим мейсцу. Минут через пять мальчик привёл долговязого молодого метиса с явными примесями индийской крови. По всем признакам это и был «тот гад», за которым послала хозяйка. Он был красив и немного растерян. Глаза его напоминали наполненные влагой глаза лани, которая почуяла рядом хищника. Чёрные волосы – зачёсаны назад. Костюм – тоже чёрный – придавал его фигуре некоторую официозность и, в то же время, стройность, но не элегантность – нет; чтобы быть элегантным, нужно сбросить груз забот, который всё-таки лежал, – и это было заметно, – на покатых плечах гостя. Наверно потому в его осанке, манерах, взгляде присутствовал налёт робости. Но это была какая-то грациозная робость, робость исходящая от его природы. Гость внимательно выслушал пани Марту, посмотрел на нас, сглотнул слюну и, вытянув вперёд шею, стал возражать. Его правая рука, поднятая на уровень со смуглым лицом, выписывала при этом сложные фигуры в воздухе, а манипуляции пальцами напоминали элементы ритуального индийского танца. По прошествии многих лет, в течение которых я успел кое-чему научиться, увидев и наивную простоту русской души и её антиподные проявления в других нациях, и пронизывающую, как стрела, всё наше существование меркантильную составляющую, делающую из нас подчас удачливых или неудачливых коммерсантов, или жертву коммерции, в зависимости от обстоятельств и опыта… – итак, по прошествии указанных лет я могу, не боясь осечек, воспроизвести тот разговор между хозяйкой цветочного магазина из столицы Уругвая и, скорее всего, начинающим тогда коммерсантом-индусом, подвизавшимся на продаже меховых шкур. Да, они говорили на испанском, из которого я знал тогда всего несколько слов, и, тем не менее, пусть плюнет мне в лицо милая пани Марта, если я не уловил самой сути. Дальнейшие события не оставят сомнений в достоверности этого, конечно же, произвольного диалога, который восстановлен мною чисто эмпирическим путём и отражает именно то, чего добивалась наша добровольная посредница от уругвайского индуса. Пани Марта элегантно вставила в мундштук новую сигарету и глубоко затянулась: – Не дурите, сеньор Рамирес, Ваши шкурки и половины этого не стоят. Я-то хорошо знаю, как они Вам достались. Я предлагаю хорошую сделку. Поверьте мне! При этом Марта несколько раз коснулась кончиком длинного мундштука своей декольтированной груди, показывая, насколько она осведомлена в его делах и в то же время открыта и благожелательна к нему. – Но, – возразил сеньор Рамирес, – я тоже хочу заработать… у меня жена… новое дело… и потом они не с неба мне упали, – он вознёс взор к потолку. – Вы пользуетесь моментом, сеньора. Уступите хотя бы 10 процентов. Пани Марта обернулась к нам и заговорщически подмигнула. – Мне кажется, сеньор Рамирес, что без моей помощи Вы вряд ли продадите своих лис. Поэтому моё предложение остаётся прежним: они платят по 1300 за шкурку… Сколько шкурок вы будете брать? – обратилась она к нам уже по-русски. Женя чуть не подавился последним глотком пива из гениного стакана: – Если по дешёвке, то 14 штук возьму… Он опять закашлялся и добавил простосердечно: – На все. И похлопал при этом по своему заднему карману, что явно смутило нашего индуса, и он вопросительно посмотрел на пани Марту – его продолговатое лицо стало ещё более продолговатым, а робость в глазах перешла в испуг. – Вот видите! Если будете артачиться, он не возьмёт у Вас ни одной шкуры, – перевела хозяйка на испанский, – развернётся задом, и – арриведерчи. Так что соглашайтесь по тысяча триста. Он берёт четырнадцать штук, и двадцать пять процентов мне, дон Рамирес, – за выгодного клиента. – Сеньора, это же грабёж. Извините, но ничего не вкладывая, Вы получаете более четырёх тысяч песо, насколько я понимаю… Марта выжидательно и с интересом посмотрела на индуса, затянулась сигаретным дымом и тонкой струйкой выпустила его в лицо собеседника так, чтобы он не принял это за вызов, но в то же время и утверждая этим свои позиции. – Хорошо… На каких же условиях Вы хотели бы продать свой товар? – На пятнадцати процентах я согласился бы. Учтите, сеньора, мне ещё надо тратиться на бензин, чтобы отвезти их сначала ко мне, а потом, наверняка, в отель. Откуда эти иностранцы? – Это русские. Покупатель вот тот – в середине, – она кивнула на Женю. – А эти двое? – индус с надеждой посмотрел на нас. – Это его друзья. При определённых обстоятельствах тоже могут стать Вашими клиентами. Потом отвезёте их в порт – от Вашего дома рукой подать. И потом, сеньор Рамирес, издержки за бензин полностью покрываются выгодной для Вас сделкой. Не так ли? Я же не спрашиваю с Вас за пиво, которое я поставила этим симпатичным ребятам. А это, согласитесь, равнозначно Вашим наивным претензиям. В её голосе звучали деловые ноты. Она на мгновение сощурила глаза и обратилась в нашу сторону: – Не хочет! Но ничего, мы его уломаем. Вы с пользой истратите свои деньги, пан Женя. Я всегда готова помочь хорошим людям. Ещё одно усилие, и он в наших руках. Не сомневайтесь. Правда, это тоже стоит мне нервов. Сами видите. Но, поверьте, я делаю всё, что от меня зависит. Она победоносно сморщила нос, изображая улыбку лукавого сатира, и мы увидели её верхние зубы – крепкие и добротные, как у хищника. – Думайте, думайте, сеньор Рамирес, – перешла она на испанский, делая серьёзное бесстрастное лицо, – Вам остаётся хорошая сумма. Хозяин товара, проявляя неуместную для таких дел нервозность, стал ломать свои руки, но так изящно, что, казалось, они не имели суставов: – Сеньора Марта, я прошу Вас уступить… – Хорошо, сеньор Рамирес, – резко повернулась к нему хозяйка, – в знак уважения к Вам и Вашей жене, а также в залог не последней нашей беседы, – она многозначительно подняла брови…, – я согласна на двадцать процентов. – Сейчас он сломается, – обратилась к нам Марта, понижая голос до густого баритона, – так что не беспокойтесь, дорогой пан Женя, переплачивать Вам не придётся. Женя покорно закивал, манерно улыбнулся и стал трясти пустой бутылкой в свой стакан; оттуда выкатилось две капли. Сеньор Рамирес ответил не сразу, видимо мучаясь подсчётами. – Значит, на пятнадцати процентах Вы не согласны?.. – почти с отчаянием произнёс он. Но Марта только молча покачала головой и с наигранной печалью во взоре полуулыбкой выразила сожаление: мол, рада бы, но я всё сделала, чтобы помочь Вам, дон Рамирес, а Вы упрямствуете, но это моя последняя цена. Индус жалостливо посмотрел на нас, и развёл руками перед Мартой: – Ничего с Вами не поделаешь, сеньора. Мы догадались, что переговоры закончены. – Как я и говорила, пан Женя, он согласен! Мне пришлось попотеть, но это ничего. Зато теперь Ваша жена будет ходить в лисьей шубе. Я рада, что смогла хоть чем-то помочь своим землякам, сейчас вы пойдёте с ним, он всё вам покажет. У него хорошие шкурки, не хуже, чем у того еврея, можете мне поверить. Они могут показаться несколько невзрачными, но на шубе будут глядеться хорошо. Считайте, что Вам повезло. До свидания. Желаю всех благ. Арриведерчи. И мы отправились вслед за индусом. На переполненной людьми улице, по проезжей части медленно двигалась процессия, состоявшая из разномастных автомобилей, где в большей мере преобладали грузовики. В открытых кузовах этих машин довольно плотно стояли весьма разгневанные люди, которые громко выкрикивали непонятные нам требования, дудели в трубы и детские пищалки, били в литавры… Стояла полнейшая какофония. Всё это можно было смело назвать концертом для сумасшедших. По мнению пани Марты таким образом выражалось классовое недоверию работодателю, который платит слишком маленькое пособие по безработице этим, по её мнению, бездельникам. Сеньор Рамирес подвёл нас к допотопному «форду» чёрной масти, коим так гордились Соединённые Штаты в тридцатых годах, открыл заднюю дверцу и предложил садиться. Мы выехали на центральную магистраль столицы под отвесные стены современных зданий. На улицах много старинных автомобилей, местный климат позволяет долго сохранять их первозданный вид без особых на то затрат. Так что наш «форд» не являлся исключением. После долгих манёвров по бесконечным улицам мы, наконец-то, заехали в далёкий припортовый район и затормозили у светлосерого здания: невысокое крыльцо, над ним металлический навес. Покинув автомобиль, мы преодолели несколько стёртых каменных ступеней крыльца и остановились перед давно не крашеной дверью. Сеньор Рамирес потянул за висящее над головой проволочное коромысло, изогнутое на конце в крендель, и за дверью раздался мелодичный звон колокольцев. Дверь тотчас же открылась. За ней стоял несколько настороженный, пожилой, некогда спортивный мужчина славянского типа со следами какой-то вековой усталости. Рамирес что-то сказал ему, и славянин сделал попытку улыбнуться и выразить на лице подобие приветствия. Мы вошли в довольно просторную прихожую, напоминающую приёмную швейного ателье недавно ушедшей эпохи: стулья с высокими спинками, придвинутыми к столу округлой формы, на столе бумаги с какими-то подсчётами, на стенах высокие полки с распашными застеклёнными дверками, в полках, словно в витринах, готовая продукция. К готовой продукции относились жакеты, кофты, пиджаки, меховые горжетки – всё какого-то тусклого линялого цвета, как в музеях, где выставлены одежды далёких предков. Женя, не обращая ни на что внимания, сразу же стал проситься в гальюн. Он так и говорил, по-итальянски держа сложенные в щепоть пальцы перед носом меланхоличного славянина: – Галью-ю-юн, разумеешь? Ватер-клозет, фор джентс… Он перебирал в памяти все знакомые ему слова, относящиеся к этой области. Между тем, сеньор Рамирес направился к высокой двустворчатой двери, выкрашенной в белую краску. Надавив на массивную бронзовую ручку, он порывистым движением открыл правую створку, и нашим глазам предстала картина, навеянная сказками из «Тысячи и одной ночи». Комната, куда вела дверь, представляла собой длинную узкую залу с очень высоким, расписанным в восточном стиле потолком и была подсвечена дневным светом, который падал внутрь через больших размеров застеклённый проём, открывающий вид на запущенный патио с галереей и фонтаном. На противоположной стене висел обширный гобелен с изображением беломраморного дворца, отражавшегося в чернильных водах каменного бассейна: над бассейном луна, звёзды, под звёздами всадник в тюрбане, со светящимися глазами, уносящий в южную ночь на горячечном коне обморочную наложницу. Ещё ниже, под гобеленом, стоял арабский топчан, на котором возлежала, будто свалившаяся с этого гобелена, красавица восточных кровей с изогнутой ятаганом бровью и безвольно надутой вздорной верхней губкой. Толкая перед собой трепетную прохладу исходящего из груди любовного бриза, сеньор Рамирес приблизился, словно подплыл на подхлестнувшей его ветровой струе, к своей Дульцинее, припал на колено, взял обеими руками её руку, как нечто святое и драгоценное, и прикоснулся к ней губами. Он что-то тихо стал говорить и только тогда, когда разговор его сделался более явственен и он стал через открытую дверь указывать в нашу сторону, только тогда красавица изволила изменить выражение лица: ятаганная бровка ещё более изогнулась, а губка стала ещё более пунцовой и вздорной. Мы не нашли ничего лучшего в этой ситуации, как раскланяться – мы стали кивать ей через дверь. Даже Женя на время забыл о своих нуждах, перестал приставать к славянину и заворожено уставился на красавицу. Сеньор Рамирес быстро приподнялся с колена и приступил к делу; он указал своему помощнику на шифоньер, и тот энергично и деловито стал доставать из него лисьи шкуры, похожие скорее на шкуры сдохших от голода койотов. Каждую шкуру сеньор Рамирес встряхивал при тусклом свете висящей высоко лампочки и говорил: – Эсто бьен! Его помощник скупо качал головой в знак одобрения и повторял вслед за хозяином: – Бардзе добже. Женя тоже стал щупать мех, трясти его, нюхать, показывая отдельные шкуры нам как бы для оценки. – Ну, как? – вопрошал он. – Конечно, не то, что в магазине видели, – сделал заключение Гена, – но сойдёт… с горчичкой. Марта предупреждала ведь, что они на вид не того, а на шубе будут что надо. Женя обратил взор к поляку, и тот сразу закивал: – Добже, добже.